Барант, Проспер де

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Амабль Гийом Проспер Брюжьер де Барант
фр. Amable-Guillaume-Prosper Brugière, baron de Barante<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

Посол Франции
в Российской империи
1835—1841
Монарх: Луи-Филипп I
Предшественник: Мезон, Николя Жозеф
Преемник: Ле Фло, Адольф
 
Рождение: 10 июня 1782(1782-06-10)
Рьом
Смерть: 22 ноября 1866(1866-11-22) (84 года)
замок Барант, Дора
Супруга: гр. Мария-Жозефина д’Удето
Дети: Эрнест (1818—1859)
 
Награды:

Барон Амабль Гийом Проспер Брюжьер де Барант (1782—1866) — французский историк, публицист, дипломат и политический деятель, почётный член Петербургской академии наук.





Биография

Выходец из старинной аристократической семьи. Во время первой империи управлял разными префектурами в западной Франции, в 1815 г. был назначен членом государственного совета, в 1818 г. — главным сборщиком податей и в 1819 г. — членом палаты пэров.

После падения своего друга Деказа он соединился с доктринёрами и в 1823—25 гг. был одним из самых энергичных противников внутренней и внешней политики реставрации. В то же время началась усиленная литературная деятельность Баранта. Он издал сочинение «Des communes et de l’aristocratie» (Париж, 1821; 3 изд. 1829) и «Полный перевод драматических сочинений Шиллера» (6 т., Париж. 1824; нов. изд. 1844).

Затем Барант обратил на себя большое внимание своей «Histoire des ducs de Bourgogne de la maison de Valois» (13 т., Париж, 1824—26). Это произведение благодаря своему интересному (в форме хроники) изложению встретило восторженный прием. В короткое время оно выдержало много изданий и побудило французскую академию принять Баранта в 1828 г. в число своих членов.

После 1830 г. в качестве горячего сторонника июльской монархии и верного представителя личной политики короля он занимал посты посланника в Турине и Петербурге. 23 декабря 1836 года был избран почётным членом Петербургской академии наук[1].

Февральская революция 1848 года заставила его оставить государственную службу и вновь заняться литературой. Из сочинений, изданных им после этого времени, заслуживают особенного упоминания «Histoire de la convention nationale» (6 т., Париж, 1851—53); «Histoire de directoire de la République française» (3 том., Париж, 1855) и «Le parlement et la Fronde» (Париж, 1859).

Посол в России

В донесениях посла отразилась реакция умного и проницательного иностранца на новую для него среду, политическую систему. Очень быстро он уловил главную особенность российской политики и механизма принятия политических решений в России: все важнейшие вопросы решались исключительно императором. В то же время от посла требовалась предельная осторожность в оценках и суждениях, поскольку его переписка систематически подвергалась перлюстрации.

Барант поддерживал отношения с различными слоями столичного общества, от императорской семьи и придворных кругов до представителей дипломатического корпуса и литераторов. Очень тёплыми были отношения французского дипломата с шефом жандармов Бенкендорфом.

Барант и Пушкин

В конце 1836 г., собирая по поручению французской комиссии по выработке литературного законодательства сведения об авторском праве в России, Барант обратился к Пушкину с письмом по этому вопросу; поэт ответил 16 декабря[2]. Пушкин и Барант несколько раз встречались и беседовали на балах. Барант предлагал Пушкину перевести совместно с ним на французский язык «Капитанскую дочку».

Сын барона, Эрнест де Барант, одолжил пистолеты для дуэли с Пушкиным виконту д’Аршиаку, секунданту Дантеса[3]. Смерть Пушкина произвела на Баранта тяжелое впечатление; он посетил квартиру умиравшего поэта и присутствовал при выносе тела и отпевании.

Семейство де Барант и Лермонтов

Эрнест де Барант, сын Проспера де Баранта, вызвал на дуэль Лермонтова, поставив тем самым крест на своей едва начавшейся дипломатической карьере и серьёзно скомпрометировав отца.

