Альтамонт (фестиваль)

Альтамонтский фестиваль Altamont Speedway Free Festival
Дата(ы)	6 декабря 1969
Место(а) проведения	Альтамонтский гоночный парк, Калифорния, США
Года	1969
Жанр(ы)	рок, фолк, блюз-рок, фолк-рок, джаз-фьюжн, латин-рок, психоделический рок

Альтамонтский фестиваль (англ. Altamont Speedway Free Festival) — рок-фестиваль, который прошёл 6 декабря 1969 года в Альтамонтском гоночном парке, расположенном между городами Трейси и Ливермор, Калифорния. Фестиваль посетило около 300 тысяч людей, а на его сцене выступили такие исполнители, как Айк и Тина Тёрнеры, Santana, The Flying Burrito Brothers, Jefferson Airplane, Crosby, Stills, Nash & Young, и хедлайнеры The Rolling Stones. Кинематографисты Альберт и Дэвид Мэйслзы засняли фестиваль, отрывки которого позже были включены в документальный фильм «Дай мне кров».

Ещё до начала, некоторые окрестили событие «западным Вудстоком», но отличительной чертой Альтамонта стало обилие наркотиков и насилия, включая убийство 18-летнего Мередита Хантера, а также три случайные смерти: два человека были сбиты машинами, которые скрылись после инцидентов, а один утонул в оросительном канале. Группа Grateful Dead, изначально тоже планировавшая выступить, вовсе отказалась играть в связи с ростом насилия. Журнал Rolling Stone позже написал: «Всё вышло так плохо, что Grateful Dead, главные организаторы и инициаторы фестиваля, даже не стали играть […] Самый худший день в истории рок-н-ролла — 6 декабря — день, когда всё “в идеале” пошло по наклонной». Кроме серьёзного материального ущерба, многие посетители получили ранения, а множество автомобилей было украдено и затем брошено.

Предыстория

Jefferson Airplane и Grateful Dead

Согласно Спенсеру Драйдену, который был одним из организаторов фестиваля и, кроме этого, являлся ударником Jefferson Airplane, идея «западного Вудстока» возникла во время обсуждения с Йормой Кауконени, одним из гитаристов Jefferson Airplane, насчёт бесплатного концерта совместно с Grateful Dead в сан-франциском парке «Золотые ворота», где также могли выступить The Rolling Stones, который «наряду с The Beatles были самой большой рок-н-ролльной группой в мире, и мы хотели чтобы они почувствовали то, что мы чувствовали в Сан-Франциско». После принятия идеи, планировкой события занялись The Grateful Dead. К 4 декабря, однако, согласно Полу Кантнеру, в связи с конфликтом полиции и хиппи на Хейт-Эшбери идея провести фестиваль в «Золотых воротах» провалилась. Предложение о проведении фестиваля в гоночном парке «Sears Point» также не увенчалось успехом, так как его владельцы потребовали от The Rolling Stones сто тысяч долларов в качестве эскроу. В последний момент, Дик Картер предложил свой гоночный парк «Альтамонт».

«Атмосфера была плохой. Что-то было очень своеобразное, не особенно плохо, просто по-настоящему своеобразно. Это был смутный, неприятный и неуверенный день. Я ожидала любящую атмосферу Вудстока, но ничего подобного не почувствовала. Это была абсолютно другая вещь», — Грэйс Слик, вокалистка Jefferson Airplane.

Оригинальный текст (англ.)  

The vibes were bad. Something was very peculiar, not particularly bad, just real peculiar. It was that kind of hazy, abrasive and unsure day. I had expected the loving vibes of Woodstock but that wasn't coming at me. This was a whole different thing.

The Rolling Stones и Grateful Dead

Во время американского тура The Rolling Stones 1969 года, многие (включая журналистов) выразили критику по поводу слишком высоких цен на билеты. В ответ, группа решила окончить свой тур бесплатным концертом в Сан-Франциско.

