Аль-Мансур (хаджиб)

аль-Мансур محمد بن أبي عامر<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Статуя аль-Мансура, установленная в Альхесирасе в честь 1000-летия со дня смерти</td></tr>
Хаджиб Кордовского халифата
978 — 991
Предшественник:	Джафар аль-Мусхафи
Преемник:	Абд аль-Малик аль-Музаффар
Вероисповедание:	Ислам суннитского толка
Рождение:	около 939 Тораш
Смерть:	10 августа 1002(1002-08-10) Мединасели
Место погребения:	Мединасели, ныне место захоронения неизвестно
Род:	Амириды
Отец:	Абдалла
Мать:	Борайха
Супруга:	Несколько жён-мусульманок 3 жены-христианки: Абда Наваррская, Тереза Леонская и Онека Кастильская
Дети:	От жён-мусульманок сыновья: Абдалла и Абд аль-Малик аль-Музаффар От Абды Наваррской сын: Абд ар-Рахман Санчуэло

Аль-Мансу́р (настоящее имя — Мухаммад ибн Абдалла ибн Абу Амир, араб. محمد بن أبي عامر‎), Альманзо́р (исп. Almanzor; ок. 939—10 августа 1002) — выдающийся государственный деятель и военачальник мусульманской Испании, при котором Кордовский халифат достиг вершины своего могущества.

Выходец из слоёв мелкопоместной знати, аль-Мансур путём интриг и убийств своих соперников смог возглавить государственный аппарат Кóрдовского халифата, а впоследствии, изолировав от управления страной халифа Хишама II, сосредоточить в своих руках всю власть в государстве. Предпринятые им 57 походов против христианских государств севера Пиренейского полуострова, привели к установлению доминирования Кордовского халифата в регионе. Жестокость аль-Мансура по отношении к своим противникам и успешность его походов стали причиной того, что он (под именем Альмансор) стал персонажем эпоса христианских стран Западной Европы.

Первоисточники

О жизни и деятельности аль-Мансура сохранилось довольно много сведений в источниках, однако большинство дошедших до нашего времени подобных свидетельств содержится не в сочинениях современников событий, а в более поздних компиляциях.

Полнее всего период правления аль-Мансура освещён в сочинениях мусульмано-испанских авторов. Из них наиболее ценным является труд Ибн Хаййана (XI век) «История Амиридской державы». Полностью это произведение до нас не дошло, но большие извлечения из него сохранились в сочинениях более поздних авторов (Ибн Изари, Ибн аль-Аббара и аль-Маккари). Также данные о временах аль-Мансура содержатся в трудах Ибн аль-Хатиба, Ибн Иби и других авторов.

Сведения испано-христианских источников освещают, в основном, военную сторону деятельности аль-Мансура и не лишены предвзятости по отношению к нему. Из современных концу X века источников больше всего данных содержится в «Хронике Нахеры», «Хронике Силоса», «Анналах Компостеллы» и «Хронике Бургоса». Из сочинений авторов XI века наибольшее внимание аль-Мансуру уделяется в хронике Сампиро. Автор другой хроники, Пелайо из Овьедо (XII век), в своём труде использовал более ранние источники. Написанное в первой половине XIII века сочинение Родриго де Рада, содержит дополнительные сведения о последних годах жизни аль-Мансура (в том числе о битве при Калатаньясоре), но современными историками эти сведения, ранее считавшиеся истинными, подвергаются серьёзному сомнению.

Биография

Детство и юность

Мухаммад ибн Абу Амир (аль-Мансур) родился около 939 года в селении Тораш (вблизи Альхеси́расa), где его родители, отец Абдалла и мать Борайха, владели небольшим поместьем. Согласно семейному преданию, род Мухаммада происходил от прибывшего из Йемена одного из соратников Тарика ибн Зияда. Отец ибн Абу Амира умер в Триполи, на обратном пути из хаджа в Мекку. Дед Мухаммада со стороны матери был придворным врачом и министром халифа Абд ар-Рахмана III.

Так как семья ибн Абу Амира была небогатой, ему пришлось переехать в Кордову под опеку своего дяди, который для получения Мухаммадом образования определил его в местный университет, где тот изучил юриспруденцию и через несколько лет получил должность нотария. Люди, знавшие Мухаммада в это время, описывают его как способного, но крайне честолюбивого юношу, уже в то время считавшего себя предназначенным для великих дел. По окончании обучения ибн Абу Амир поступил на службу к кади Кордовы Мухаммада Ибн аль-Салиму. Однако Мухаммад пробыл на этой должности недолго: кади по неясным причинам посчитал юношу неспособным к должности и, чтобы избавиться от него, рекомендовал Мухаммада одному из визирей Джафару аль-Мусхафи. Тот взял ибн Абу Амира к себе в качестве секретаря и, таким образом, ввёл его в круг лиц, близких к халифу ал-Хакаму II.

При дворе ал-Хакама II

Первые назначения

В феврале 967 года, почти сразу же после поступления на службу к Джафару аль-Мусхафи, Мухаммад ибн Абу Амир был предложен тем ал-Хакаму II в качестве кандидатуры на должность управляющего имениями старшего сына и наследника халифа, 5-летнего Абд ар-Рахмана. Пользуясь своим правом посещать по долгу службы семью халифа, Мухаммад вскоре завязал тесное знакомство с матерью Абд ар-Рахмана, любимой женой ал-Хакама Субх, которая начала оказывать покровительство привлекательному и услужливому придворному. Ходили слухи, что Мухаммад и Субх были любовниками. По просьбе Субх халиф назначил Мухаммада управляющим и её поместьями, а затем в следующем году дал ему и должность начальника монетного двора Кордовы (главного казначея халифа) — одну из важнейших должностей в государственной администрации Кордовского халифата. Взлёт карьеры ибн Абу Амира был стремительным: с момента его первого появления при дворе и назначением начальником монетного двора прошло всего 7 месяцев. В 969 году Мухаммад получил также должность кади Севильи и Ниеблы.

Начальник монетного двора

Став главой монетного двора, Мухаммад ибн Абу Амир получил неограниченный доступ к налоговым поступлениям и казне халифа, из которых он стал регулярно присваивать себе деньги и ценности, чтобы на них делать подарки ал-Хакаму II и членам его семьи, а также тем лицам из высшей знати, благосклонности и дружбы которых он хотел добиться. Подарки сделали своё дело и вскоре Мухаммад стал одним из влиятельнийших лиц при дворе халифа. Особенно тесными было его отношения с Субх: когда в 970 году скончался её сын Абд ар-Рахман, она предприняла меры, чтобы ибн Абу Амир был назначен на должность управляющего имениями нового наследника престола, её младшего сына Хишама. Однако рост влияния Мухаммада создал ему и несколько знатных недоброжелателей, которые обратились с жалобой к халифу, в которой сообщили о казнокрадстве Мухаммада. Ал-Хакам II потребовал провести проверку средств, находящихся в казне, но один из друзей ибн Абу Амира снабдил его необходимой суммой, которой тот покрыл недостачу. Таким образом Мухаммад был признан невиновным, а его враги понесли наказание. Это ещё более укрепило доверие халифа к ибн Абу Амиру и тот в 972 году, в дополнение к своим прежним должностям, получил пост начальника полиции Кордовы.

На заимствованные из казны средства Мухаммад построил в окрестностях Кордовы роскошный дворец Аль-Русафа, а сделанное в это же время ал-Хакамом II назначение его управляющим имениями халифа в Африке, позволило ибн Абу Амиру вступить в тесные связи с вождями местных берберских племён.

