Амаринго, Пабло

Амаринго, Пабло
Имя при рождении:	Pablo Cesar Amaringo
Дата рождения:	1943(1943)
Место рождения:	Пуэрто Либертад, Перу
Дата смерти:	16 ноября 2009(2009-11-16)
Место смерти:	Перу
Жанр:	visionary art

Пабло Амаринго (исп. Pablo Cesar Amaringo, ? 1943, Пуэрто Либертад — 16 ноября 2009, Перу) — перуанский художник, автор картин, представляющих собой художественное описание визионерского опыта - видений церемонии аяваски.

Биография

Пабло Амаринго родился в Пуэрто Либертад, небольшом селении на берегу притока реки Укаяли, находящемся неподалеку от городка Таманко. Пабло был седьмым из 13 детей в семье. Его родители были мелкими фермерами. Говорившие на являвшемся родным для них языке кечуа, тем не менее родители обучали своих детей испанскому языку. Пабло заканчивает второй год обучения, когда из семьи уходит отец. Ранее жившая в достатке, а теперь потерявшая ферму и совершенно обнищавшая, семья вынуждена переехать в город Пукальпа (Pucallpa), где Пабло ещё в течение двух лет посещает школу. Многие из предков Пабло были целителями и шаманами. В 10 лет Пабло впервые вплотную знакомится с традициями предков — а именно с традицией аяваски (ayahuasca) — визионерским «варево»-напитком, для которого в качестве сырья используются яге (yagé) — лат. Banisteriopsis caapi и чакруна (chacruna) — лат. Psychotria viridis.

Но по-прежнему тяжелые семейные обстоятельства заставляют мальчика оставить школу и начать работать, чтобы как-то поддержать семью. В 15 лет он работает в доках Пукальпы. В этот период не обошлось в жизни юного Амаринго и без приключений, ставших не очень удачными предвестниками карьеры художника. Пабло обнаружил, что он смог создать денежные банкноты, используя щетки и китайские чернила. Арестованный за подделку, он убегает из тюрьмы и бежит в Бразилию, где работает в течение почти двух лет. Затем он вернулся в перуанские джунги — дает о себе знать серьёзная болезнь сердца. В 17 лет проблемы со здоровьем стали столь серьёзными, что Пабло едва не умирает. Местный целитель помогает излечиться юноше. В процессе излечения от болезни, в долго тянувшиеся день за днем, Пабло впервые посвящает своё время рисунку и занятиям живописью. Его первые работы — рисунки карандашом, заштрихованные при помощи сажи от ламп. Основой для работ служил любой подручный материал — краской стала помада и другая косметика его сестер, бумагу заменили картонные коробки. Приятель Пабло, служивший на автомобильной фабрике, принес для него «перматекс» — специальную синюю краску, используемую для выяснения пятен контактов деталей. И юный Амаринго стал использовать его для раскрашивания собственных рисунков. Лишь позже он стал применять акварельные краски, чернила. А ещё спустя время друг подарил ему несколько тюбиков краски.

Пабло делает успехи в своих занятиях и вскоре ему даже удается заработать некоторую сумму денег, создавая портреты. Но вскоре существенную конкуренцию для незатейливого бизнеса Пабло начинает составлять появившаяся на рынке «цветная», выполненная в технике вирирования фотография — всё большим спросом пользуются раскрашенные черно-белые фото. Дает знать о себе неприятный опыт юности — арестованный снова за его прошлое преступление, Пабло проводит несколько месяцев в тюрьме, из которой он освобождается в 1969. Вскоре после этих событий, лесная женщина, которая появилась Пабло в мечтах, преподавала ему тайны исцеления.

Практика шамана

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Все случившиеся ранее события — болезнь и долгий процесс исцеления от серьёзной болезни — сподвигли Пабло Амаринго встать на путь шамана. В конечном итоге, он становится могущественным курандеро (исп. curandero) — в традиции vegetalismo- традиции шаманизма метисов /mestizo. Vegetalistas- те шаманы, кто общается с Sacha Runa (лесной дух, хозяин леса, живущий в в корнях больших деревьев, таких как учу путу руйя). Этот термин позволяет отличать vegetalistas от oracionistas — тех шаманов, кто использует только молитвы относительно выполнения сходных шаманских задач, или от espiritistas — тех, кто работает исключительно с духом. Vegetalista может специализироваться на других растениях помимо аяваски. У большинства vegetalistas имеется тенденция специализироваться на использовании одного или нескольких растений-учителей в своих практиках. Есть tabaqueros, специализирующиеся на использовании табака (Nicotiana rustica); toeros используют разновидности Brugmansia (известную у нас как дурман); camalongueros, кто использует семена camalonga — растения, произрастающего в Андах; catahueros использует смолу Catahua (Hura crepitans); paleros — кору различных больших деревьев; и perfumeros, использующие ароматы различных ароматных растения, своего рода специалисты ароматерапии. Есть также tragaceros, кто использует сильный алкогольный напиток, дистиллированный из сахарной свеклы.

