Амвросий (Паппа-Георгополи)

Митрополит Амвросий<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
1-й Митрополит Белокриницкий
28 октября 1846 — декабрь 1847
Церковь:	Белокриницкая митрополия
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	Кирил (Тимофеев)
Митрополит Босно-Сараевский
1835 — 12 сентября 1840
Церковь:	Константинопольский Патриархат
Предшественник:	Вениамин
Преемник:	Игнатий
Имя при рождении:	Амирей Паппа-Георгополи
Рождение:	1791(1791) село Маистра, Турция
Смерть:	11 ноября 1863(1863-11-11) Цилли, Австро-Венгрия
Отец:	Георгий Паппа-Георгополи
Принятие священного сана:	1811
Принятие монашества:	1817
Епископская хиротония:	1835
Награды:

Митрополи́т Амвро́сий Белокрини́цкий (в миру Амирей Паппа-Георгополи, греч. Ἀμοιραίας Πάππα-Γεωργοπόλοι, в старообрядческих источниках Андрей Попович; 1791, село Маистра (по-турецки Ионжок) близ города Эноса — 30 октября (11 ноября) 1863, город Цилли, Австро-Венгрия (ныне Целе, Словения)) — бывший митрополит Босно-Сараевский (Константинопольский Патриархат), перешедший в 1846 году в старообрядчество и основавший белокриницкую иерархию (Русская православная старообрядческая церковь и иные, имеющие с ней общение).

В последней был канонизирован в лике святых в 1996 году; память — 30 октября по юлианскому календарю.

Биография

Священник и монах

Сын греческого священника Константинопольского Патриархата Георгия Паппа-Георгополи (22-го священника в своём роде). Окончил духовное училище. В 1811 году женился, в том же году митрополитом Эносским Матфеем (Мегалосом) был рукоположён в священники. В 1814 году овдовел, в семье остался сын Георгий. В 1817 году был пострижен в монашество. Состоял при архиерейском доме митрополита Эносского Матфея.

С 1823 года был настоятелем Троицкого монастыря на острове Халки в Мраморном море, затем стал протосингелом Константинопольской церкви.

Митрополит Константинопольского Патриархата

В 1835 году Константинопольским Патриархом Григорием VI был рукоположён во епископа и поставлен митрополитом Босно-Сараевским.

В отличие от своих предшественников, не защищавших интересы своей славянской паствы (боснийских сербов), митрополит Амвросий занял иную позицию. Во время восстания сербов против турок сочувствовал повстанцам. По данным автора «Истории Белокриницкой иерархии» профессора Николая Субботина, в целом разделявшего общее для Синодального периода негативное отношение к старообрядцам:

Митрополит Амвросий явился исключением из боснийских владык-фанариотов. Человек от природы добрый, он не мог равнодушно смотреть на бедственное положение народа — стал на его сторону и по возможности старался облегчить его нужды. Это было таким необыкновенным явлением, так противоречило издавна сложившемуся народному понятию о греческих архиереях, что народ даже не признавал Амвросия за грека: утвердился слух, что он природный славянин, и именно болгарин. Вот замечательные слова об Амвросии, занесенные в одну боснийскую летопись: «Этот владыка был святой человек, он много заботился о бедных. Он был родом болгарин, вовсе не был сребролюбив и радел только о том, чтобы народу было покойно, чтобы народ не терпел неправды».

Легенду о болгарском происхождении митрополита Амвросия развил впоследствии старообрядческий инок Павел (Великодворский), придумав ему другие мирское имя — Андрей, поскольку имени Амирей нет в святцах, и славянизировав фамилию иерарха — Поппович.

Раздражённый действиями митрополита Амвросия, турецкий правитель Сараева убедил несколько богатых купцов написать Константинополльскому Патриарху донос на митрополита Амвросия, в котором, в частности, сообщалось, что митрополит поддерживал антитурецкое восстание.

Новый Константинопольский Патриарх Анфим IV, опасаясь возможного конфликта с турецкими чиновниками, 12 сентября 1840 года своим распоряжением отозвал Амвросия в Константинополь, куда последний смог выехать только 27 декабря 1841 года, поскольку провел некоторое время в сараевской тюрьме как несостоятельный должник.

