Альфедж
| Альфедж др.-англ. Ælfhēah | |
| Архиепископ Кентерберийский | |
| Епископское посвящение | 19 октября 984 |
|---|---|
| Интронизация | 1006 |
| Конец правления | 19 апреля 1012 |
| Предшественник | Эльфрик |
| Преемник | Лифинг |
| Другая должность | епископ Уинчестерский |
| Оригинальное имя при рождении | Ælfhēah |
| Родился | ок. 954 Сомерсет, Королевство Англия |
| Умер | 19 апреля 1012 Кент, Королевство Англия |
| Похоронен | Кентерберийский собор |
| Святость | |
| Праздник | 19 апреля |
| Титул | Священномученик |
| Канонизирован | 1078 Рим |
| Исполняющий канонизацию | Папа Григорий VII |
| Покровительство | Гринвич; Солихалл; жертвы похищения |
Альфедж, или Элфидж; по рождению: Элфэа (др.-англ. Ælfhēah; 954—19 апреля 1012) — английский святой, епископ Уинчестерский, архиепископ Кентерберийский.
Как святой неразделённой Церкви, просиявший в 1012 году до Великого раскола, почитается под именами: St.Ælfheah, Elphege, Alphege, Alfege, Godwine в католической, англиканских и в некоторых православных церквах.
Св. Альфедж стал первым архиепископом Кентерберийским, принявшим мученическую смерть.
Содержание
Жизнеописание
Юность и отшельничество
Родился, предположительно, ок. 954 года в местечке Вестон (Weston) близ города Бат, в благородной семье. Мальчик с детства отличался серьёзностью и, когда его мать овдовела, твёрдо решил покинуть дом и стать монахом, вопреки родительской воле. Будучи в юном возрасте, он удалился в монастырь Диерхёст (Deerhurst, графствo Глостершир). Проведя 8 лет в обители, Элфэа содействовал возрождению общинного житья насельников к лучшему, вокруг него собралось несколько учеников.
Но молодой монах искал более суровой жизни отшельника или затворника, в связи с чем решил покинуть монастырь и вернуться в Бат. Taм он принял аскезу, построил небольшую келью и жил в ней анахоретом и аскетом. Строгость бытия отшельником не тяготила его, a преданность Богу, подвижничество, любовная забота о нищих снискали всеобщее уважение и ответную любовь — простые люди шли к нему за советом и наставлением[1].
Рукоположение и епископство
Mолодого анахорета заметил архиепископ Кентерберийский Дунстан и в 984 году убедил возглавить местное аббатство, назначив его настоятелем. Служа aббатом, Альфедж говорил, что лучше оставаться в миру, чем быть несовершенным монахом[2].
Однако в том же 984 году ушёл из жизни святитель Этельвольд Уинчестерский (Æthelwold of Winchester); Альфедж был рукоположен святителем Дунстанoм во епископа и (возможно, благодаря влиянию Дунстанa) назначен на кафедру Уинчестерa.
Так суждено было св. Альфеджу стать вторым епископом Уинчестера с подобным именем: первым был святитель Альфедж Лысый (Ælfheah the Bald, † 951), рукоположивший святителя Дунстана в иерея. За две декады служения в этой епархии Альфедж прославился заботой о неимущих, продолжая оставаться аскетом, в результате чего невероятно похудел. Многие церкви города (Уинчестер был тогда столицей королевства) обновлялись и перестраивались, а в кафедральном соборе (англ. Old Minster) был воздвигнут новый алтарь и установлен превосходный орган[3].
Миссия миротворца
Период епископства Альфеджа в Уинчестере совпал с возобновлением атак викингов, опустошавших Англию грабительскими рейдами. Слабовольный король Этельред II пребывал в нерешительности, стараясь откупиться от набегов уплатой т. н. «данегельд». В 994 году язычники-викинги, во главе с Олафом Трюггвасоном, высадились на южном побережье и обосновались на зиму в Саутгемптоне[3]. Это угрожало самой столице, находившейся в 40 км севернее, и всерьёз обеспокоило Этельредa. Король задумался о принятии более эффективных мер, из которых наиболее верной была стратегическая позиция на разрушениe союза королей Дании и Швеции, вследствие чего нападения должны были ослабеть.
В составе делегации Альфедж отправился к Олафу Трюггвасону, недавно обратившемуся в христианство на островах Силли (см. подробнее: англ. Olaf I of Norway)[4]. Приняв условия, главарь оставил часть посланников в залог на своих кораблях, сам же прибыл в сопровождении епископа в Эндовер и встретился с королём. Этельред принял Олафа с почестями и подарками, заплатил большой выкуп, а святитель Альфедж совершил над ним таинство миропомазания. Будущий конунг поклялся не причинять вреда Англии, а вскоре после этого стал королём Норвегии. Изложение данных событий в «Англосаксонской хронике» предполагает участие Альфеджа не только в конфирмации Олафа, но и в заключении мира, что являет заботу о делах государства[3].
