Амелий

Амелий Гентилиан
Ἀμέλιος Γεντιλιανός
Направление:	неоплатонизм

Аме́лий Гентилиа́н (лат. Amelius Gentilianus; III в., род. в Этрурии) — античный философ, представитель неоплатонизма.

Биография

Ученик Плотина (с 246 года), первый из его постоянных слушателей (Плотин считал Амелия своим самым проницательным учеником). До Плотина учился у стоика Лисимаха; чтил пифагорейца и платоника Нумения (как сообщается, собрал и выучил наизусть почти все его сочинения), в то же время возможно испытал влияние философии Крония.

В 269/269 покинул Рим и переехал в Апамею (Сирия), родной город Нумения, где, вероятно, основал собственную школу. Разработал и систематизировал учение Плотина о тройственности Нуса, неоплатоническую диалектику мифа.

Сочинения

Сочинения Амелия не сохранились; сведения о трудах восстанавливаются по различным источникам. Порфирий подчеркивает у Амелия тщательность письменного слова:

«Амелий хоть и следовал по стопам Плотина, но был неподражаем в отделке частностей и особенно усердствовал в обстоятельности слога, в полную противоположность своему учителю».

По сообщениям различных источников, будучи в школе Плотина, Амелий вел записи бесед Плотина и правил написанные им тексты (записи составили около 100 книг). Написал «Об отличии учения Плотина от учения Нумения» — против обвинявших Плотина в заимствованиях у Нумения; «О недоумениях Порфирия» — адресованное Порфирию разъяснение учения Плотина о том, что вне Ума нет умопостигаемого; 40 книг против гностика Зостриана — в связи с полемикой кружка Плотина против гностиков.

Амелию, вероятно, принадлежали комментарии к диалогам Платона «Тимей», «Государство», «Парменид» и «Филеб»; сочинение «О справедливости согласно Платону»; оригинальное толкование «II Письма» Платона о трех царях (под какими Амелий понимал три ума — ум, который есть умопостигаемое; ум, который обладает умопостигаемым и ум, который созерцает умопостигаемое — которые трое суть три демиурга). Амелию принадлежит толкование «Евангелия от Иоанна», в прологе которого Амелий отождествляет Логос с мировой душой.

Учение

Тройственность Нуса

У Плотина, несмотря на значительную диалектическую системность, многие положения учения ещё не достигают терминологического закрепления. О том, что плотиновский Нус имеет тройственный характер — содержит в себе и бытие, и жизнь, и мышление — можно судить по многим текстам Плотина. Амелий фиксирует эту ноуменальную триаду системно-терминологически (собственно ум ὁ ὤν, сущий, второй ум — умопостигаемое первого и третий ум — умопостигаемое второго), отождествляя их с тремя демиургами, тремя царями Платона (которые в диалоге «Тимей» определены как сущий, обладающий и зрящий и соотнесены с Фанетом, Ураном и Крон[ос]ом орфиков).

Первый элемент в такой триаде демиургического Ума Амелий отождествляет с подлинным живым существом:

«Амелий представляет демиурга тройственным и [представляет] три ума, трех царей — сущего, обладающего и зрящего. При этом они разделяются так, что первый ум сущностно есть то, что он есть; второй есть то, что в нем мыслимо (поскольку всецело причастен тому, что [есть] до него, потому-то он и второй); третий есть то, что находится в нем [первом] и в [то же время] является этим последним [вторым]. Именно весь ум тождествен с сочетающимся с ним мыслимым умом. Ведь он обладает тем, что есть во втором уме, и видит первый ум. Поэтому чем больше удаление, тем слабее обладание. Амелий подразумевает под этими тремя умами трех демиургов, являющихся тремя царями у Платона и тремя у Орфея, то есть Фанета, Урана и Кроноса, и в его глазах самым значительным демиургом является Фанет».

Т.о. умопостигаемое сущее у Амелия — парадигма всего существующего; переход [первого] умопостигаемого момента в своё инобытие, которое само уже не есть просто сущее, но только причастно этому сущему, будучи как бы становлением сущего, то есть жизнью. Это жизненное осуществление сущего не берется отдельно от сущего, но отождествляется с ним, опять возвращается к нему, становясь теперь тем, что Амелий называет мышлением.