Изначально, концерт должен был пройти на тренировочном поле в Сан-Хосе, так как незадолго до Альтамонта там прошёл бесплатный трёхдневный фестиваль, который посетило 80 тысяч людей и где выступило 52 группы. Однако городской совет отказал в проведении ещё одного большого концерта, поэтому местом проведения стал парк «Золотые ворота» в Сан-Франциско, но из-за запланированной на 6-7 декабря футбольной игры Сан-Франциско Форти Найнерс на стадионе Кезар, который был расположенный в «Золотых воротах», место события было перемещено в гоночный парк «Sears Point». Здесь возникла очередная проблема: владельцы парка запросили от The Rolling Stones аванс наличными в размере трёхсот тысяч долларов и права на кинопрокат. В конце концов было решено провести концерт в гоночном парке «Альтамонт». Вместе с этим возникло много проблем, включая отсутствие удобств, таких как переносные туалеты и медицинские палатки. Также возникла проблема с проектированием сцены; вместо расположения на вершине склона, что подходило для географии «Sears Point», сцена в Альтамонте находилась в нижней части склона, и из-за быстрой смены места, сцена не могла быть переделанной. Чип Монк, стейдж-менеджер The Rolling Stones во время тура 1969 года, объяснил: «Сцена была высотой в один метр, и [в «Sears Point»] это было на вершине холма, так, чтобы не произошло давки. Мы не работали со строительными лесами, мы работали по старинке с параллелями. Конечно мы могли бы разместить ещё одну сцену [выше], но никто не сделал этого». Поэтому в связи с тем, что сцена была слишком низкой, участников мотоклуба «Ангелы ада», главой которого был Ральф «Сонни» Баргер, попросили окружить сцену для обеспечения безопасности.

Охрана

По некоторым утверждениям, «Ангелы ада» были наняты в качестве охраны менеджментом The Rolling Stones по рекомендации The Grateful Dead (который в прошлом использовали «Ангелов» в качестве охраны на своих выступлениях), за 500 долларов. Однако эту историю опровергли непосредственно вовлечённые стороны.

Ухудшение

После того, как толпа (вероятно случайно) опрокинула мотоцикл одного из «охранников», агрессия «Ангелов» лишь увеличилась, включая против исполнителей. Так, Марти Балина из Jefferson Airplane ударил по голове один из «Ангелов» до бессознательного состояния во время выступления группы. Grateful Dead планировали выступить между Crosby, Stills, Nash & Young и The Rolling Stones, однако после того как ударник группы Santana Майкл Шрив рассказал им об инциденте с Балином, Grateful Dead отказались выступать и покинули Альтамонт, сославшись на ухудшения ситуации с безопасностью.

The Rolling Stones ожидали захода солнца для выступления. Журналист Стэнли Бут заявил, что задержка частично была вызвана тем, что Билл Уаймэн пропустил вертолёт чтобы добраться до места. Когда группа начала своё выступление, около 4000-5000 людей были прижаты к самому краю сцены, и многие пытались залезть на неё.

Реакция

Алтамонтский фестиваль часто противоставляется фестивалю Вудсток, который состоялся меньше четырёх месяцев ранее. Тогда как Вудсток представлял «мир и любовь», Алтамонт стал символом конца эры хиппи и, фактически, послужил заключением американской молодёжи конца 60-х. 21 января 1970 года, музыкальный журнал Rolling Stone опубликовал 14-страничную статью от 11 авторов озаглавленную «Катастрофа The Rolling Stones в Алтамонте: Пусть течёт кровь», заявив: «Алтамонт был продуктом дьявольского эгоизма, надувательства, неумелости, денежной манипуляции, и, что является основным, фундаментального отсутствия чувства заботы у человечества». В статье были рассмотрены многие вопросы касающиеся организации события и, кроме этого, статья очень критиковала организаторов и The Rolling Stones; один из авторов написал: «Как же это было бы волнующе для Ангела — выбить Мику Джаггеру зубы». В 1972 году, музыкальный критик Роберт Кристгау написал: «Писатели фокусируют взгляд на Алтамонте не потому что это привело к концу эпохи, а потому что он дал столь сложную метафору для того как эпоха закончилась». Журнал Esquire написал: «День, когда The Rolling Stones выступили там, название [Альтамонт] оставили неизгладимый след в душе миллионов людей, который любят поп-музыку и так же ненавидят её. Если название Вудсток стало обозначением процветания одной фазы молодёжной культуры, то Альтамонт стал обозначением её конец».