Поездка в Африку

В 973 году Мухаммад ибн Абу Амир был направлен ал-Хакамом II в Северную Африку, где военачальник Халиб аль-Насири вёл войну с Идрисидами, однако тратил на это, по мнению халифа, слишком много казённых средств. Поездка Мухаммада завершилась полным успехом: он сумел одновременно сократить расходы на содержание войска и сохранить размеры жалования воинов. К тому же ибн Абу Амиру удалось завязать тесные отношения со многими воинами-берберами, составлявшими основу северо-африканской армии Кордовского халифата, и добиться среди них авторитета. По возвращении в Кордову Мухаммад стал в глазах халифа ещё более необходимым чиновником, что выразилось в новых назначениях, которые он получил. В том числе, он был назначен командиром наёмников, составлявших гарнизон столицы.

Смерть ал-Хакама II

1 октября 976 года в своём дворце в Кордове скончался халиф ал-Хакам II. «Славянская партия» во главе с командующими телохранителями-сакалиба Джаузаром и Фаиком, не захотела признать новым халифом 11-летнего сына умершего, Хишама II, опасаясь, что при нём власть в стране перейдёт к сторонникам «арабской партии». Скрыв от всех известие о смерти халифа, сакалиба явились к хаджибу Джафару аль-Мусхафи и под угрозой смерти заставили его поклясться, что новым халифом станет их кандидат, младший брат покойного, 27-летний аль-Мугира. Однако аль-Мусхафи, являясь одним из лидеров «арабской партии», собрал своих сторонников (в том числе и Мухаммада ибн Абу Амира) и настоял на том, чтобы аль-Мугира был казнён. Совершить эту казнь вызвался Мухаммад, заинтересованный, чтобы у власти оказались Субх и её сын, на которых он имел огромное влияние. Взяв отряд наёмников, командиром которых он был, ибн Абу Амир прибыл в дом аль-Мугиры, который всё ещё не знал о смерти ал-Хакама II. Мухаммад потребовал от аль-Мугиры признать новым халифом Хишама II, что тот, опасаясь за свою жизнь, и сделал. Ибн Абу Амир сначала хотел сохранить Мугире жизнь и даже послал просить об этом аль-Мусхафи, но тот потребовал, чтобы аль-Мугира был убит. После этого отказа, Мухаммад отдал приказ своим воинам и те повесили аль-Мугиру в его собственных покоях (впоследствии расследование обстоятельств смерти аль-Мугиры было поручено самому ибн Абу Амиру и тот завершил его тем, что объявил смерть аль-Мугиры самоубийством). Когда лидеры «славянской партии» узнали о смерти своего претендента, они временно смирились с тем, что халифом станет Хишам II.

2 октября состоялось торжественное восхождение на престол нового правителя Кордовского халифата Хишама II, хотя мусульманская традиция запрещала возведение на трон несовершеннолетних. Мухаммад ибн Абу Амир провёл церемонию присяги жителей столицы халифу, за что получил должности начальника полиции Средней Провинции и управляющего имениями Хишама. 8 октября новый халиф подтвердил назначение Джафара аль-Мусхафи хаджибом и назначил ибн Абу Амира одним из визирей.

Таким образом в Кордовском халифате верховная власть при малолетнем Хишаме II была поделена между Джафаром аль-Мусхафи и Мухаммадом ибн Абу Амиром, принимавшими решения только после их одобрения матерью халифа Субх. Из двух высших чиновников страны аль-Мусхафи имел более высокую должность, а ибн Абу Амир пользовался большим влиянием на халифа и его мать.

Желая окончательно лишить вождей сакалиба влияния на халифа, Мухаммад ибн Абу Амир и аль-Мусхафи приняли меры, чтобы привлечь на свою сторону евнухов, игравших важную роль при дворе правителей Кордовского халифата. Это позволило им в начале 977 года добиться от Субх одобрения отставки наиболее влиятельных из сакалиба.

Первый поход

Ещё в 974 году возобновились активные военные действия между Кордовским халифатом и коалицией христианских государств севера Пиренейского полуострова, в которую вошли королевство Леон, королевство Наварра, графство Кастилия и графство Барселона. В начале 977 года Мухаммад ибн Абу Амир впервые лично возглавил войско мавров, выступив на помощь Халибу аль-Насири, в это время получившему должность губернатора Средней Провинции. Хотя ранее Мухаммад никогда не командовал войском, в первый же свой поход он показал, что обладает талантом полководца. Возглавляемая им армия взяла в феврале принадлежавший королевству Леон город Саламанка, а затем в трёх последовавших одна за одной битвах разбила войска правителей-христиан: король Леона Рамиро III потерпел поражение при Сан-Эстебан-де-Гормасе, граф Кастилии Гарсия Фернандес — при Ланге, а король Наварры Санчо II Абарка — при Эстеркуэле. Дойдя до границ Астурии, ибн Абу Амир повернул назад и возвратился в Кордову, привезя с собой богатую добычу и множество пленных. Первый же удачный поход Мухаммада привёл к значительному росту его авторитета в войске, так как это был первый за последние годы столь успешный поход мавров вглубь христианских владений. Летом ибн Абу Амир и Халиб аль-Насири совершили ещё один успешный поход против христиан. В результате совместных походов между двумя военачальниками сложились дружеские отношения, основой которых стало желание сместить с должности хаджиба Джафара аль-Мусхафи и самим возглавить управление страной.

Союз с Халибом аль-Насири

По возвращении из своего второго похода, Мухаммад ибн Абу Амир добился от Субх одобрения решения о снятии с поста градоначальника Кордовы сына Джафара аль-Мусхафи Мухаммада. Этот пост занял сам ибн Абу Амир, что привело к разрыву его союза с хаджибом. Желая заручиться новым союзником, аль-Мусхафи предложил Халибу аль-Насири заключить брак между своим сыном и дочерью военачальника Асмой. Пытаясь воспрепятствовать хаджибу, ибн Абу Амир сам попросил руки дочери Халиба, на что тот дал согласие. 16 августа 977 года состоялось торжественное бракосочетание Мухаммада и Асмы. Семейный союз с прославленным военачальником ещё больше поднял авторитет ибн Абу Амира в войске, в то время как аль-Мусхафи остался без какой-либо военной поддержки. Благодаря этому союзу под контролем Мухаммада и Халиба оказались почти все войска, размещавшиеся в столице халифата и её окрестностях, кроме личной гвардии халифа, состоявшей из рабов-сакалиба и находившейся под командованием врагов ибн Абу Амира.

Захват верховной власти

Смещение Джафара аль-Мусхафи

В 978 году Мухаммад ибн Абу Амир совершил ещё два успешных похода против христиан: первый ранней весной, а второй 31 мая—6 августа этого года. Один из этих походов был направлен против королевства Наварра и графства Барселона, где мавры атаковали крепость аль-Далия. Походы Мухаммада на христианские владения стали ежегодными.

После завершения первого похода ибн Абу Амир почувствовал себя достаточно влиятельным, чтобы сместить с должности хаджиба Джафара аль-Мусхафи. С помощью матери халифа, Субх, аль-Мусхафи было предъявлено обвинение в растрате средств из государственной казны. Джафар, оставшийся без влиятельных сторонников, был 26 марта смещён с должности и арестован. Ибн Абу Амир был назначен новым хаджибом. Ему же было поручено вести следствие по делу аль-Мусхафи. Мухаммад не стал искать доказательств вины своего бывшего союзника: 5 лет он всюду (даже в походах) возил с собой закованного в кандалы Джафара, всячески истязал и унижал его, а в 983 году приказал убить.

