Альфа и Омега

Альфа и Омега (ΑΩ, Αω, αω) — сочетание первой и последней букв классического (ионического) греческого алфавита, которое является наименованием Бога в Книге Откровения Иоанна Богослова, символами Бога как начала и конца всего сущего.

Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его. Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний. (Откр. 22:12-13)

Я есть Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет, Вседержитель. (Откр. 1:8)

Я был в духе в день воскресный, и слышал позади себя громкий голос, как бы трубный, который говорил: Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний; то, что видишь, напиши в книгу и пошли церквам, находящимся в Асии: в Ефес, и в Смирну, и в Пергам, и в Фиатиру, и в Сардис, и в Филадельфию, и в Лаодикию. (Откр. 1:10-11)

И сказал мне: совершилось! Я есмь Альфа и Омега, начало и конец; жаждущему дам даром от источника воды живой. Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном. (Откр. 21:6-7)

Свт. Андрей Кесарийский в Толковании на Апокалипсис писал: «Словами Алфа и Омега означается Христос, как Бог, содержащий все, безначальный и бесконечный: Сый, и прежде сый и конца не имый, соприсносущный Отцу и, потому, имеющий каждому воздать за дела».

В Книге Откровения Иоанна Богослова, Альфа и Омега, представляет собой как Бог (Откр.1:8, Откр.21:6) и Христа (Откр.22:13). Это свидетельствует, что автор книги верил в божественность Иисуса Христа. Однако этот аргумент был ослаблен «критикой текста», которая показывает, что наиболее прямой ссылки на Иисуса, как Альфа и Омега не найдены в некоторых из ранних и лучших рукописях Нового Завета. В традиционной версии Откр.1:11, это Иисус, который гласит: «Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний». Однако цитата, явленная в Откр.1:11, не найдена в некоторых из старейших греческих рукописей, в том числе Александрийской и Синайской, а также в Codex Ephraemi rescriptus. Этот стих некоторыми критиками считается ложным и опускается в некоторых современных переводах.

Ветхозаветные истоки

Обозначенные выше утверждения, опирающиеся на отдельные стихи книги пророка Исаии, подчёркивают идею уникальности и абсолютной власти Бога и Его Сына Иисуса Христа, напоминают читателю, что под властью Бога находится как создание Вселенной, так и завершение всей человеческой истории.

Послушай Меня, Иаков и Израиль, призванный Мой: Я тот же, Я первый и Я последний. (Ис. 48:12)

Так говорит Господь, Царь Израиля, и Искупитель его, Господь Саваоф: Я первый и Я последний, и кроме Меня нет Бога. (Ис. 44:6)

Кто сделал и совершил это? Тот, Кто от начала вызывает роды; Я — Господь первый, и в последних — Я тот же. (Ис. 41:4)

Древняя Греция

Использование первой и последней букв алфавита, как и их эквивалентов «первый и последний», «начало и конец», для обозначения чего-либо абсолютного или целого восходит к древней традиции. В греч. философии эта формула передавала вечность высшего начала. Афинянин в «Законах» Платона свидетельствует: «Бог, согласно древнему сказанию, держит начало, конец и середину всего сущего». Её восприняли и эллинизированные иудейские писатели (Иосиф Флавий, Филон Александрийский).

Иудейское происхождение

В раввинистической литературе первая и последняя буквы алфавита указывали на некую полноту между ними. Так, например, об Аврааме утверждалось, что он до дарования Закона уже соблюдал Закон от «алефа» до «тава» (первая и последняя буквы еврейского алфавита), то есть Авраам был послушен всему Закону. Слово истина (евр. אמת - эмет), входящее в самооткровение Бога перед Моисеем (Исх. 34:6), состоит из трёх букв: алеф, мем и тав. Алеф и тав являются первой и последней буквами еврейского алфавита, что эквивалентно Альфа и Омега. Тот факт, что слово "эмет" начинается с первой буквы алфавита, и заканчивается на последнюю заставлял древних иудейских раввинов видеть в этом слове глубокий мистический смысл.