Архиепископ Кентерберийский
Шёл 22-й год служения в Уинчестере, когда 16 ноября 1005 года скончался архиепископ Кентерберийский, святитель Эльфрик, бывший другом Альфеджа. В 1006 году преемником на Кентерберийской кафедре был избран Альфедж, таким образом, он стал архипастырем английских христиан[5].
Он отправился в Рим, где папа Иоанн XVIII вручил ему паллий, знак достоинства архиепископа.
По возвращению в Кентербери Альфедж способствовал развитию культов Дунстана, упокоившегося в 988 году, а также св. Свитина (St.Swithun). По его указанию было написано второе «Житие Дунстана», составленное между 1006 и 1011 годами.
Тем временем обстановка в королевстве ухудшалась, нападения викингов продолжались. Не было единства в обществе, а действия короля успеха не имели. Снова были собраны деньги на откуп и заключен двухлетний мир. Альфедж регулярно бывал при дворе и вместе с архиепископом Йорка Вульфстаном II, он в 1008 г. убедил Этельреда созвать общенациональный собор в Энхаме. На этом собрании, открывшемся в День Святой Троицы, Вульфстан (Wulfstan) читал в присутствии короля и вельмож свою знаменитую Sermo Lupi ad Anglos — «Проповедь Волка к Англам».
|
|
Наполненная благочестивой риторикой, это была проповедь национального покаяния, где звучал призыв к строгому исполнению христианских заповедей, осознанию своей греховности а также обещание мужественно трудиться ради собственного исправления и защиты нации.
Плен
Последующие годы сопровождались эскалацией враждебной активности викингов. Между 1009 и 1011 годами разбою подверглись свыше 15 провинций[1]. Действуя разобщённо и будучи неспособными объединить усилия в организации слаженного противостояния, графства не проявляли взаимовыручки, a общенационального руководителя и духовного единства нации не было. Снова приходилось откупаться и весьма дорогой ценой. Осаждённый Кентербери также заплатил выкуп. Но захватчики, понимая что в кафедральном соборе находится множество ценных предметов культа, скоро вернулись. В сентябре 1011 года Кент подвергся очередному вторжению.
Средств на откуп больше не осталось. Из страха попасть в плен, люди знатного происхождения стремились покинуть город. Архиепископ решительно отказался уезжать и во время осады прилагал все силы к поднятию воинского духа защитников. Город был осаждён 8 сентября, в праздник Рождества Пресвятой Богородицы, и смог продержаться три недели. Падению способствовали действия предателя, согласно упоминанию «Англосаксонской хроники» (ASC, текст E, s.a.1011) — клирика по имени Элфмар (Ælfmær), чью жизнь спас некогда Альфедж (подробности не уточняются).
Нападающие ворвались в собор и, не найдя спрятанных монахами сокровищ ризницы, стали в ярости убивать служителей церкви, затем подожгли собор. Разграбление города сопровождалось захватом в плен множества мужчин и женщин, которых уводили в рабство, либо для получения выкупа. Эта участь не миновала и архиепископа. С ним также попали в плен епископ Годвин Рочестерский (Godwine, Bishop of Rochester), аббатиса Леофруна из монастыря св. Мильдреды (Leofrun of St Mildrith’s), и другие священнослужители.
Мученик
Альфедж оказался в Гринвиче, где базировались крупные силы викингов. За него был назначен выкуп в размере 48 000[чего?], который следовало уплатить до Пасхи, 13 апреля. Потребовалось полгода на сбор нужных средств. Предположительно, в сношениях с викингами был посредником влиятельный элдормен по имени Эдрик Стреона (англ. Eadric Streona)[6].
Всё это время архиепископ томился в плену.
Напишите отзыв о статье "Альфедж"
Примечания
- ↑ 1 2 [www.saintalphege.org.uk/4saint.html Alphege, Saint and Martyr] St. Alphege’s Church, Bath.
- ↑ [www.bathabbey.org/history/anglo-saxon-monastery-ad-757 Bath Abbey].
- ↑ 1 2 3 [www.oxforddnb.com/view/article/181 Ælfheah (d. 1012)] (англ.). H.Leyser, Oxford Dictionary of National Biography.. Проверено 9 февраля 2013. [www.webcitation.org/6HhTNHiLg Архивировано из первоисточника 28 июня 2013].
- ↑ Stenton F. M. Anglo-Saxon England. — Third. — Oxford, UK: Oxford University Press, 1971. — ISBN 978-0-19-280139-5.
- ↑ [www.pase.ac.uk/jsp/DisplayPerson.jsp?personKey=11603 Prosopography of Anglo Saxon-England entry for Ælfheah].
- ↑ [www.pase.ac.uk/jsp/DisplayPerson.jsp?personKey=11808 Prosopography of Anglo Saxon-England entry for Eadric 35].
Ссылки
- [www.pravoslavie.ru/put/29344.htm Святой Альфедж Кентерберийский, мученик и патриот]
Отрывок, характеризующий Альфедж
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