Заговор сакалиба

Ещё в 977 году Мухаммаду ибн Абу Амиру удалось отстранить от командования телохранителями халифа, состоявших из воинов-сакалиба, своих врагов Джаузара и Фаика. Позднее из охраны халифа были изгнаны и все их сторонники, а оставшиеся сакалиба принесли новому хаджибу клятву верности. При этом число телохранителей-сакалиба было сокращено, а в охрану халифа были введены верные хаджибу наёмники-берберы. Также Мухаммад принял меры для ограничения влияния на Хишама II его слуг-евнухов, всегда игравших важную роль в управлении Кордовским халифатом. Это вызвало сближение почти всех врагов ибн Абу Амира: сторонников свергнутого аль-Мусхафи, лидеров «славянской партии», а также мусульманских богословов (факихов), недовольных недостаточным, с их точки зрения, благочестием Мухаммада. В конце 978 или начале 979 года был составлен заговор с целью убийства ибн Абу Амира, халифа Хишама II и его матери Субх. Новым халифом предполагалось сделать Абд ар-Рахмана ибн Убейдулу, одного из внуков халифа Абд ар-Рахмана III. Убить халифа вызвался бывший командир сакалиба Джаузар. Он добился аудиенции у Хишама II, во время которой набросился на халифа с кинжалом, но был схвачен придворными, так и не успев нанести правителю какой-либо вред. Во время следствия, порученного ибн Абу Амиру, Джаузар выдал всех своих сообщников. Все они были схвачены и казнены.

«...Там, где сжигают книги, кончают тем, что сжигают людей...»

Генрих Гейне. «Альмансор»

Не желая портить отношения с влиятельным духовенством, Мухаммад ибн Абу Амир не тронул только факихов. Чтобы продемонстрировать своё благочестие, он призвал мусульманских богословов провести проверку обширнейшей библиотеки халифа, чтобы изъять из неё те книги, которые противоречат нормам ислама. Проверка обнаружила в библиотеке множество книг светского характера (в основном по философии и астрономии), которые ибн Абу Амир повелел прилюдно сжечь на одной из площадей Кордовы, при этом он сам бросал книги в огонь.

Изоляция Хишама II

Намереваясь сохранить власть над страной и после совершеннолетия Хишама II, Мухаммад ибн Абу Амир и Субх начали убеждать халифа в том, что главное предназанчение государя мусульманской державы — подавать подданным пример истинно благочестивой жизни, а управление халифатом должно находиться в руках преданных ему лиц. Подверженный влияниям Хишам вскоре действительно углубился в жизнь, полную молитв и изучения Корана. Одновременно, под предлогом возможности нового покушения на жизнь халифа, началась его изоляция от внешнего мира во дворце Медина ас-Захра: контакты Хишама с подданными были резко ограничены, доступ к нему был разрешён только узкому кругу придворных. Предпринятые меры были успешными, поэтому когда в 980 году Хишам II стал совершеннолетним, вопрос о передаче ему реальной власти в государстве даже не поднимался.

Стремясь ещё больше усилить изоляцию молодого халифа ибн Абу Амир начал в 978 году в окрестностях Кордовы строительство нового роскошного дворцового комплекса, получившего название Мадина аз-захра (Блестящий город). Этот дворец частично сохранился до наших дней. Это настоящее произведение мавританского искусства, один из красивейших дворцов, построенных в мусульманской Испании. Строительство продолжалось 3 года. После его завершения, в 981 году сюда ибн Абу Амиром были переведены вся администрация хаджиба и все остальные органы управления государством.

Реформа армии Кордовского халифата

Война в Ифрикии

В 979 году в Северной Африке возобновились военные действия между Кордовским халифатом и государством Фатимидов. Наместник Фатимидов в Ифрикии и Триполитании Бологгин ибн Зири начал успешное наступление на владение кордовских Омейядов, захватил Фес и нанёс несколько тяжёлых поражений союзникам ибн Абу Амира кочевникам-берберам. Под ударами Йусуфа сразу несколько берберских племён откочевали в район Сеуты, столицы северо-африканских владений Кордовского халифата, прося у ибн Абу Амира защиты. Воспользовавшись этим, Мухаммад переправил множество семей берберов через пролив на Пиренейский полуостров. В Африке военные действия против Фатамидов продолжили оставшиеся здесь союзные халифату кочевники, а также войско, размещённое в Сеуте.

Реформа армии

Перевезённые из Африки воины-берберы, обязанные своим спасением ибн Аль Амиру и наделённые им богатыми дарами и владениями, были включены хаджибом в состав регулярного войска Кордовского халифата. Мухаммад также принял новое правило формирования войска: если раньше отряды формировались по племенному и территориальному принципу, то теперь войско формировалось только по роду вооружения. К тому же новые воины принесли присягу верности не халифу, а только ибн Абу Амиру. Мухаммадом было увеличено и число отрядов наёмников-христиан. Таким образом в армии большинство воинов стало обязано своим благополучием лично ибн Абу Амиру, что сделало хаджиба почти полным хозяином войска халифата.

Мятеж Халиба аль-Насири

Военачальник Халиб аль-Насири, тесть Мухаммада ибн Абу Амира, недовольный ростом единоличной власти своего зятя, начал высказываться в пользу наделения реальной властью халифа Хишама II. Выяснение отношений между ним и хаджибом состоялось в 980 году в одной из приграничных крепостей во время их совместного похода против христиан. В ходе ссоры между двумя полководцами, Халиб ударил Мухаммада мечом, но только ранил его. Ибн Абу Амир, опасаясь за свою жизнь, спрыгнул вниз с вершины башни, на которой произошла ссора, и разбился бы насмерть, если бы не ухватился за выступ стены. Подоспевшие к нему приближённые сняли его и отвезли в безопасное место. Халиб их не преследовал.

Видя, что у него в Кордовском халифате слишком мало сторонников, Халиб аль-Насири бежал в Королевство Леон, где попросил военной помощи у короля Рамиро III, который дал на это согласие. В 981 году леонское войско в сопровождении отрядов сторонников Халиба двинулось на Кордову. Им навстречу выступило войско во главе с ибн Абу Амиром. После нескольких мелких стычек, 10 июля у Сан-Висенте (около Атьенсы) произошло сражение. Первоначально перевес был на стороне войска союзников, однако когда Халиб был оглушён ударом в голову и упал на землю, его сторонники посчитали его погибшим и обратились в бегство. Вслед за ними, понеся большие потери, отступило и войско христиан. Победа досталась ибн Абу Амиру. По приказу хаджиба Халиб был найден и тут же обезглавлен. С его тела содрали кожу, набили её хлопком и вывесили на воротах Кордовы. Голову Халиба Мухаммад также привёз с собой в столицу. По одной версии, ибн Абу Амир отдал её своей жене, дочери Халиба, по другой, голова полководца, насаженная на христианский крест, была выставлена на крепостной стене столицы халифата.

Походы в Королевство Леон

Ибн Абу Амир принимает имя аль-Мансур

В этом же, 981 году, в ответ на поддержку, оказаную королём Рамиро III Халибу аль-Насири, Мухаммад ибн Абу Амир совершил поход на Королевство Леон. Вместе с одним из своих военачальников, Абдаллой аль-Хаджаром, хаджиб захватил город Самора, не сумев взять только находившуюся здесь мощную крепость. Сам город был полностью разрушен, 4 000 его жителей убиты. Лишь немногие в качестве рабов были приведены в Кордову.