Раввинистический комментарий называет «печатью сущности Бога». Согласно иудейскому преданию, Божие благословение Израилю в Лев. 26:3-10 полно и неизменно потому, что оно начинается буквой «алеф» и кончается «тав».

И прошел Господь пред лицем его и возгласил: Господь, Господь, Бог человеколюбивый и милосердый, долготерпеливый и многомилостивый и истинный. (Ис. 34:6)

ו וַיַּעֲבֹר יְהוָה עַל-פָּנָיו, וַיִּקְרָא, יְהוָה יְהוָה, אֵל רַחוּם וְחַנּוּן--אֶרֶךְ אַפַּיִם, וְרַב-חֶסֶד וֶאֱמֶת. (Ис. 34:6)

Традиция выражения "истинности" (от евр.- эмет) Божьей с помощью первой и последней буквы алфавита, кажется, были переданы из иудейской синагоги в раннюю христианскую церковь через Книгу Откровений, которая, как признается исследователями Библии, была изначально написана автором, чей первый язык был или иврит, или арамейский. При переводе Алеф и Тав были заменены в греческом тексте на Альфу и Омегу, что, в свою очередь, привело к "размыванию" глубинной сакральности смысла и тонкой красоты в обозначении Бога: греческие буквы Альфа и Омега не имеют отношения к еврейскому слову "истина". Хотя Альфа действительно и первая буква греческого слова Алетейя (Αλήθεια - гр. истина), однако Омега не является последней буквой в этом слове, как является тав в слове "эмет".

Употребление в литургии

Выражение «Альфа и Омега» распространено в литургических текстах испано-мосарабского обряда: молитва Post Nomina на мессе воскресенья перед Богоявлением начинается словами: «Christe qui es Α et Ω: initium et finis» (лат.- Христе, Ты — Альфа и Омега, начало и конец); оно встречается во многих молитвах мосарабского Бревиария. Распространенность этого выражения в текстах испано-мосарабского обряда может быть связана с тем, что это — один из немногих древних обрядов, где Апокалипсис включен в систему лекционарных чтений. В литургических рукописях кельтского обряда сохранился причастен: «Alpha et Omega ipse,/ Christus Dominus,/ venit venturus/ iudicare homines» (лат.- Альфа и Омега, Христос Господь, грядет Грядущий судить людей). Употребление выражения «Альфа и Омега» в песнопении, сопровождающем Причащение, возможно, связано с тем, что в рисунок печатей просфор в древности могли вноситься буквы Α и Ω. Ученые полагают, что появление в чине проскомидии византийского обряда Богородичной и девятичинной просфор идёт от более древнего обычая вырезания букв Α и Ω из агничной просфоры. В послереформенном (Novus Ordo Missae) богослужении римского обряда наблюдается интерес к выражению «Альфа и Омега»: в католических храмах часто встречаются изображения монограммы Α и Ω на предметах церковной утвари; чин благословения пасхальной свечи включает в себя акт начертания на ней букв Α и Ω; в чине открывания дверей Латеранской базилики в юбилейный 2000 год содержится гимн «Christus heri et hodie, finis et principium, Christus Alpha et Omega, Ipsi gloria in saecula!» (лат.- Христос вчера и днесь, конец и начало, Христос Альфа и Омега, Ему слава во веки!). Особенная популярность символы получили после Второго Ватиканского Собора, который рекомендовал произвести восстановления Α и Ω в их истинном смысле и значении.

В искусстве

Изображение букв Α и Ω стало одним из самых важных и древних символов христианской иконографии. Изначально встречается в основном в эпиграфике как самостоятельная композиция или в составе молитвенных, благопожелательных и апотропеических текстов. Древнейшим примером является плита надгробия в катакомбах Каллиста в Риме (1-я пол. III в.), где символ повторен дважды: как отдельно стоящий и под ветвями креста с петлеобразной верхней ветвью, изображающей букву R. Существует небольшое количество изображений Α и Ω вне христианского контекста, например, в «магическом квадрате» из Помпеи (до 192 года)). В доконстантиновский период символ известен в основном по памятникам лапидарной эпиграфики в Аттике, Малой Азии и Римской Африке.

