Алёшкинский археологический комплекс

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Алёшкинский археологический комплекс — комплекс археологических памятников неолита, раннего железного века и славянских, находящийся в Москве, между бывшими деревнями Алёшкино и Захарково, частично на месте нынешнего парка «Северное Тушино».

В 1971 г. на берегу Химкинского водохранилища, краеведом Армяговым найдена стоянка неолитической Льяловской культуры, рубежа III и II тысячелетий до н. э. Эта стоянка получила название «Алёшкино-1», хотя находится она, собственно, у бывшего Захаркова, у залива напротив Северного речного вокзала. Была собрана коллекция ямочно-гребенчатой керамики и каменных орудий: скребков, наконечники стрел и дротиков, отщепов. Были найдены также каменные орудия и керамика фатьяновской культуры. Там же найдены керамика и орудия Дьяковской культуры, свидетельствующие, что в этой местности в I—III вв. н. э. было селение угро-финских племен. Верхние слои памятника содержат уже славянские предметы. Селище получило название «Алешкино-1».

Это стоянка находилась на берегу реки Химки. Севернее стоянки и селища, в нескольких сотнях метров от берега реки районе нынешней ул. Фомичёвой, существовали две славянские курганные группы XI—XIII вв., разделенные между собой расстоянием 200 м. Курганы представляли собой насыпи до 4 м высотой и до 14 м в диаметре со значительными ямами в центре. Раскопки курганов предпринял в 1909—1910 князь Н. С. Щербатов, владелец соседнего Братцева и руководитель Исторического музея; отчета он не оставил, известно только со слов местных жителей, что были найдены «человеческие и конские черепа, а также оружие и серьги в форме большого полумесяца» (очевидно, имеются в виду характерные для вятичей женские височные подвески).

У самой же деревни Алёшкино (у впадения реки Грачёвки, иначе Чернавки, в Химку, ныне Бутаковский залив Химкинского водохранилища) найдено славянское селище XII—XIII вв. Совместно с остатками позднесредневековых хозяйственных построек в Алёшкине (хозяйственный комплекс владений Никольского Греческого монастыря), эти памятники составляют Алёшкинский археологической комплекс. В 1998 они были взяты под охрану государства[1]

Напишите отзыв о статье "Алёшкинский археологический комплекс"



Примечания

  1. [www.moscow.jurbase.ru/city/sector41/txt41610.htm Постановление Правительства Москвы от 28 декабря 1999 г. N 1215]

Ссылки

  • Археологическая карта Москвы и пояснения к ней // Москва: Энциклопедия / Глав. ред. С. О. Шмидт; Сост.: М. И. Андреев, В. М. Карев. — М. : Большая Российская энциклопедия, 1997. — 976 с. — 100 000 экз. — ISBN 5-85270-277-3.</span>
  • [www.archeologia.ru/Library/Image/662ba928c0b8/show/pic6 Памятники предыстории Москвы, Кренке Н. А.]
  • [okrug.school147.ru/old/derevni/aleshkino.htm Северо-Запад. Летопись московской окраины. Алешкино.]
  • [samlib.ru/o/oleg_w_m/cdocumentsandsettingsolegmoidokumentyperwobytnyestojankiwpodmoskowxertf.shtml О.Мосин. Первобытные стоянки Подмосковья]
  • [baza.vgd.ru/11/69785/?pg=5 О.Мосин. Древнейшая родословная Москвы и московичей]

Отрывок, характеризующий Алёшкинский археологический комплекс

– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.