От Саморы Мухаммад ибн Абу Амир двинулся по направлению к Кастильскому графству и разбил войско графа Гарсии Фернандеса при Таранкуэнье (около Ретортильо-де-Сория). К этому времени король Леона Рамиро III и король Наварры Санчо II Абарка объединили свои войска, к которым присоединились и остатки войска графа Кастилии. При Руэде произошло ещё одно сражение, в котором христиане снова потерпели сокрушительное поражение. Остатки христианского войска отошли к Леону. По пути взяв и разрушив Симанкас, войско мавров подошло к столице владений Рамиро III и, ещё раз разбив войско христиан, приступило к осаде города. В результате нескольких приступов мусульманам удалось захватить некоторые кварталы Леона, но начавшаяся зима помешала ведению дальнейшей осады. Разрушив часть города и разорив его окрестности, мавры сняли осаду и возвратились на территорию халифата.

По возвращении в Кордову Мухаммад ибн Абу Амир, благодаря своим победам над христианами уже абсолютно уверенный в прочности своей власти, принял решение добавить к своему имени прозвание аль-Мансур (al-Mansur bi-Allah — победитель волей Аллаха), которое вскоре полностью вытеснило из употребления его настоящее имя. Официально, это решение было оформлено как милость халифа Хишама II своему верному министру и военачальнику. Среди знаков отличия, дарованных аль-Мансуру от имени халифа, было и неприменявшаяся ранее в отношении лица не из семьи правителя халифата церемония целование руки хаджиба: сначала она была распространена на визирей, а затем и на принцев правящей династии Омейядов. Также от имени халифа было приказано упоминань имя аль-Мансура во время пятничных молитв.

Между тем среди недавних союзников-христиан, потерпевших поражение от мавров, произошёл раскол. Король Леона Рамиро III и король Наварры Санчо II Абарка, видя недостаточность своих сил для борьбы с маврами, заключил мир с аль-Мансуром, признав себя вассалом халифата и обязавшись выплачивать Кордове ежегодную дань. К тому же король Наварры отдал в жёны хаджибу свою дочь Урраку, получившую мусульманское имя Абда, которая стала любимой женой аль-Мансура и матерью его сына Абд ар-Рахмана. В то же время граф Кастилии Гарсия Фернанадес, хотя и оставшийся без союзников, принял решение продолжить войну с маврами. Считая, что ему будет не удержать расположенные к югу от реки Дуэро кастильские крепости (Сепу́льведа, Сан-Эстебан-де-Гормас и Атьенса), он повелел их разрушить, а их гарнизоны перевести в замки на северном берегу реки. Оставленные территории были заняты маврами.

Контроль над Королевством Леон

В 982 году в Королевстве Леон знать западных областей страны (Галисии и Португалии), недовольная разорением страны, произведённым маврами, выдвинула своего претендента на престол — Бермудо II. В поисках военной поддержки и Рамиро III, и Бермудо II обратились за помощью к аль-Мансуру, однако тот предпочёл не вмешиваться в конфликт, ослаблявший его противников-христиан. Когда в 984 году аль-Мансур совершил новый поход в Леон и разорил Самору и Сепульведу, воспользовавшемуся ситуацией Бермудо II удалось занять столицу королевства, город Леон, после чего хаджиб объявил, что признаёт его законным правителем страны. В ответ новый король подтвердил, что является вассалом Кордовского халифата. В 985 году в Галисии против Бермудо II произошло восстание местных графов, которое было подавлено только с помощью войск, направленных к королю аль-Мансуром. Под предлогом опасности возникновения нового восстания против своего вассала, хаджиб приказал, чтобы отряды мавров были размещены по христианским городам, контролируя, таким образом, бо́льшую часть королевства.

Походы против графства Барселона

Среди основных целей походов аль-Мансура первой половины 980-х годов было и графство Барселона. Ещё в 982 году войско мавров под командованием аль-Мансура доходило до окрестностей Жероны и захватило крепости Монт-Фарик и Вутин (современная Одена). В 984 году хаджиб разорил всю территорию графства, отвергнув просьбу о мире, сделанную барселонским графом Боррелем II.

Зимой 985 года аль-Мансур начал готовить поход на столицу графства, город Барселону. Собрав большое войско, хаджиб в мае выступил из Кордовы. Разрушив по пути богатый монастырь Сан-Кугат (современный Сан-Кугат-дель-Вальес), в начале июля войско мусульман подошло к цели своего похода. Источники по разному описывают ход событий: христианские историки настаивают, что защитники города оказали ожесточённое сопротивлние маврам; мусульманские авторы свидетельствуют, что город был сдан без боя. Сходятся они в одном: когда 6 июля войско мусульман вошло в Барселону, оно по приказу аль-Мансура подвергло город полному разорению. Почти все жители города были убиты, здания разрушены, в том числе и все христианские церкви. Пробыв в Барселоне до 10 июля, аль-Мансур двинулся к Вику, где ещё до падения своей столицы укрылся Боррель II, но узнав, что граф уехал в дальний и хорошо укреплённый монастырь Риполь, хаджиб повернул обратно и 21 июля возвратился в Кордову. Предпринятые Боррелем попытки призвать к себе на помощь короля Западно-Франкского королевства Лотаря завершились безрезультатно и в 986 году граф заключил с аль-Мансуром мир, признав себя вассалом Кордовского халифата.

Война в Африке

Восстание Хасана ибн Каннуна

В 984 году в северо-африканских владениях Кордовского халифата, при поддержке Фатимидов, началось восстание против власти Омейядов. Его возглавил бывший правитель Ифрикии из династии Идрисидов Хасан II ибн Каннун. Аль-Мансур направил в 985 году против восставших войско во главе со своим вторым сыном Абд аль-Маликом аль-Музаффаром, который нанёс Хасану поражение. Преследовать разбитого Идрисида было поручено одному из военачальников. Видя, что восстание не имело успеха, Хасан II сдался этому военачальнику, взяв с того клятву, что ему будет сохранена жизнь. Однако, когда Хасан ибн Каннун был доставлен в Кордову, он был по приказу аль-Мансура казнён, так же как и военачальник, давший ему гарантии безопасности, которого хаджиб обвинил в превышении своих полномочий. Были также арестованы и другие Идрисиды, находившиеся во владениях, подчинённых аль-Мансуру.

Перестройка главной мечети Кордовы

Казнь аль-Мансуром Хасана II, являвшегося прямым потомком пророка Мухаммада, вызвало недовольство мусульманского духовенства. Чтобы избежать дальнейших осложнений, хаджиб предпринял меры для восстановления своего престижа: он произвёл значительное расширение главной мечети Кордовы, Мескиты, завершив его в 987 году. По желанию аль-Мансура были возведены 8 новых нефов, что значительно расширило молитвенный зал. После этой перестройки Мескита стала третьей по размерам мечетью во всём тогдашнем исламском мире. На строительстве было задействовано большое число рабов-христиан, что ещё больше увеличило популярность аль-Мансура.