В IV—V вв. эти изображения заполняют буквально все разделы эпиграфики и проникают во все географические области, где распространялось христианство: от Англии, Германии и Испании до стран Магриба, Нубии и Ближнего Востока. Среди ранних примеров — монета Флавия Магна Магненция с изображением на реверсе Α и Ω по сторонам креста-хризмона и круговой надписью: «SALVS DD NN AVG ET CAES» (Salus Dominorum Nostrum Augusti et Caesari). Самагерский ларец из слоновой кости, ок. 430 года (Археологический музей, Венеция) и другие.

Вполне сформировавшиеся изображения Α и Ω включены в рельефы крестов уже самых ранних саркофагов Равенны с христианскими композициями (ок. 420 года) и широко воспроизводятся на них в V—VII вв., иногда повторяясь на одном памятнике несколько раз. Символ встречается также на порталах и стенах церквей, домов, городских воротах, литургической утвари, ларцах для реликвий, светильниках, монетах, измерительных приспособлениях, печатях, кольцах и т. д.

В средние века изображения станут особенно многочисленны в обиходе католической церкви. Широта распространения символа объяснима не только восприятием его семантической глубины, сопричастности ко Христу, но также тесной иконографической связью с изображением креста и верой в способность символа ограждать от зла. Уже в первых композициях обнаруживается тенденция сочетать 2 символа — Α, Ω — и крест как в сложных монограммических версиях, так и в простейших, вплоть до тау-образных. Известны композиции, где трижды повторенный крест перемежается буквами (†Α и †Ω), но чаще Α и Ω фланкируют изображение креста или связаны с его боковыми ветвями (как бы подвешены к ним, иногда с помощью дополнительных маленьких крестиков). Разнообразие этих сочетаний, порождённое фантазией христианских художников, неисчерпаемо: буквы могут быть вынесены за пределы венка, в который заключается хризма, или помещены в его окружность; располагаться справа налево или слева направо (особенно в репродукциях — на монетах, буллах, всевозможных штампах, приводящих к зеркальному отражению композиции, но, возможно, и в связи с восточной традицией чтения справа налево); соединяться с верхней ветвью креста и с другими буквами (например, на монетах франкских королей VII века).

Палеографический состав изображений произволен и соответствует общему развитию написания букв, однако Α стремились изображать как заглавную, в то время как Ω часто бывает строчной, что может быть «палеографическим отражением» греческого текста Апокалипсиса. В областях, позволявших более детальную разработку сюжета, буквам придавалась дополнительная смысловая нагрузка, и они приобретали вид инициалов, пиктограммы, например, в кодексе VII века Α и Ω изображены соответственно в виде двух рыб и якоря, подвешенных на цепях к ветвям креста.

Иконография

В собственно иконных изображениях Α и Ω являются устойчивыми символическими атрибутами Иисуса Христа и помещаются возле Его фигуры, непосредственно в нимбе или рядом с ним (погрудное изображение Иисуса Христа с начертаниями Α и Ω по правую и левую стороны нимба в катакомбах св. Коммодиллы в Риме, кон. IV- нач. V в.). Изображение Α и Ω вошло также в сцены земной жизни Иисуса Христа.

Литература

Обозначенная библейская символика часто встречается в литературе с использованием средневековых аллегорий: примером может быть её использование в Божественной комедии Данте (Рай Песня XXVI, 17). Крылатое выражение «альфа и омега» («от первой до последней буквы») означает «от и до, всё полностью, с начала и до конца, всеобъемлюще».

Ссылки и источники

• Альфа и омега // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Альфа и Омега

Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.


Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.