Амвросий (Орнатский)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Епископ Амвросий<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Епископ Пензенский и Саратовский
9 ноября 1819 — 4 сентября 1825
Предшественник: Иннокентий (Смирнов)
Преемник: Ириней (Несторович)
Епископ Старорусский,
викарий Новгородской митрополии
1816 — 1819
 
Имя при рождении: Андрей Антипович Орнатский
Рождение: 1778(1778)
погост Чудь, Череповецкий уезд, Новгородская губерния
Смерть: 26 декабря 1827 (7 января 1828)(1828-01-07)
Кириллов, Новгородская губерния
 
Награды:

Епископ Амвро́сий (в миру Андре́й Анти́пович Орна́тский; 1778, погост Чудь, Череповецкий уезд, Новгородская губерния — 26 декабря 1827 [7 января 1828], Кириллов, Новгородская губерния) — историк Русской православной церкви, автор семитомного труда «История российской иерархии», настоятель новгородского Антониева монастыря, ректор Новгородской духовной семинарии (1808), настоятель новгородского Юрьева монастыря (1811), настоятель московского Новоспасского монастыря (1812), епископ Старорусский, викарий Новгородской митрополии (1816), епископ Пензенский и Саратовский (18191825), кавалер ордена Святой Анны 2-й степени.





Семья и образование

Родился в селе Чуди[1] в семье дьякона Антипа Григорьева и Акулины Макаровой, дочери дьякона. Фамилию Орнатский получил первым в роду (до конца XVIII века российское православное духовенство оставалось бесфамильным) при окончании семинарии или академии. Впоследствии он «передаст» свою фамилию ставшим священниками двоюродным племянникам (по матери): Платону Иосифовичу (деду Философа и Иоанна Орнатских), Иоанну Михайловичу (деду епископа Семиреченского Пимена и Василия Белоликова) и их братьям.

В 1792 окончил Кирилловское духовное училище, затем — Александро-Невскую академию (1800), после чего стал преподавателем Новгородской духовной семинарии.

Научная и церковная деятельность

16 июля 1805 Андрей постригся в монашество, приняв имя Ам­вросия. С 1808 — архимандрит, настоятель новгородского Антониева монастыря и ректор Новгородской семинарии. С 11 сентября 1811 года — настоятель новгородского Юрьева монастыря, с оставлением ректором семинарии. В марте 1812 назначен настоятелем московского Новоспасского монастыря и одновременно председателем комитета духовной цензуры. В начале 1813 Синод возложил на о. Амвросия ответ­ственную работу по «возобновлению московс­ких монастырей, поврежденных французами». Награждён орденом святой Анны II степени (1814).

Между всеми этими важными делами о. Амвросий продолжал научную работу — писал и публико­вал [old.rsl.ru/table.jsp?f=1016&t=3&v0=История+Российской+иерархии&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&useExternal=true&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=b2&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=4&debug=false «Историю российской иерархии»]. После­дняя, седьмая книга вышла в 1815.

9 ноября 1819 года был назначен епископом Пензенским и Саратовским, но 11 января 1825 подал прошение об отставке «с дозволением иметь […] пребывание в Кирилло-Белозерском […] монастыре». По увольнении ему была назначена пенсия «для безбедного содержания и в пособие к изданию возложенной на него Св. Синодом книги» по 2000 рублей в год.

26 декабря 1827 (7 января 1828) преосвященный Амвросий скончался и погребён в Успенском соборе Кирилло-Белозерского монастыря.

Напишите отзыв о статье "Амвросий (Орнатский)"

Примечания

  1. Ныне в Череповецком районе Вологодской области сохранились деревни Средние Чуди и [maps.yandex.ru/?text=Россия%2C%20Вологодская%20область%2C%20Череповецкий%20район%2C%20деревня%20Задние%20Чуди&sll=37.475692%2C58.774768&ll=37.475692%2C58.774768&spn=0.314140%2C0.138719&z=12&l=map Задние Чуди].

Литература

Ссылки

  • Амвросий (Орнатский) // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • [belolikovi.narod.ru/amvrosi.htm Об Амвросии Орнатском на сайте Белоликовых]
  • [old.rsl.ru/table.jsp?f=1016&t=3&v0=%D0%98%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%8F+%D1%80%D0%BE%D1%81%D1%81%D0%B8%D0%B9%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B9+%D0%B8%D0%B5%D1%80%D0%B0%D1%80%D1%85%D0%B8%D0%B8&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&useExternal=true&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=b2&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=4&debug=false Амвросий (Орнатский) «История российской иерархии»] в открытом доступе на сайте РГБ

Отрывок, характеризующий Амвросий (Орнатский)

Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.