Халед Бей аль-Азем
Халед Бей Аль-Азем (Халид аль-Азм, араб. خالد العظم, 1903, Дамаск, Османская империя — 18 ноября 1965, Бейрут, Ливан) — сирийский политический деятель, шесть раз занимавший пост премьер-министра; и.о. президента Сирии (1941).
Биография
Являлся членом одной из самых видных политических семей в Сирии и сыном Османского министра по делам религии.
В 1923 году окончил юридический факультет Дамасского университета.
С 1925 года — член городского правительства. В это время он также активно управлял состояниями своей семьи по всей стране.
В 1930-х годах сближается с ведущими членами антиколониального Национального блока, такими как будущие президенты Хашим Халид аль-Атаси и Шукри аль-Куатли.
В 1941 году французские колониальные власти назначили его премьер-министром и исполняющим обязанности президента. Однако через 5 месяцев он был заменен более лояльным французам Тадж эд-Дином аль-Хасани.
В 1943—1947 годах — работал в парламенте и правительстве. В 1945 году безуспешно боролся против намерения президента Шукри аль-Куатли изменить конституцию, чтобы получить возможность баллотироваться на очередной президентский срок.
В 1947—1948 годах — посол во Франции.
В 1948—1949 годах — премьер-министр Сирии. На этом посту пытался получить финансовую помощь Франции и США, вел активную дипломатическую работу. Однако его деятельность натолкнулась на недовольство военных, в первую очередь начальника штаба сирийской армии Хусни аз-Заима.
После организованного генералом аз-Заимом государственного переворота 1949 года аль-Азем и президент аль-Куатли были арестованы. Однако через 5 месяцев аль-Азем становится сначала депутатом парламента, затем — министром финансов.
В 1949—1950 и в 1951 годах — вновь премьер-министр Сирии. На этом посту наложил эмбарго на импорт ливанских товаров, чтобы не допустить коллапс сирийской промышленности. При этом он вызывал недовольство многих влиятельных политических сил в стране. Конфликт с военными был обусловлен тем, что аль-Азем отказывался назначать их ставленников в любом из своих кабинетов. Прохашимитские круги были недовольны его осторожным отношением к союзу с Ираком. Социалисты не доверяли ему из-за его аристократического происхождения и богатства.
В 1951—1954 годах уходит из публичной политики в знак протеста против свержения демократического правительства Адибом аш-Шишакли.
В 1956—1958 годах — министр обороны. На этом посту он стремился к улучшению отношений с СССР, неоднократно посещал Советский Союз, чтобы получить займы, заключить экономические договоры. В США эта деятельность вызвала возмущение и он был прозван «Красным миллионером».
В 1958 году выступил против союза с Египтом и создания Объединенной Арабской Республики, считая, что Гамаль Абдель Насер разрушит демократическую политическую систему Сирии и рыночную экономику. В 1958—1961 годах он вновь уходит из политики и переезжает в Ливан.
После распада ОАР вернулся в Сирию, пытался занять пост главы администрации президента, но этому помешали военные. Вновь становится депутатом парламента. После неудачной попытки государственного переворота в 1962 году в шестой раз назначается премьер-министром Ливана. В этот период он стремился очистить армию от лояльных Насеру элементов и отказаться от национализации, проводимой в период существования ОАР.
Однако в 1963 году произошёл новый государственный переворот, на этот раз организованный партией БААС, и аль-Азем вместе с президентом Назимом аль-Кудси бежали из страны.
Последние годы жизни аль-Азем жил в Бейруте, испытывая финансовые затруднения, поскольку его сирийские капиталы были экспроприированы баасистами.
Источники
- Sami Moubayed «Steel & Silk: Men and Women Who Shaped Syria 1900—2000» (Cune Press, Seattle, 2005).
13.02.1955-13.11.1955
|
Напишите отзыв о статье "Халед Бей аль-Азем"
Отрывок, характеризующий Халед Бей аль-Азем
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.
Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.