Походы 987—990 годов

Разорение королевства Леон

К началу 987 года королю Леона Бермудо II настолько удалось укрепить свою власть, что он посчитал возможным отказаться от военной помощи отрядов мавров, находившихся в городах его страны, тем более, что здесь мусульмане вели себя не как союзники, а как завоеватели, всячески притесняя и грабя жителей. Несколько раз король обращался к аль-Мансуру с просьбами отозвать своих воинов, но хаджиб каждый раз отказывал ему. Тогда Бермудо II в тайне подготовил изгнание мусульман: в один день по всей стране все мусульманские воины были схвачены и часть из них была убита, а часть — изгнана за пределы королевства. Узнав об этом, аль-Мансур сразу же объявил Бермудо своим врагом. Сначала хаджиб оказал денежную помощь графам Галисии, в это самое время поднявшим мятеж против короля, а когда это выступление было подавлено королём Леона, аль-Мансур сам возглавил войско и выступил в поход. Его удар был направлен по графству Португалия. К нему присоединились и недовольные Бермудо II галисийские графы. Войско мавров взяло 29 июня Коимбру и разрушило город так, что он в течение 7 лет стоял безлюдный. Все земли королевства Леон вплоть до реки Дуэро были разорены, кроме владений тех графов, которые выказали хаджибу свою покорность.

В начале 988 года аль-Мансур вновь вторгся в королевство Леон. Заставив леонскую армию отступить в горы, а Бермудо II укрыться в Саморе, войско мавров подступило к столице королевства, Леону, и после 4-дневной осады захватило город. Почти все жители города были убиты, сам город был разграблен и сожжён. От Леона аль-Мансур двинулся к Саморе, откуда король Бермудо тайно бежал в Луго. Зная о судьбе Леона, жители Саморы без боя сдали город, но и их город по приказу хаджиба был разрушен, а горожане перебиты. Разорив всю равнинную часть королевства Леон (в том числе разрушив богатые монастыри Саагун и Сан-Педро-де-Эслонца), аль-Мансур возвратился в Кордову. Под властью Бермудо II осталась лишь северо-западная часть его королевства.

Заговор Абдаллы

В 989 году аль-Мансур выступил в поход на Леон, в ходе которого разрушил самый древний город королевства, Грахаль-де-Кампос. Сюда в лагерь мавров прибыли знатные леонские графы, недовольные правлением Бермудо II, в том числе граф Сальдании Гарсия Гомес, которые объявили, что признают себя вассалами Кордовского халифата. Поручив Гарсии Гомесу управление захваченными ранее землями королевства Леон, аль-Мансур двинулся во владения графа Кастилии Гарсии Фернандеса и осадил город Сан-Эстебан-де-Гормас. В это время ему стало известно о подготовленном против него заговоре. В нём участвовали видный военачальник и вали Толедо Абдалла аль-Хаджар, вали Сарагосы Абд-ар-Рахман ибн Мутарриф и сын самого аль-Мансура Абдалла, недовольный тем предпочтением, которое отец оказывал его младшему брату Абд аль-Малику. Хаджиб тут же принял немедленные меры к пресечению заговора: он богатыми дарами склонил на свою сторону аль-Хаджара, арестовал ибн-Мутаррифа и впоследствии его казнил. Однако его сыну Абдалле удалось бежать из лагеря мавров и найти убежище при дворе графа Гарсии Фернандеса. Из-за заговора аль-Мансур не решился дальше продолжать осаду хорошо укреплённого города, отступил и напал на менее защищённую Осму, которую взял и разрушил. На следующий год хаджиб вновь совершил поход в Кастилию, также безуспешно осаждал Сан-Эстебан-де-Гормас, но затем, взяв несколько кастильских крепостей, принудил Гарсию Фернандеса просить мира. Условием мира аль-Мансур поставил выдачу ему его сына Абдаллы, что граф Кастилии был вынужден сделать: по пути в лагерь мавров по приказу хаджиба Абдалла был казнён.

На вершине славы

В начале 990-х годов аль-Мансур находился на вершине могущества. Власть аль-Мансура внутри Кордовского халифата была крепка настолько, что в 991 году он смог передать титул хаджиба своему сыну Абд аль-Малику аль-Музаффару и не возлагать при этом на себя какой-либо другой должности. Свидетельством силы его власти внутри страны стало присвоение им себе титулов, ранее носившившихся только халифами: в 992 году он присоединил к своему имени титул аль-Муайад (Поддержанный [Аллахом]), а в течение ближайших лет ещё титулы Сейид (властитель) и аль-Малик аль-Керим (благородный царь). Из титулатуры Хишама II в титулах аль-Мансура отсутствовал лишь титул халиф.

Новые походы

Христианские правители севера Пиренейского полуострова постоянно предпринимали попытки избавиться от подчинённости халифату, однако все эти попытки тут же пресекались аль-Мансуром. Когда в 992 году король Наварры Санчо II Абарка отказался выплачивать дань, аль-Мансур совершил два похода на Памплону и заставил короля в сентябре следующего года лично явиться в Кордову, чтобы возобновить вассальную клятву, однако ставший в 994 году новым правителем Наварры Гарсия II отказался выплачивать дань халифу и заключил союз с графом Кастилии Гарсией Фернандесом.

В 994 году аль-Мансур разорил принадлежащую королю Бермудо II Авилу и поддержал мятеж против графа Кастилии Гарсии Фернандеса, который поднял его собственный сын Санчо. Воспользовавшись междоусобием, аль-Мансур овладел городом Сан-Эстебан-де-Гормас и крепостью Клуния, а 25 июля 995 года разбил Гарсию Фернандеса в сражении при Пьедрасильяда (около Алькасара). Граф Кастилии получил тяжёлые ранения и был пленён. Вскоре, несмотря на приказ аль-Мансура врачам спасти жизнь Гарсии, он скончался и новым графом стал его сын Санчо. Подойдя с войском мавров к столице Кастилии Бургосу, аль-Мансур потребовал от Санчо Гарсеса вновь признать себя вассалом Кордовского халифата, что тот был вынужден сделать. Сестра графа Кастилии, Онека, была передана в гарем аль-Мансура.

Продолжая войну с королём Леона и его верными вассалами, аль-Мансур в 995 году разорил Сальданию, правитель которой ранее примирился с королём, а также захватил и разрушил временную столицу Леонского королевства Асторгу. Эти потери заставили Бермудо II униженно просить у правителя халифата мира на условиях выплаты ежегодной дани. Оставшись без союзников, король Наварры Гарсия II Санчес в 996 году приехал в Кордову и признал свою зависимость от халифата.

Заговор Субх

В 997 году мать халифа Хишама II Субх, недовольная её полным отстранением от государственных дел аль-Мансуром, составила заговор против него. Опираясь на приближённых к ней евнухов и используя средства из казны, хранившейся во дворце халифа, она стала распространять слухи о серьёзных разногласиях между её сыном и аль-Мансуром и намерении своего сына взять в свои руки управление страной. Ситуация в Кордове стала напряжённой. К тому же о своей поддержке Хишама и намерении привести ему войско объявил наместник северо-африканских провинций Зири ибн Атийя, а король Бермудо II вновь отказался от выплаты дани. И в этот раз аль-Мансур проявил политическую ловкость, которая позволила ему встать во главе государства: несмотря на сопротивление Субх, он добился аудиенции у халифа, во время которой убедил его в своей полной преданности и покорности. Хишам II, влияние аль-Мансура на которого было очень велико, встал в конфликте на его сторону, торжественно объявил, что вручает аль-Мансуру управление страной от своего имени и публично выразил ему своё благорасположение. Таким образом было показано, что между халифом и правителем нет разногласий. Субх, поняв, что её заговор не увенчался успехом, уединилась в одном из своих дворцов и в 999 году умерла. Наместник Зири ибн Атийя был в 998 году разбит сыном аль-Мансура Абд аль-Маликом и вскоре погиб.