По прибытии в Константинополь, будучи безместным архиереем, бедствовал со своим женатым сыном Георгием.

Переговоры со старообрядцами

В начале 1846 года на него вышли представители русских старообрядцев-беглопоповцев из Австро-Венгрии — иноки Павел (Великодворский) и Алимпий (Милорадов), занимавшиеся поисками епископа, который согласился бы учредить для них старообрядческую иерархию. Ещё до посещения Константинополя иноки Павел и Алимпий получили в 1844 году от правительства Австро-Венгрии разрешение на учреждение в старообрядческом Белокриницком монастыре (Северная Буковина) архиерейской кафедры. Старообрядческие посланники рассказали митрополиту Амвросию об истории своей церкви и её современном положении, убедив его возглавить русских старообрядцев.

Существует рассказ инока Алимпия о том, что владыка Амвросий долгое время не давал своего согласия на присоединение к старообрядцам, но затем вдруг изменил свою позицию. На решающей встрече с посланниками, он сказал:

Вчера, проводя вас, я был занят мыслию: добро ли мне предлагается. С этою мыслию, помолясь Богу, я лёг. Но не успел я ещё уснуть, как вдруг предстал предо мною во свете священнолепный муж и сказал: «Что ты много утомляешься размышлениями. Это великое дело тебе суждено от Бога исполнить и от русского царя пострадать». При последнем слове «пострадать» я содрогнулся и очувствовался, но никого не было, только в комнате виден был свет, который постепенно исчезал, наподобие того, как бы кто уходил с зажжённой свечой. Сердце моё исполнилось и страхом и радостью, так что я от восторга всю ночь без сна проводил в своих к Богу молитвах, и решил дать вам полное моё согласие; ибо если на это есть Божие благоволение, то мы обязаны его с радостью исполнять.

16 апреля 1846 года митрополит Амвросий подписал документ о том, что он «по чистой совести за благо изволил поступить в староверческую религию в сущем звании митрополита» и обязуется «по прибытии в Белокриницкий монастырь, учиня церковное присоединение согласно правил святых отец, неотлагательно поставить там в наместники себе другого архиерея, как дозволено всевысочайшим указом». В свою очередь, представители старообрядцев обязались «содержать его высокопреосвященство господина митрополита Амвросия на всем монастырском иждивении во всяком спокойствии и удовлетворении во всю его жизнь». Таким образом, выполнялось требование австрийских властей о том, чтобы на них не возлагалась обязанность по материальному содержанию старообрядческого архиерея.

Основатель старообрядческой иерархии

В конце мая 1846, вместе со старообрядческими послами, митрополит Амвросий выехал в Австрию. Некоторое время передвигался по турецкой территории в казачьей одежде с документами на имя казака-старообрядца и, только прибыв в Добруджу, в которой жили старообрядцы, получил от турецких властей архиерейский паспорт. 11 июля был представлен австрийскому императору Фердинанду.

12 октября 1846 года прибыл в Белую Криницу, где был торжественно принят старообрядцами; 28 октября был торжественно присоединён к старообрядчеству вторым чином (чрез миропомазание) в Белокриницком монастыре.

За время возглавления старообрядческой церкви совершил хиротонии двух епископов: Кирилла Майносского и Аркадия Славского, а также пятерых священников и троих иеродиаконов. Таким образом была учреждена «Белокриницкая» старообрядческая иерархия (в дореволюционной русской литературе часто именовалась «австрийской»), которая была признана рядом старообрядческих общин; некоторые иные — так называемые «беглопоповцы» в новейшем смысле — не подчинились митрополиту. Они обосновывали свою позицию сомнениями в действительности крещения митрополита Амвросия (старообрядцы признают только «полное» крещение в три погружения, а не «обливательное», принятое у католиков и у части православных), точкой зрения о том, что митрополит был запрещён в служении к тому времени, как он принял предложение старообрядцев. Также у них вызывала сомнения искренность решения митрополита присоединиться к старообрядцам. Старообрядческий автор начала XX века Фёдор Мельников посвятил одну из своих работ опровержению таких аргументов, в частности, указывая на то, что в греческой церкви того времени не практиковалось «обливательное» крещение, а сам митрополит, находясь на покое, принимал участие в патриарших богослужениях. В 1903 году работу о крещении митрополита Амвросия опубликовал старообрядческий епископ Иннокентий (Усов).