Кит Ричардс, участник The Rolling Stones, так описал воспоминания о фестивале:

«Альтамонт оказался странным местом, особенно на фоне расслабухи, в который мы пребывали после гастролей и сидения в студии. Конечно, дадим бесплатный концерт, почему бы и нет? Большое всем спасибо за такую возможность. Потом ещё привлекли к этому делу Grateful Dead — пригласили их, потому что они занимались таким вещами постоянно. Мы просто подстроились к их расписанию и сказали: как считаете, реально устроить совместное шоу в ближайшие две-три недели? Штука в том, что Альтамонт состоялся бы совсем не в Альтамонте, если бы не полнейший идиотизм тупоголового и упёртого городского совета Сан-Франциско. Мы собирались устроить в их местном варианте Центрального парка. Они уже поставили сцену, а потом вдруг отозвали лицензии и разрешения и всё на фиг разобрали. И тогда говорят: да ладно, можете играть вот в этом месте. А мы где-то в Алабаме, сидим пишемся, так что отвечаем, что, мол, ну хорошо, чуваки, решение за вами, а мы просто приедем и сыграем.

В общем, в конце концов оказалось, что единственное оставшееся место — это гоночный стадион в Альтамонте, который даже не в жопе, а сильно-сильно дальше. Никакой службы безопасности, кроме “Ангелов ада”, если, конечно, считать, что с ними безопасней. Но на дворе стоял 1969-й, время некоторого разгула анархии. Полицейских рассредоточили совсем уж далеко. Я, кажется, заметил троих — на полмиллиона человек. Не сомневаюсь, что их было больше, но их присутствие было минимальным.

По сути дела, за два дня там выросла одна огромная коммуна. Нечто средневековое и на вид, и по ощущению: парни в клёшах, завывающей: “Гашиш, пейотль”. Всё это можно видеть в “Дай мне кров”. Кульминация идеи хипповской коммуны и того, что может случиться, когда её заносит не туда. Я только поражался, что дела не обернулись ещё хуже, чем могли.

Мередита Хантера убили. Ещё трое погибли по случайности. Для шоу таких масштабов иногда счёт трупам доходит до четырёх-пяти задохнувшихся или задавленных. Вспомните про The Who, которые играли совершенно нормальный концерт, а погибло одиннадцать человек. Но в Альтамонте вылезла тёмная сторона человеческой натуры — что может произойти в сердце тьмы, откат до пещерного уровня в считанные часы, спасибо Сонни Барджесу и его присным “Ангелам”. А также креплённому красненькому. Все эти Thunderbird и Ripple, самые мерзотные сорта бормотухи на свете, плюс некачественная кислота. Для меня это был конец великой мечты. Ведь “власть цветов” существовала — не то чтобы мы много в чём её замечали, но движение и настроение определённо присутствовали. И я не сомневаюсь, что жить в Хейт Ашбери с 1966-го по 1970-й и даже потом было довольно круто. Но Америка была местом крайностей, её шатало от квакеров до свободной любви — не успеешь и глазом моргнуть, да и сейчас ничего не поменялось. И в тот момент настроение царило антивоенное, в сущности, “оставьте нас в покое, нам бы только кайфануть”.

Стэнли Бут и Мик вернулись в гостиницу после того, как мы съездили в Альтамонт осмотреться на местности, а я остался. Не мог я просто забуриться в Sheraton и вернуться сюда на следующее утро. Я здесь до конца — так я чувствовал. Сколько часов осталось, чтобы уловить, что здесь происходит? Было интересно. Ты чуял носом, что произойти может что угодно, учитывая калифорнийский климат, днём было довольно мило. Но, как только зашло солнце, сразу же здорово похолодало. И тогда вокруг зашевелился дантовский ад. Какие-то люди, хиппи, отчаянно старались держаться по-доброму. В этом было едва ли не отчаяние — в этой любви, в подбадриваниях, в стараниях удержаться на плаву, сделать, чтобы было всё по кайфу.