История дуэли подробно исследована Эммой Герштейн[4], располагавшей не только мемуарными свидетельствами, но и перепиской французского посланника, а также членов его семьи (копии перлюстрированных писем доставлялись императору, а затем отправлялись в архив Министерства иностранных дел, где и сохранились до нашего времени).

В декабре 1839 года на вечере у вюртембергского посла Гогенлоэ первый секретарь французского посольства барон д’Андрэ от имени посланника де Баранта обратился к А. И. Тургеневу с вопросом: «Правда ли, что Лермонтов в известной строфе своей бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина?». Д’Андрэ имел в виду стихотворение Лермонтова «Смерть поэта», написанное три года назад. Через два дня на балу в посольстве Тургенев намеревался показать д’Андрэ заинтересовавшую посла строфу, но секретарь посольства сказал, что дело уже сделано и «Барант позвал на бал Лермонтова, убедившись, что он не думал поносить французскую нацию». Эмма Герштейн обращает внимание на важность этого факта: «в 1839 было придано значение стихам, написанным в начале 1837 года. Причём тогда, в дни гибели Пушкина, никто из иностранных наблюдателей не отмечал, что в стихах Лермонтова оскорблено достоинство Франции. Очевидно, кто-то напомнил Баранту об этих стихах и внушил, что они заключают в себе оскорбительный для Франции смысл»[5]. Опытный дипломат не поддался на провокацию, но два месяца спустя в конфликт с Лермонтовым ввязался его сын.

Ещё в 1838 году французский посланник выписал сына в Россию и стал готовить его к дипломатической карьере. Молодому человеку на тот момент был 21 год. Он окончил высшую школу, имел звание доктора Боннского университета и числился атташе кабинета министра иностранных дел Франции. Отец видел его дипломатом, но сам Эрнест интересовался главным образом женщинами. В русском обществе его считали «ветреным»; в одном из писем Белинского он даже характеризуется как «салонный Хлестаков»[6]. Суждение Белинского, который не был вхож в светское общество и не знал молодого де Баранта лично, сложилось, видимо, под прямым влиянием Лермонтова, который встречался с Эрнестом довольно часто и даже слыл его соперником в волокитстве. Есть выразительное свидетельство М. А. Корфа, записавшего в своём дневнике 21 марта 1840 года: «Несколько лет тому назад молоденькая и хорошенькая Штеричева, жившая круглою сиротою у своей бабки, вышла замуж за молодого офицера кн. Щербатова, но он спустя менее года умер, и молодая вдова осталась одна с сыном <…> По прошествии траурного срока она стала являться в свете <…> нашлись тотчас и претенденты на ее руку, и просто молодые люди, за нею ухаживавшие. В числе первых был гусарский офицер Лермонтов – едва ли не лучший из теперешних наших поэтов; в числе последних, – сын французского посла Баранта, недавно сюда приехавший для определения в секретари здешней миссии. Но этот ветреный француз вместе с тем приволачивался за живущей здесь уже более года женою консула нашего в Гамбурге Бахерахт – известною кокеткою и даже, по общим слухам, – femme galante. В припадке ревности она как-то успела поссорить Баранта с Лермонтовым, и дело кончилось вызовом…»[7]. Вероятно, консульша пересказала Эрнесту какую-то колкость Лермонтова в его адрес. Вообще Лермонтов особенно не скрывал своей неприязни к сыну французского посланника, явившегося в Россию делать дипломатическую карьеру. В глазах поэта он был из той же породы «искателей приключений», что и Дантес[8].

Трудно представить, что Проспер де Барант не предостерегал сына от необдуманных действий, особенно в момент обострения русско-французских отношений, когда каждое неосторожное слово могло вызвать международный скандал. Сам французский посол был предельно собран и аккуратен даже в переписке, догадываясь, что его корреспонденция перлюстрируется. Однако его сын проявил крайнее легкомыслие. Согласно официальным показаниям Лермонтова на суде, при встрече с Эрнестом де Барантом 16 февраля 1840 года на балу у графини Лаваль произошел следующий диалог:

Барант: Правда ли, что в разговоре с известной особой вы говорили на мой счет невыгодные вещи?