Поход на Сантьяго-де-Компостелу

В ответ на новый отказ короля Бермудо II выплачивать дань, аль-Мансур собрал большое войско и двинулся в северо-западные области Королевства Леон, ещё не затронутые его походами. Пехота мавров плыла морем, конница двигалась по суше. Соединившись в Опорто, в сопровождении португальских графов — врагов Бермудо, войско мусульман выступило в направлении Сантьяго-де-Компостелы — главной христианской святыни не только Леона, но и всей Испании. Разрушив находившиеся на их пути города (в том числе Визеу, Брагу,Эль-Бьерсо, Виго и Ирию) и не встречая никакого сопротивления, мавры 10 или 11 августа 997 года вошли в покинутый всеми её жителями Сантьяго. По приказу аль-Мансура город был подвергнут полному разрушению. Не была лишь тронута гробница святого Иакова, которую аль-Мансур повелел сохранить в неприкосновенности. Колокола Компостельского собора на плечах пленных христиан были доставлены в Кордову, где они стали светильниками в главной мечети города, Меските. От Сантьяго-де-Компостелы отряды мавров совершили нападения и на другие области королевства Леон, во время которых разорили Ла-Корунью и взяли откуп со столицы. Разрушение города апостола Иакова было воспринято по всей христианской Испании как тяжкое оскорбление всей христианской вере, а бездействие при этом Бермудо II как его неспособность занимать престол в столь трудное время.

Последние годы

Походы 999—1001 годов

Походы аль-Мансура против христиан продолжались до самых последних дней его жизни. Военные действия возобновились в 999 году, после того как при дворе малолетнего короля Альфонсо V, сына умершего Бермудо II, верх взяла та часть леонской знати, которая выступала против прекращения борьбы с маврами. Между королевством Леон, королевством Наварра и графством Кастилия был заключён союз против мусульман. Начал войну король Наварры Гарсия II Санчес, напавший на Калатаюд, где погиб брат аль-Мансура. В ответ правитель Кордовского халифата казнил 50 находившихся в Кордове наваррских заложников (в том числе и членов королевской семьи), а затем взял Памплону и полностью её разрушил. В 1000 году аль-Мансур совершил поход в Кастилию, во время которого нанёс при Сервере-де-Писуэрге крупное поражение объединённому войску Кастилии, Наварры, Леона и Сальдании. По свидетельствам некоторых хроник, в этой битве погиб король Гарсия II Наваррский. Затем, уже не встречая сопротивления, аль-Мансур захватил и разрушил Бургос. В 1001 году аль-Мансур совершил новый поход в Кастилию, где разрушил монастырь Сан-Мильян-де-ла-Коголья (монастырь, посвящённый святому Мильяну — духовному покровителю Кастилии) и взял Осму, вторгся в Наварру, разорил всю её равнинную часть (Ла-Риоху) и вновь сжёг Памплону. Однако из-за болезни аль-Мансур прервал поход, хотя все его противники были разбиты и уже не оказывали сопротивления.

Последний поход

Свой последний поход аль-Мансур совершил летом 1002 года против графства Кастилии. Хронист XIII века Родриго де Рада, а вслед за ним и другие испанские историки Средневековья и Нового времени, писали, что 8 августа при Калатаньясоре аль-Мансур потерпел в битве с коалицией христианских правителей во главе с графом Кастилии Санчо Гарсесом крупное поражение, единственное за всю свою жизнь, и получил в сражении ранение, от которого 10 августа скончался в Мединасели. Однако нынешние историки считают битву при Калатаньясоре выдумкой позднейших христианских историков, которые таким образом попытались хотя бы смерть правителя Кордовского халифата приписать военной доблести своих предков. В современных событиям хрониках и анналах ничего не говорится о битве: лишь с нескрываемой радостью сообщается, что враг христиан умер и его душа после смерти понесёт достойное наказание.

Согласно мусульманским источникам, аль-Мансур отправился в свой последний поход уже серьёзно больным человеком. Он старался скрывать от всех, что болен, опасаясь, что если об этом станет известно, его власть в стране окажется под угрозой. Аль-Мансур уже не мог ездить верхом и его перевозили на носилках. Дойдя до Мединасели и почувствовав приближение смерти, он остался здесь, а своего сына Абд аль-Малика аль-Музаффара отправил в Кордову, чтобы тот смог беспрепятственно взять в свои руки власть в халифате. Когда аль-Мансур скончался, его тело было обёрнуто в саван, сшитый его дочерьми, который он всегда возил с собой, и погребено в Мединасели. Оно, положенное в могилу, было засыпано пылью, которую выбивали из той его одежды, в которой он был в походах. Этой пыли был собран целый сундук. Позднее на могиле аль-Мансура была выбита эпитафия:

Его следы расскажут тебе его историю, И ты словно увидишь его перед глазами. Перед Аллахом, никогда с течением времени не явится равный ему, И никто не будет защищать границу, как он.

Впоследствии место захоронения аль-Мансура было утеряно и так и не найдено до сих пор.

Семья

Аль-Мансур имел несколько жён, как мусульманок, так и христианок и его потомки вошли в историю под названием Амиридов. Наиболее известной его супругой-мусульманкой была (с 977 года) Асма, дочь Халиба аль-Насири. Его детьми от жён-мусульманок были, по крайней мере, два сына:

• Абдалла (казнён в 990 году)
• Абд аль-Малик аль-Музаффар (умер в 1008 году) — хаджиб (991—1008), верховный правитель Кордовского халифата (с 1002).

Также аль-Мансур имел и несколько жён-христианок, дочерей правителей, отданных своими отцами или братьями в его гарем как плата за мир:

• с 981 года Уррака (Абда) — дочь короля Наварры Санчо II Абарки
  • сын от этого брака — Абд ар-Рахман Санчуэло (около 983—1009) — хаджиб (1008—1009)
• не ранее 999 года Тереза — дочь короля Леона Бермудо II
• с 995 года Онека (умерла не ранее 1045) — дочь графа Кастилии Гарсии Фернандеса.

Итоги правления

Двумя главными итогами почти 25-летнего управления аль-Мансуром Кордовским халифатом являются установление временной гегемонии халифата над другими странами Пиренейского полуострова и отстранение халифа от реального управления государством.

В результате 57 походов, совершённых аль-Мансуром, все христианские страны Испании были вынуждены на более или менее продолжительный срок признавать себя данниками Кордовского халифата и хотя они постоянно предпринимали попытки освободится от этой зависимости, аль-Мансуру удавалось каждый раз добиваться от них подчинения. В первую очередь этому способствовал полководческий талант правителя халифата и проявляемая им жестокость по отношению к побеждённым: разбивая войска христианских правителей в битвах аль-Мансур значительно уменьшал военный потенциал своих противников, а разрушая города и уничтожая их жителей он ослаблял возможность христианских правителей финансировать войско и оборонное строительство. При аль-Мансуре территория Кордовского халифата была значительно расширена и граница государства вплотную приблизилась к реке Дуэро. От христианских государств севера Пиренейского полуострова были отторгнуты почти все их приобретения, которые были ими сделаны за предыдущие 60 лет Реконкисты.

Отстранение от реальной власти в государстве халифа, позволило такому талантливому политику и военачальнику как аль-Мансур значительно усилить Кордовский халифат, однако после его смерти и смерти его ближайших преемников государство, в котором существовали различные этнические и политические группы, не скреплённое верховным авторитетом власти халифа, быстро распалось. Уже через 30 лет после смерти аль-Мансура мусульманская Испания представляла собой собрание из более чем 10 постоянно воюющих между собой княжеств, объединённых только единством веры.