Vegetalista расценивает растения как учителей, хозяев элементного духа, который может общаться с людьми. Изучение икарос (icaros), или целительных песен, а также аяваска были его учителями. Уже в качестве целителя, Амаринго активно путешествует по региону на протяжении семи лет — с 1970 по 1976 годы.

Погружаясь глубже и глубже во власть аяваски, или яге, широко применяемую в шаманской практике среди местного индейского населения и метисов верхней Амазонки, Пабло стал мучим миром духов. После этой борьбы, будучи «раненым» волшебниками и духами, он решил оставить шаманские методы и оставить айяваску. В 1977 году Амаринго приостанавливает свою деятельность в качестве шамана и становится художником, интерпретируя в своем творчестве потусторонние миры своего опыта, а также работая для сохранения амазонской окружающей среды и культуры. В 1988 году он основывает школу Уско-Айяр (Usko-Ayar), где преподает живопись, обучая студентов визуализировать внутренне, что они собираются нарисовать, таким же образом как и делает он сам. Обучение в школе для студентов, желающих стать учениками Амаринго, было бесплатным. «Цель школы хорошо определена: это — инструмент для сохранения окружающей среды и культуры Амазонии. Наблюдая и изображая природу, людей — особенно маленькие дети — получают всё большие знания о её красоте и богатстве, и они учатся уважать это. Кроме того, студенты надеются, что их картины вдохновят других людей разделять подобные отношения оценки и почтения. Язык является несовершенным средством общения. Дух же молчит, но выражается через изображения» — говорил Амаринго. Он чувствовал, что он призван показать через своё творчество проблески иных измерений.

Амаринго и Запад

Для Запада творчество Пабло Амаринго открыли Луис Эдуардо Луна (Luis Eduardo Luna), доктор антропологии и исследователь аяваски, и Деннис Джон Маккена (Dennis Jon McKenna), американский этнофармаколог, автор многочисленных научных статей и книг, а также книги «Невидимый пейзаж» (Invisible Landscape), где он выступил в качестве соавтора своего брата Теренса Маккены. Встреча состоялась в 1985 году в Пукальпе, когда Маккена и Эдуардо Луна путешествовали по Амазонии, работая над этноботаническим проектом. Пабло жил в бедности, зарабатывая на жизнь уроками английского языка для подростков из его дома, а также продавая свою живопись случайным заезжим туристам.

Эдуардо Луна предложил Амаринго нарисовать некоторые из его видений, которые стали основой для книги «Видения аяваски: религиозная иконография перуанского шамана» (Ayahuasca Visions: The Religious Iconography of a Peruvian Shaman). Пабло Амаринго в этом проекте выступил в роли соавтора. После публикации этой книги, вышедшей в 1999 году, Амаринго не пишет более о своей работе, за исключением случайных интервью. И лишь в 2006 году он пишет предисловие для книги «Растительные духи шаманизма: традиционные техники для Излечения Души (Книги Судьбы)» (Plant Spirit Shamanism: Traditional Techniques for Healing the Soul) — о лекарственных препаратах, священных галлюциногенах и шаманизме. В последнее годы на его полотнах соседствовали и ангелы, и изображенные до мельчайших деталей флора и фауна Перу. Он принимал участия в различных конференциях и семинарах, где рассказывал о своей жизни художника и шамана, а также давал наставления художника, а также вплоть до смерти выступал наблюдателем аяваска-ретритов. Принимал участие в конференции Mind States в Калифорнии (США), в мероприятиях Guaria de Osa Centre в Коста-Рике, а также на Оздоровительном Ретрите Аяваски в Бразилии. После длинного сражения с болезнью Пабло Амаринго скончался 16 ноября 2009, так и не сумев посетить выставку собственных работ в Калифорнии.

Награды

В 1992 году Пабло Амаринго был номинирован на получение престижной Премии Мира (Global 500 Peace Prize) по Экологической программе Организации Объединенных наций, присоединившись к Жаку-Иву Кусто, Чико Мендесу, Джимми Картеру и прочим, как истинный герой в борьбе за охрану окружающей среды.

См. также

Шипибо-конибо

Литература

• Ayahuasca Visions: The Religious Iconography of a Peruvian Shaman (North Atlantic Books — ISBN 1-55643-311-5)
• Plant Spirit Shamanism: Traditional Techniques for Healing the Soul (Destiny Books — ISBN 1-59477-118-9)

Отрывок, характеризующий Амаринго, Пабло

По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.