Лермонтов: Я никому не говорил о вас ничего предосудительного.

Барант: Все-таки если переданные мне сплетни верны, то вы поступили весьма дурно.

Лермонтов: Выговоров и советов не принимаю и нахожу ваше поведение весьма смешным и дерзким.

Барант: Если бы я был в своем отечестве, то знал бы, как кончить это дело.

Лермонтов: В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно[9].

Получив такой ответ, Эрнест де Барант вызвал Лермонтова на дуэль, которая состоялась 18 февраля 1840 г. за Чёрной речкой, на Парголовской дороге. Сперва противники дрались на шпагах, затем – на пистолетах. Дело обошлось без трагических последствий (хотя Лермонтов получил лёгкую рану шпагой в грудь).

Известие о том, что Лермонтов дрался с французом за честь русского офицера, вызвало сочувственный отклик обществе. П. А. Вяземский 22 марта 1840 г. писал: «Это совершенная противоположность истории Дантеса. Здесь действует патриотизм. Из Лермонтова делают героя и радуются, что он проучил француза». По городу прошёл слух, что даже сам император отнёсся к Лермонтову снисходительно «Государь сказал, что если бы Лермонтов подрался с русским, он знал бы, что с ним сделать, но когда с французом, то три четверти вины слагается» Из письма В.Г. Белинского В.П. Боткину от 14-15 марта 1840 г.[10]. Молодому де Баранту ещё до ареста Лермонтова от имени императора было настоятельно рекомендовано покинуть Россию, но французский посол медлил с исполнением монаршей воли: возвращение Эрнеста в Париж после скандальной дуэли должно было повредить его дипломатической карьере. Лермонтов 11 марта был арестован и предан военному суду за «недонесение о дуэли». Что касается его противника, то он благодаря покровительству министра иностранных дел графа Нессельроде был освобождён даже от дачи письменных показаний (получения которых тщетно добивался сам великий князь Михаил Павлович – командир гвардейского корпуса и младший брат императора).

Тем временем в Петербурге стало известно, что Лермонтов на суде раскрыл подробности дуэли: в поединке на шпагах француз оступился, поэтому лишь оцарапал шпагой Лермонтова; в последовавшем поединке на пистолетах Лермонтов дождался выстрела противника, после чего сам выстрелил «не целя на воздух». Огласка последнего обстоятельства особенно задела Эрнеста, который, посещая светские салоны, стал обвинять сидевшего под арестом противника во лжи. Лермонтову сообщили об этом, и он назначил Баранту свидание на Арсенальной гауптвахте (22 марта), в ходе которого выразил готовность ещё раз стреляться[11]. Согласно показаниям Лермонтова, его противник признал себя удовлетворённым. Сомневаться в этом не приходится, поскольку уже 23 или 24 марта Эрнест де Барант выехал из Петербурга за границу. Моральная победа осталась за Лермонтовым, но о свидании на гауптвахте стало известно начальству, и над подсудимым повисло новое обвинение – в попытке повторно вызвать де Баранта на дуэль.

13 апреля суд огласил решение: Лермонтов направлялся в Тенгинский пехотный полк, ведущий боевые действия на Кавказе. Но история на этом не кончилась. В дело вмешался старший де Барант: светской репутации его сына был нанесён Лермонтовым серьёзный ущерб. Дипломат прибег к помощи шефа жандармов Бенкендорфа, который после суда вызвал к себе Лермонтова и потребовал, чтобы он в письменной форме признал своё показание о «выстреле на воздух» ложным и принёс Эрнесту де Баранту извинения. Лермонтов вынужден был обратился за помощью к командиру гвардейского корпуса, великому князю Михаилу Павловичу: «Граф Бенкендорф изволил предложить мне написать письмо господину Баранту, в котором я бы просил у него извинения в ложном моем показании насчет моего выстрела. <…> Я не мог на то согласиться, ибо это было против моей совести…»[12]. Михаил Павлович ознакомил с письмом Лермонтова своего венценосного брата. О реакции Николая I прямых свидетельств нет, но Бенкендорфу пришлось отступить (что, впрочем, легко объяснимо: неожиданное продолжение дуэльной истории должно было вызвать у царя лишь раздражение, ибо приговор был уже вынесен и дело закрыто).