И “Ангелы” здесь, конечно, только ещё сильнее подгадили. У них были свои планы на вечер, которые, в сущности, сводились к тому, чтобы уделаться насколько хватит сил. Какая уж там организованная служба безопасности. Посмотришь на кое-кого из них — глаза закатываются, губы зажёваны. А ещё эта специальная провокация с парковкой их рогатых коней прямо у сцены. Наверное, предполагая, что тронуть “ангеловский” байк — это конец всему. Абсолютно неприкасаемо. Они выставили барьер из своих “харлеев” и дразнили народ, чтоб те только попробовали их тронуть. А с наваливающейся вперёд толпой это было неизбежно. Если посмотреть “Дай мне кров”, там есть одно “ангельское” личико, которое говорит за всех. Чувак, в общем, просто пузыриться от ненависти — такой весь в наколках, в косухе и с хвостом, ждёт не дождётся, чтобы кто-нибудь задел его байк и дал ему повод устроить махач. Они неплохо снарядились — обрезанными киями, и ещё, конечно, все носили ножи, хотя у меня тоже был нож с собой. Другой вопрос, когда его вытаскивать и пускать в дело. Это уж самая крайняя мера.

Когда совсем стемнело и мы вышли на сцену, атмосфера уже здорово сгустилась, стало очень мрачно и стрёмно. Это слова Стю: “Слышишь, как-то стало стрёмновато”. Я сказал: “Стю, будем пробиваться”. При такой большой толпе нам было видно только пространство прямо перед нами — с освещением, которое уже бьёт в глаза, потому что на сцене оно всегда так. Ты практически наполовину ослепший — не можешь ни видеть, ни нормально оценивать, что происходит. Просто надеешься, что всё обойдётся. [Группа] уже на сцене, чем я могу пригрозить? Мы уходим? Я сказал: “Успокойтесь или мы больше не играем”. Толку им была тащиться сюда всю дорогу, чтобы в результате ничего не увидеть? Но на тот момент пружина уже была заведена.

Пиздец наступил довольно скоро. В фильме можно увидеть, как Мередит Хантер размахивает пистолетом, можно увидеть удар ножом. На нём был бледно-салатный костюм и шляпа. Он тоже пузырился от ненависти — такой же ополоумевший, как все остальные. Размахивать пушкой перед “Ангелами” было как, не знаю, поднести им на блюдечке то, чего они хотели! Это была отмашка. Сомневаюсь, что штука была заряжена, но он хотел выпендриться. Не то место и не то время.

Когда это случилось, никто не понял, что его закололи насмерть. Шоу продолжалось. Грэм там тоже был, он в тот день играл с Burritos. Мы всей толпой набились в этот перегруженный вертолёт — обычное возвращение, как с любого другого концерта. Слава богу, конечно, что мы оттуда выбрались, потому было реально стрёмно. Хотя мы привыкли к стрёмным побегам. В этот раз просто масштаб был больше, да ещё в новом для нас месте. Но не стремнее, чем выбираться из Empress Ballroom в Блэкпуле. Вообще-то говоря, если б не убийство, мы бы считали, что концерт каким-то невъебенным чудом прошёл ещё очень гладко. Кроме того, это был первый раз, когда «Brown Sugar» исполнялся перед живой аудиторией, — крещение в аду среди буйной толпы калифорнийской ночью. Никто не знал, что случилось, до того как мы уже совсем поздно добрались до гостиницы или даже до следующего утра».

Оригинальный текст (англ.)  

Altamont was strange, particularly because we were pretty laid back after touring and cutting tracks. Sure, we'll do a free concert, why not? Thank you very much, everybody. And then the Grateful Dead got involved; we invited them in because they were the ones that did this all the time. We just hooked into their pipeline and said, do you think we could put one together in the next two or three weeks? Thing is that Altamont wouldn't have been at Altamont at all if it wasn't for the absolute stupidity of the boneheaded, hard-nosed San Francisco council. We were going to put it on in their version of Central Park. They'd put the stage up, and then they'd withdrawn the license, the permits, and they'd torn it down. And then it was, oh, you can have this joint. And we were in Alabama somewhere, cutting records, so we said, well, we'll leave it to you guys and we'll turn up and play.