Аль-Мансур в литературе

Герой западноевропейского эпоса

Военные успехи и жестокость аль-Мансура (Альмансора в западноевропейской традиции) вскоре после смерти сделали его героем многочисленных испанских сказаний о временах Реконкисты. Наиболее выдающуюся роль он играет в кастильское поэме о семи инфантах Лара, окончательный вариант которой сложился на рубеже XIII веков, но создание основного сюжета которой относится ко временам, современных аль-Мансуру. В ней он представлен одновременно и как злейший враг христиан, и как мудрый правитель. Впоследствии на основе сюжета поэмы был создан цикл романсеро, описывающий судьбу инфантов Лара.

Из Испании имя Альмансор в значении «могущественный и богатый мусульманский правитель» начинает проникать в другие христианские страны Западной Европы. Одно из первых упоминаний этого имени уже находится в сложившейся в XII веке французской Песни о Роланде.

В литературе Нового и Новейшего времени

Значительно способствовал росту популярности Альмансора в европейской литературе Генрих Гейне, написавший в 1821 году трагедию «Альмансор» — одно из лучших своих сочинений. Кроме того, в «Книгу песен» вошло одноимённое стихотворение поэта. Они получили известность не только во всей Европе, но и в России, где ряд поэтов написали на основе сюжетов «Альмансора» несколько стихотворений и пьес.

Образ Альманзора создал польский поэт Адам Мицкевич во вставной «Альпухарской балладе» поэмы «Конрад Валленрод» (1828).

Из произведений XX века, в которых одним из главных действующих лиц являлся аль-Мансур, можно отметить роман шведского писателя Ф. Г. Бенгтссона «Длинные корабли» (на русский язык произведение вышло под названиями «Драконы моря» и «Рыжий Орм»).

Память об аль-Мансуре в современной Испании

В современной Испании аль-Мансур считается одним из самых выдающихся деятелей испанского Средневековья. В его честь названа самая высокая точка Центральной Кордильеры — пик Альмансор, а также одна из крупных рек — Рио-де-Альмансор. Имя Альмансор входит в название ряда населённых пунктов Испании, в том числе города Куэвас-дель-Альмансора.

В 2002 году в Испании торжественно отмечалось 1000-летие со дня смерти аль-Мансура. В связи с этим событием были проведены несколько историко-культурных фестивалей, а в городе Альхесирас был установлен памятник аль-Мансуру.

Литература

• Мюллер А. История ислама:От мусульманской Персии до падения мусульманской Испании. — М.: ООО «Издательство Астрель»: ООО «Издательство АСТ», 2004. — 894 с. — ISBN 5-17-022031-6.
• Альтамира-и-Кревеа Р. История средневековой Испании. — СПб.: Евразия, 2003. — 608 с. — ISBN 58071-1028-6.
• Мишин Д. Е. Сакалиба (славяне) в исламском мире в раннее средневековье. — М.: Институт востоковедения РАН — Издательство «Крафт+», 2002. — 368 с. — ISBN 5-89282-191-9.
• Рыжов К. В. [www.slovari.yandex.ru/dict/muslim1 Все монархи мира. Мусульманский Восток VII—XV вв]. — М.: «Вече», 2004. — 544 с. — ISBN 5-94538-301-5.

Ссылки

Первичные источники

• [www.vostlit.info/Texts/rus5/Annal_Toled_I/frametext.htm Первые Толедские анналы]. Проверено 28 декабря 2008. [www.webcitation.org/66CRrtjQy Архивировано из первоисточника 16 марта 2012].
• [www.vostlit.info/Texts/rus2/Pelaio/frametext.htm Пелайо из Овьедо. Хроника королей Леона]. Проверено 28 декабря 2008. [www.webcitation.org/66CRsdjl9 Архивировано из первоисточника 16 марта 2012].
• [www.vostlit.info/Texts/rus5/Chr_Burgos/frametext2.htm Хроника Бургоса]. Восточная литература. Проверено 31 июля 2011. [www.webcitation.org/66CRtUYpr Архивировано из первоисточника 16 марта 2012].
• Анонимные авторы. [kuprienko.info/las-cronicas-de-la-espana-medieval-reconquista-chronicon-de-cardena-los-anales-toledanos-al-ruso/ Испанские средневековые хроники: Хроника Карденьи I. Хроника Карденьи II. Анналы Толедо I. Анналы Толедо II. Анналы Толедо III.]. www.bloknot.info (А. Скромницкий) (24 августа 2011). Проверено 28 сентября 2011. [www.webcitation.org/659e4Liaf Архивировано из первоисточника 2 февраля 2012].

Исследования

• [www.covadonga.narod.ru/Almanzor-2.html Альманзор (939—1002)]. Проверено 28 декабря 2008. [www.webcitation.org/65QCEBNF6 Архивировано из первоисточника 13 февраля 2012].
• [www.covadonga.narod.ru/X.htm Хронология Реконкисты. X век]. Проверено 28 декабря 2008. [www.webcitation.org/66BiLubqI Архивировано из первоисточника 15 марта 2012].
• [www.galeon.com/medieval00/almanzor.htm Almanzor] (исп.). Проверено 28 декабря 2008. [www.webcitation.org/66CRuCoTq Архивировано из первоисточника 16 марта 2012].
• [www.diariodeleon.es/especiales/2004/historialeon/index.jsp Historia de Leon] (исп.)(недоступная ссылка — история). Проверено 28 декабря 2008. [web.archive.org/20070929100031/www.diariodeleon.es/especiales/2004/historialeon/index.jsp Архивировано из первоисточника 29 сентября 2007].
• [findesemana.libertaddigital.com/almanzor-el-martillo-de-ala-1276231394.html Almanzor, el martillo de Alá] (исп.). Проверено 28 декабря 2008. [www.webcitation.org/66CRpcywG Архивировано из первоисточника 16 марта 2012].
• [www.fmg.ac/Projects/MedLands/MOORISH%20SPAIN.htm#_Toc179362672 Foundation for Medieval Genealogy. Moorish Spain.] (англ.). Проверено 28 декабря 2008. [www.webcitation.org/66CRuyrQ8 Архивировано из первоисточника 16 марта 2012].

Отрывок, характеризующий Аль-Мансур (хаджиб)

«Видел сон, от которого проснулся с трепещущимся сердцем. Видел, будто я в Москве, в своем доме, в большой диванной, и из гостиной выходит Иосиф Алексеевич. Будто я тотчас узнал, что с ним уже совершился процесс возрождения, и бросился ему на встречу. Я будто его целую, и руки его, а он говорит: „Приметил ли ты, что у меня лицо другое?“ Я посмотрел на него, продолжая держать его в своих объятиях, и будто вижу, что лицо его молодое, но волос на голове нет, и черты совершенно другие. И будто я ему говорю: „Я бы вас узнал, ежели бы случайно с вами встретился“, и думаю между тем: „Правду ли я сказал?“ И вдруг вижу, что он лежит как труп мертвый; потом понемногу пришел в себя и вошел со мной в большой кабинет, держа большую книгу, писанную, в александрийский лист. И будто я говорю: „это я написал“. И он ответил мне наклонением головы. Я открыл книгу, и в книге этой на всех страницах прекрасно нарисовано. И я будто знаю, что эти картины представляют любовные похождения души с ее возлюбленным. И на страницах будто я вижу прекрасное изображение девицы в прозрачной одежде и с прозрачным телом, возлетающей к облакам. И будто я знаю, что эта девица есть ничто иное, как изображение Песни песней. И будто я, глядя на эти рисунки, чувствую, что я делаю дурно, и не могу оторваться от них. Господи, помоги мне! Боже мой, если это оставление Тобою меня есть действие Твое, то да будет воля Твоя; но ежели же я сам причинил сие, то научи меня, что мне делать. Я погибну от своей развратности, буде Ты меня вовсе оставишь».