В дальнейшем, как видно из перлюстрированной переписки, французский посол и его супруга добивались возвращения Эрнеста в Петербург, но в то же время очень опасались возвращения Лермонтова (в этом случае новое столкновение между молодыми людьми было практически неизбежным). Располагая поддержкой Бенкендорфа, де Барант и его жена обсуждали возможную интригу против Лермонтова: «Было бы превосходно, если бы он был в гарнизоне внутри России…»[13]. Но судьба распорядилась иначе. Уже в феврале 1841 г. отличившийся в боях против горцев Лермонтов получил отпуск и приехал в Петербург. А молодой де Барант в Россию так никогда и не вернулся.

Напишите отзыв о статье "Барант, Проспер де"

Примечания

  1. [isaran.ru/?q=ru/person&guid=5CD8BBC5-76E1-1EDF-FDEE-C2F48C5C3CD5 Барант Амабль Гийом Проспер Брюжьер, барон де] (рус.). Информационная система «Архивы Российской академии наук». Проверено 4 августа 2012. [www.webcitation.org/6AxislDx6 Архивировано из первоисточника 26 сентября 2012].
  2. [rvb.ru/pushkin/01text/10letters/1831_37/01text/1836/1940_752.htm Пушкин — Баранту А. Г., 16 декабря 1836 г.]
  3. Файбисович В. [www.nasledie-rus.ru/podshivka/8721.php «…Пистолетов пара, две пули — больше ничего...» Еще раз о дуэльном оружии Пушкина и Дантеса] // Наше наследие : ж. — 2008. — Вып. 87.
  4. Герштейн Э. Г. Дуэль Лермонтова с Барантом // Литературное наследство, 1948, № 45-46. См. также: Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. Издание второе, исправленное и дополненное. — М.: Художественная литература, 1986. — С. 6-35.
  5. Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. Издание второе, исправленное и дополненное. — М.: Художественная литература, 1986. — С. 20.
  6. Белинский В.Г. Собрание сочинений. Т. 9. М.: Художественная литература, 1982. – С. 365.
  7. Цит. по: Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. Издание второе, исправленное и дополненное. — М.: Художественная литература, 1986. — С. 13.
  8. Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. Издание второе, исправленное и дополненное. — М.: Художественная литература, 1986. — С. 9.
  9. Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. Издание второе, исправленное и дополненное. — М.: Художественная литература, 1986. — С. 6.
  10. Белинский В.Г. Собрание сочинений. Т. 9. М.: Художественная литература, 1982. – С. 353.
  11. Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. Издание второе, исправленное и дополненное. — М.: Художественная литература, 1986. — С. 7.
  12. Цит. по: Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. Издание второе, исправленное и дополненное. — М.: Художественная литература, 1986. — С. 30-31.
  13. Цит. по: Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. Издание второе, исправленное и дополненное. — М.: Художественная литература, 1986. — С. 33.

Литература

Ссылки

  • Черейский Л. А. [feb-web.ru/feb/pushkin/chr-abc/chr/chr-0256.htm Барант] // Пушкин и его окружение / АН СССР. Отд. лит. и яз. Пушкин. комис. Отв. ред. В. Э. Вацуро. — 2-е изд., доп. и перераб. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1989.
  • [www.perspektivy.info/rus/rus_civ/posol_francii_baron_prosper_de_barant_i_jego_zametki_o_rossii_2010-03-06.htm Таньшина Н. П. Посол Франции барон Проспер де Барант и его «Заметки о России»]
  • [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-49469.ln-ru Профиль барона Гийома-Проспера Брюжьера де Барант] на официальном сайте РАН
Научные и академические посты
Предшественник:
Сез, Раймонд де
Кресло 33
Французская академия

18281866
Преемник:
Гратри, Жозеф

Отрывок, характеризующий Барант, Проспер де

Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.