So it ended up that the only place left was this speedway track in Altamont, which is way, way beyond the boondocks. No security whatsoever except for the Hells Angels, if you can call that secure. But it was '69 and there was a lot of rampant anarchy. Policemen were very thin on the ground. I think I saw three cops for half a million people. I've no doubt there were a few more, but their presence was minimal.

Basically it was one huge commune that sprang out of the ground for two days. It was very medieval in look and feel, guys with bells on, chanting, "Hashish, peyote." You can see it all in Gimme Shelter. A culmination of hippie commune and what can happen when it goes wrong. I was amazed that things didn't go more wrong than they did.

Meredith Hunter was murdered. Three others died accidentally. With a show that size sometimes the body count is four or five people trampled or suffocated. Look at the Who, playing a totally legit gig, and eleven people died. But at Altamont it was the dark side of human nature, what could happen in the heart of darkness, a descent to caveman level within a few hours, thanks to Sonny Barger and his lot, the Angels. And bad red wine. It was Thunderbird and Ripple, the worst fucking rotgut wines there are, and bad acid. It was the end of the dream as far as I was concerned. There was such a thing as flower power, not that we saw much of it, but the drive for it was there. And I've no doubt that living in Haight-Ashbury from '66 to '70, and even beyond, was pretty cool. Everybody got along and it was a different way of doing things. But America was so extreme, veering between Quaker and the next minute free love, and it's still like that. And now the mood was antiwar, and basically leave us alone, we just want to get high.

When Stanley Booth and Mick went back to the hotel after we'd walked the grounds at Altamont, I stayed. It was an interesting environment. I'm not going to go back to the Sheraton and then come back here tomorrow. I'm here for the duration; that's the way I felt. I've got how many hours to tune in to what's happening here. It was fascinating. You could feel it in the air, that anything could happen. California being what it is, it was pretty nice during the day. But once the sun went down it got really cold. And then a Dante's hell began to stir. There were people, hippies, trying desperately to be nice. There was almost a desperation about love and "come on," trying to make it work, trying to make it feel right.

That was where the Angels certainly didn't help. They had their own agenda, which was basically to get as out of it as possible. Hardly an organized security force. Some of those guys, their eyes are rolling, they're chewing their lips. And the deliberate provocation of parking their choppers in front of the stage. Because you can't touch an Angel's chopper, apparently. It's absolutely verboten. They put up a barrier of their Harleys and defied people to touch them. And with the crowd pressing forward it was unavoidable. If you watch Gimme Shelter, one Angel face says it all. He's basically foaming at the mouth, he's got tattoos, the leathers and the ponytail, and he's just waiting for somebody to touch his chopper so he can go to work. They were pretty tooled up--the cut-off pool sticks, and they were all carrying knives, of course, but then so was I. But whether you pull it out and use it is another thing. It's the last resort.

As the evening went dark and we went on stage, the atmosphere became very lurid and hairy. As Stu said, "Getting a bit hairy, Keith." I said, "We've got to brass it out, Stu." Such a big crowd, we could only see in front of our immediate circle, with lights, which are already in your eyes, because stage lights always are. So you're virtually half blinded; you can't see and judge everything that's going on. You just keep your fingers crossed.

Well, what can you do? The Stones are playing, what can I threaten you with? "We're not playing." I said, "Calm down or we ain't going to play no more." What's the point of traipsing your ass all the way out here and not seeing anything? But by then certain things were set.

It wasn't long after that before the shit hit the fan. In the film you can see Meredith Hunter waving a pistol and you can see the stabbing. He had a pale lime green suit on and a hat. He was foaming at the mouth too; he was as nuts as the rest. To wave a shooter in front of the Angels was like, well, that's what they're waiting for! That's the trigger. I doubt the thing was loaded, but he wanted to be flash. Wrong place, wrong time.

When it happened, nobody knew he'd been stabbed to death. The show went on. Gram was there too, he was playing that day with the Burritos. We all piled into this overloaded chopper. It was like getting back from any other gig. Thank God we got out of there, because it was hairy, though we were used to hairy escapes. This one was just on a bigger scale in a place we didn't know. But it was no hairier than getting out of the Empress Ballroom in Blackpool. In actual fact, if it hadn't been for the murder, we'd have thought it a very smooth gig by the skin of its fucking teeth. It was also the first time "Brown Sugar" was played to a live audience--a baptism from hell, in a confused rumble in the Californian night. Nobody knew what had happened until we'd gotten back to the hotel later or even the next morning.