Денежные дела Ростовых не поправились в продолжение двух лет, которые они пробыли в деревне.
Несмотря на то, что Николай Ростов, твердо держась своего намерения, продолжал темно служить в глухом полку, расходуя сравнительно мало денег, ход жизни в Отрадном был таков, и в особенности Митенька так вел дела, что долги неудержимо росли с каждым годом. Единственная помощь, которая очевидно представлялась старому графу, это была служба, и он приехал в Петербург искать места; искать места и вместе с тем, как он говорил, в последний раз потешить девчат.
Вскоре после приезда Ростовых в Петербург, Берг сделал предложение Вере, и предложение его было принято.
Несмотря на то, что в Москве Ростовы принадлежали к высшему обществу, сами того не зная и не думая о том, к какому они принадлежали обществу, в Петербурге общество их было смешанное и неопределенное. В Петербурге они были провинциалы, до которых не спускались те самые люди, которых, не спрашивая их к какому они принадлежат обществу, в Москве кормили Ростовы.
Ростовы в Петербурге жили так же гостеприимно, как и в Москве, и на их ужинах сходились самые разнообразные лица: соседи по Отрадному, старые небогатые помещики с дочерьми и фрейлина Перонская, Пьер Безухов и сын уездного почтмейстера, служивший в Петербурге. Из мужчин домашними людьми в доме Ростовых в Петербурге очень скоро сделались Борис, Пьер, которого, встретив на улице, затащил к себе старый граф, и Берг, который целые дни проводил у Ростовых и оказывал старшей графине Вере такое внимание, которое может оказывать молодой человек, намеревающийся сделать предложение.
Берг недаром показывал всем свою раненую в Аустерлицком сражении правую руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц две награды.
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19 м году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие то особенные выгодные места.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Она должна быть моей женой,] и с той минуты решил жениться на ней. Теперь, в Петербурге, сообразив положение Ростовых и свое, он решил, что пришло время, и сделал предложение.
Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
– А, вы его знаете? – сказала Перонская. – Терпеть не могу. Il fait a present la pluie et le beau temps. [От него теперь зависит дождливая или хорошая погода. (Франц. пословица, имеющая значение, что он имеет успех.)] И гордость такая, что границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие то проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он отвернулся, – сказала она, указывая на него. – Я бы его отделала, если бы он со мной так поступил, как с этими дамами.


Вдруг всё зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыканты играли Польской, известный тогда по словам, сочиненным на него. Слова эти начинались: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» Государь прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары Польского.
Всё расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых не умолкая называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись итти в Польской. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в Польской. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенной грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала Перонская – у ней была одна мысль: «неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и нечего смотреть. Нет, это не может быть!» – думала она. – «Они должны же знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцовать со мною».
Звуки Польского, продолжавшегося довольно долго, уже начинали звучать грустно, – воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Перонская отошла от них. Граф был на другом конце залы, графиня, Соня и она стояли одни как в лесу в этой чуждой толпе, никому неинтересные и ненужные. Князь Андрей прошел с какой то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза прошел мимо них и всякий раз отворачивался. Берг с женою, не танцовавшие, подошли к ним.
Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение здесь, на бале, как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме как на бале. Она не слушала и не смотрела на Веру, что то говорившую ей про свое зеленое платье.
Наконец государь остановился подле своей последней дамы (он танцовал с тремя), музыка замолкла; озабоченный адъютант набежал на Ростовых, прося их еще куда то посторониться, хотя они стояли у стены, и с хор раздались отчетливые, осторожные и увлекательно мерные звуки вальса. Государь с улыбкой взглянул на залу. Прошла минута – никто еще не начинал. Адъютант распорядитель подошел к графине Безуховой и пригласил ее. Она улыбаясь подняла руку и положила ее, не глядя на него, на плечо адъютанта. Адъютант распорядитель, мастер своего дела, уверенно, неторопливо и мерно, крепко обняв свою даму, пустился с ней сначала глиссадом, по краю круга, на углу залы подхватил ее левую руку, повернул ее, и из за всё убыстряющихся звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало развеваясь бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса.
Князь Андрей в своем полковничьем, белом (по кавалерии) мундире, в чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга, недалеко от Ростовых. Барон Фиргоф говорил с ним о завтрашнем, предполагаемом первом заседании государственного совета. Князь Андрей, как человек близкий Сперанскому и участвующий в работах законодательной комиссии, мог дать верные сведения о заседании завтрашнего дня, о котором ходили различные толки. Но он не слушал того, что ему говорил Фиргоф, и глядел то на государя, то на сбиравшихся танцовать кавалеров, не решавшихся вступить в круг.
Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и дам, замиравших от желания быть приглашенными.
Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.
– Вы всегда танцуете. Тут есть моя protegee [любимица], Ростова молодая, пригласите ее, – сказал он.
– Где? – спросил Болконский. – Виноват, – сказал он, обращаясь к барону, – этот разговор мы в другом месте доведем до конца, а на бале надо танцовать. – Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.
– Позвольте вас познакомить с моей дочерью, – сказала графиня, краснея.
– Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, – сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе, и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
«Давно я ждала тебя», как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, своей проявившейся из за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцовала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия. Ее оголенные шея и руки были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так необходимо надо.
Князь Андрей любил танцовать, и желая поскорее отделаться от политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему, и желая поскорее разорвать этот досадный ему круг смущения, образовавшегося от присутствия государя, пошел танцовать и выбрал Наташу, потому что на нее указал ему Пьер и потому, что она первая из хорошеньких женщин попала ему на глаза; но едва он обнял этот тонкий, подвижной стан, и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыханье и оставив ее, остановился и стал глядеть на танцующих.


После князя Андрея к Наташе подошел Борис, приглашая ее на танцы, подошел и тот танцор адъютант, начавший бал, и еще молодые люди, и Наташа, передавая своих излишних кавалеров Соне, счастливая и раскрасневшаяся, не переставала танцовать целый вечер. Она ничего не заметила и не видала из того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с такой то дамой, как принц такой то и такой то сделали и сказали то то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцовал с Наташей. Он напомнил ей о их первом свиданьи в отрадненской аллее и о том, как она не могла заснуть в лунную ночь, и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом напоминании и старалась оправдаться, как будто было что то стыдное в том чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей.
Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью и даже ошибками во французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею. Сидя подле нее, разговаривая с ней о самых простых и ничтожных предметах, князь Андрей любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастию. В то время, как Наташу выбирали и она с улыбкой вставала и танцовала по зале, князь Андрей любовался в особенности на ее робкую грацию. В середине котильона Наташа, окончив фигуру, еще тяжело дыша, подходила к своему месту. Новый кавалер опять пригласил ее. Она устала и запыхалась, и видимо подумала отказаться, но тотчас опять весело подняла руку на плечо кавалера и улыбнулась князю Андрею.
«Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала; но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами всё это понимаем», и еще многое и многое сказала эта улыбка. Когда кавалер оставил ее, Наташа побежала через залу, чтобы взять двух дам для фигур.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей; но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь месяца и выйдет замуж… Это здесь редкость», думал он, когда Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.
В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»
– Так весело, как никогда в жизни! – сказала она, и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.

Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.