На своём соборе 2007 года Русская древлеправославная церковь (бывшие «беглопоповцы») признала, что владыка Амвросий «после удаления с Боснийской кафедры являлся заштатным архиереем, проживал на покое в Константинополе и не состоял под запрещением в священнослужении вплоть до его присоединения к старообрядчеству», однако вопросы крещения митрополита Амвросия и мотивации его присоединения к старообрядчеству, по-прежнему были названы «вызывающими недоумение».

По воспоминаниям старообрядческой инокини Евфросинии о владыке Амвросии во время пребывания в Белокриницком монастыре,

служил он на славянском языке, читал Евангелие, говорил возгласы очень отчётливо и правильно. Во время службы часто плакал от умиления. Крестился истово и складывал персты очень старательно. Кланялся очень низко. Жил в двух келиях, в которых было много икон. Пища была самая простая: суп или похлёбка, каша и рыба, когда дозволялось уставом. Занимался физическим трудом в саду. Говорил по-русски, но некоторые слова произносил по-церковнославянски.

В декабре 1847 года российский император Николай I потребовал от правительства Австрии прекратить деятельность митрополита Амвросия и закрыть Белокриницкий монастырь. Австрийские власти вызвали митрополита в Вену, где ему была предложена альтернатива — либо вернуться в юрисдикцию Константинопольского Патриарха (при этом ему было передано письмо Патриарха с обещанием милостей в случае покаяния), либо отправиться в пожизненную ссылку. Митрополит Амвросий выбрал ссылку, заявив, что «я единожды сию религию принял и уже вспять возвращаться не желаю». При этом монастырь был закрыт, но вскоре вновь открыт, оставшись центром старообрядчества.

26 июля 1848 году митрополит получил предписание отправиться в город Цилли, где оставался в течение 15 лет, ведя строго монашескую жизнь. Вместе с ним находился сын Георгий с семьёй. Поддерживал переписку со своей паствой, иногда тайно принимал старообрядческих представителей.

Смерть и канонизация

Скончался 11 ноября 1863 года от водянки. Был похоронен на греческом кладбище в Триесте (Италия), так как в Цилли не было православных кладбищ.

В 1912 году старообрядцы намеревались перенести его останки в Белую Криницу, но этот проект не реализовался из-за начавшейся Первой мировой войны.

В 1996 году причислен к лику святых решением Всеобщего Освященного Собора, состоявшегося в селе Белая Криница. Тогда же было принято решение о перенесении мощей из Италии в Белую Криницу (Украина), создана совместная церковная комиссия по перенесению мощей, в которую вошли представители Московской митрополии и Браильской митрополии (Румыния).

В мае 2000 года останки святителя были перенесены в город Браилу (Румыния), в который из Белой Криницы была перенесена старообрядческая митрополичья кафедра, и захоронены в кафедральном Покровском соборе.

Ссылки

• [www.pravenc.ru/text/114398.html Амвросий] статья в Православной энциклопедии
• [www.staroobrad.ru/modules.php?name=Pages&pa=showpage&pid=4 Биография]
• Урушев Д. А. [archive.is/20131129115553/ng.ru/history/2006-08-16/6_amvrosi.html Вспять возвращаться не желаю] // НГ-Религия от от 16.08.2006
• Урушев Д. А. [www.istina.religare.ru/article229.html Пастырь добрый] // Истина и жизнь. 2006, № 2
• Мельников Ф. Е. [www.krotov.info/history/17/staroobr/melnikov2.html История старообрядчества]

Отрывок, характеризующий Амвросий (Паппа-Георгополи)

Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.