Список исполнителей

• Айк и Тина Тёрнеры
• Santana
  1. «Savor»
  2. «Jingo»
  3. «Evil Ways»

Сет-лист неполный

• The Flying Burrito Brothers
  1. «Six Days on the Road»
  2. «High Fashion Queen»
  3. «Cody, Cody»
  4. «Lazy Days»

Сет-лист неполный

• Jefferson Airplane
  1. «We Can Be Together»
  2. «The Other Side of This Life»
  3. «Somebody to Love»
  4. «3/5 of a Mile in 10 Seconds»
  5. «Greasy Heart»
  6. «White Rabbit»
  7. «Come Back Baby»
  8. «The Ballad of You and Me and Pooneil»
  9. «Volunteers»
• Crosby, Stills, Nash & Young
  1. «Black Queen»
  2. «Pre-Road Downs»
  3. «Long Time Gone»
  4. «Down by the River»

Сет-лист неполный

• The Rolling Stones
  1. «Jumpin’ Jack Flash»
  2. «Carol»
  3. «Sympathy for the Devil»
  4. «The Sun Is Shining»
  5. «Stray Cat Blues»
  6. «Love in Vain»
  7. «Under My Thumb»
  8. «Brown Sugar» (дебютное исполнение)
  9. «Midnight Rambler»
  10. «Live with Me»
  11. «Gimme Shelter»
  12. «Little Queenie»
  13. «(I Can’t Get No) Satisfaction»
  14. «Honky Tonk Women»
  15. «Street Fighting Man»

Отрывок, характеризующий Альтамонт (фестиваль)

– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]
– Attendez, je n'ai pas fini… – сказал он князю Андрею, хватая его за руку. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non intervention. Et… – Он помолчал. – On ne pourra pas imputer a la fin de non recevoir notre depeche du 28 novembre. Voila comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И… Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
– Demosthenes, je te reconnais au caillou que tu as cache dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] – сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
– Ну вот что, господа, – сказал Билибин, – Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brunn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я – общество, вы, Ипполит, разумеется, – женщин.
– Надо ему показать Амели, прелесть! – сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
– Вообще этого кровожадного солдата, – сказал Билибин, – надо обратить к более человеколюбивым взглядам.
– Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне пора ехать, – взглядывая на часы, сказал Болконский.
– Куда?
– К императору.
– О! о! о!
– Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же обедать раньше, – пocлшaлиcь голоса. – Мы беремся за вас.
– Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, – сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
– И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, – улыбаясь отвечал Болконский.
– Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть – аудиенции; а говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.


На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
– Скажите, когда началось сражение? – спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
– В котором часу началось сражение? – спросил император.
– Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, – сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
– Сколько миль?
– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
– Что такое? – спросил Болконский.
– Ach, Erlaucht? – сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. – Wir ziehen noch weiter. Der Bosewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
– Что такое? Что? – спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
– Non, non, avouez que c'est charmant, – говорил он, – cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passe sans coup ferir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]
Князь Андрей ничего не понимал.
– Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в городе?
– Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
– И не видали, что везде укладываются?
– Не видал… Да в чем дело? – нетерпеливо спросил князь Андрей.
– В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну, и нынче завтра они будут здесь.
– Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
– А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
– Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана, – сказал он.
– В этом то и штука, – отвечал Билибин. – Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tete de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
– Полноте шутить, – грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est genial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]
– С'est trahison peut etre, [Быть может, измена,] – сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
– Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, – продолжал Билибин. – Ce n'est ni trahison, ni lachete, ni betise; c'est comme a Ulm… – Он как будто задумался, отыскивая выражение: – c'est… c'est du Mack. Nous sommes mackes , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это… это Маковщина . Мы обмаковались. ] – заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
– Куда вы? – сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
– Я еду.
– Куда?
– В армию.
– Да вы хотели остаться еще два дня?
– А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.