Амбоно-тиморские народы

Амбоно-тиморские народы — группа народов на востоке Индонезии и в Восточном Тиморе. Языки — индонезийские, австронезийской языковой семьи. Численность − 2,32 млн чел. В Вост. Тиморе — 20 тыс. По религии — мусульмане-сунниты.

Ареал расселения

Эта группа населяет восток Малых Зондских островов, Солорский и Алорский архипелаги, о. Флорес, о. Роти, юг и центр Молуккских о-вов (группы о-вов Селатан-Тимур, Барат-Дая, Амбонские, Ару, Буру, Сула, о. Серам), Восточный Тимор.

Этногенез и этнический состав

Формирование амбоно-тиморских народов происходило длительного контакта австронезийцев с неавстронезийским населением. В XIII—XIV вв. они были втянуты в сферу влияния яванской индуистской цивилизации. В XV в. сюда проник ислам. На Амбонских о-вах и о-вах Банда возникли центры по производству пряностей, которые были захвачены в XVI в. португальцами, а в XVII — голландцами. В колониальный период они входили в состав населения некоторых индонезийских султанатов(Това, Тернате, Тидоре).

В группу входят многие народы, наиболее крупные из них — алорцы, ротийцы, атони, амбонцы, ламахолот. Они делятся на типы этнических общностей, соответствующие историко-этнографическим ареалам.

• Южно-молуккский ареал — «торговые этносы», алорцы, курцы, амбелаунцы, банданцы, батуаса, гесерцы, добоанцы и др.
• Восточно-тиморский ареал — «колониальные этносы» — амбонцы.
• Западно-тиморский ареал — аборигенные народы внутренних областей — алуне, аруанцы, вемале, буруанцы, бонфия, ветарцы, атони, тетумы, кемаки, мамбаи, тукудеде, кеданг, ламахолот, кейцы, танимбарцы, ротийцы, летийцы, ватубельцы, манусела, серамцы и др.

Хозяйство

Наиболее развитые по культуре — амбонцы и банданцы. В этом регионе народы делятся по типу хозяйства: 1. Производители копракопры и пряностипряностей, которые сочетаются с огородничеством и садоводством. 2. Добыватели саго. 3. Земледельцы внутренних районов. 4. Животноводы океанического типа. 5. Охотники и собиратели.

Саго — основная культура для первого типа, и распространена у других. От Малайзии до Новой Гвинеи простирается район культивирования саго, а на севере Молуккских о-вов — его главный центр. В дополнение к производству саго островитяне занимаются огородничеством, выращивают маниок, батат, таро, ямс, ананасы, бананы, стручковый перец. У земледельцев прежде важнейшими культурами были ямс и таро, позже стали маниок и батат. Также они выращивают и чисто северные культуры, картофель, помидоры, капусту, лук. В небольшой степени — рис и просо. Ручное земледелие распространено в отсталых горны районах. Орудия примитивны, — сажальный кол и нож паранг. Мотыга неизвестна.

Животноводы океанического типа разводят свиней, кур, собак. В некоторых районах животноводство имеет большее значение, там больше поголовье скота, и кроме вышеперечисленных видов разводят буйволов, лошадей, гусей, кур, уток. Отличие составляют мусульмане, у них свиньи заменены козами. Охотники и собиратели живут в глубинных районах. В дополнение они также добывают саго.

Традиции

Жилище у данной группы народов — общеиндонезийского типа, свайное, реже наземное, каркасно-столбовое, окружено верандой. Поселения — прибрежные, имеют линейную и беспорядочную планировку. Традиционные поселения (негри-лама) исчезли. Они располагались на труднодоступных скалистых мысах, планировку имели кучевую.

Одежда — набедренная повязка из луба (чидако). Теперь она заменена одеждой общеиндонезийского типа (саронги у обоих полов, рубашки у мужчин, блузки у женщин, и т. д.) и европейской.

Пища — саговый крахмал — основа кулинарии. Основное блюдо — папеда — желе из сагового крахмала, приправленное соусом чоло-чоло, из лука, кислых овощей, уксуса и квашеной рыбы. Иначе оно безвкусно. Из саго делают пирожки и хлебцы. В зависимости от хозяйственного типа в разных регионах также употребляют кукурузу, из неё делают лепешки, кашу, вареные корнеплоды и клубнеплоды и прочее.

В общественной организации есть деление на роды и линиджи. До начала XX в. сохранялся патриархальный кросскузенный брак и трёхродовые союзы. Практиковалась охота за головами, инициации. На о-вах Амбонских, Серам, Банда, Кей, Ару существовали надэтнические религиозно-политические союзы — «Союз пяти» (Улилима) и «Союз девяти» (Улисива). Традиционные верования больше сохранились на Тиморе и Сераме.

См. также

• Северохальмахерские народы

Литература

• Членов М. А. Амбоно-тиморские народы. // Народы и религии мира, под ред. В. А. Тишкова, М.,1998
• Членов М. А. Население Молуккских островов. М.: «Наука», 1976.

Отрывок, характеризующий Амбоно-тиморские народы

После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.