Диалектика мифа

Разработкой тройственности Ума Амелий также дифференцирует ноуменальную мифологию Плотина, доводя её до конструирования Ума как живого и пластического существа, волящего, приказывающего и тут же мастерски выполняющего свои собственные приказания на себе же самом.

Прокл, сравнивая Ямвлиха и Амелия, замечает, что если у Ямвлиха демиург содержит в самом себе исходный образец творения, у Амелия такой образец — уже демиург сам по себе. То есть у Ямвлиха в образце, который предшествует всему, демиургическое начало содержится пока как субстрат, «в чистом виде»; у Амелия демиург и образец тождественны:

«…[первый демиург] …создает действием рук, другой — только приказом, третий — только волей. Один рассматривается как мастер, довольствующийся трудом собственных рук, другой — как предваряющий его строитель, третий — утверждает себя прежде их обоих как царь. Отсюда, поскольку демиург есть ум, он производит все своими помышлениями; поскольку он мыслимый, он действует самим своим бытием; поскольку он бог — только своей волей».

То есть собственно Нус у Амелия трактуется почти личностно (чистое бытие Нуса ясно отождествляется с Ураном, ноуменальная жизнь — с Кроносом и ноуменальное мышление — с Фанетом), но эти ноуменальные личности пока ещё недостаточно отвлечены. Хотя до той предельно точной и логически систематичной диалектики мифа, которую позже разработал Прокл, пониманию Амелия ещё далеко, личностный момент в исконно безличной платонической диалектике у Амелия зафиксирован четко.

Т.о. мифологическая диалектика у Амелия двигается вперед в смысле общеплатонического учения о парадигме (хотя полного расчленения парадигмы и демиурга у Амелия пока нет). Тем самым Амелий делает значительный шаг от конструктивной диалектики мифа у Плотина к анализу конкретных божественных субъектов мифологии. Вдобавок к тому, что Амелий был большим почитателем религиозных обычаев и даже суеверий (вероятно, как и Нумений, был увлечен восточными вероучениями) — всем этим он оказал влияние на формирование диалектики мифа позднейших периодов неоплатонизма. При этом характерно, что в этом отношении Амелий ушёл далеко даже от своего учителя, который, создавая конструктивную диалектику мифа, воздерживался от безразличного признания всех традиционных народных верований и суеверий.

Идея, душа, число

В своем учении об идеях Амелий признавал наличие как индивидуальных частностей (τόν μέρον), так и наглядно видимых общностей (τόν εἶδον). Среди идей Амелий находил также идеи (и логосы) дурных вещей. Согласно Амелию, число идей настолько велико, что мир даже за все время своего существования не может их охватить.

В учении о душе Амелий также стремится дифференцировать теорию души Плотина, доказывая, что отдельные души, исходящие из Мировой Души, различаются между собой в первую очередь количественно и с точки зрения взаиморасположения.

Амелий интенсивно проводил также пифагорейскую мистику чисел, подробно характеризуя монаду, диаду, триаду и вообще все первые числа. Признавая единую Мировую Душу, Амелий приписывал ей функции, соответствующие определенным числам: монадически душа охватывает внутрикосмических богов, как диада и триада — демонов, как тетрада (2 в квадрате) и эннеада (3 в квадрате) — человеческую жизнь, как октада (2 в кубе) и эйкосигептада (3 в кубе) — доходит до низших пределов мира и с помощью «нечета» и «чета» всему придает совершенство. Этим Амелий послужил одним из источников для специального трактата о числовой мифологии у Ямвлиха.

Анекдоты

Амелий и собственное имя. Амелий Этрусский, родовое имя которого было Гентилиан, предпочитал называть себя Америем, через «р», считая, что пристойнее иметь имя от америи (ἀμερεια, неделимость, цельность), нежели от амелии (ἀμέλεια, беззаботность, безразличие).

Амелий и Плотин. Когда однажды Амелий, человек очень богобоязненный, всякое новолуние и всякий праздничный день ходивший по всем храмам, предложил пойти с ним Плотину, тот сказал: «Пусть боги ко мне приходят, а не я к ним!».

Сочинения

• Amelii Neoplatonici Fragmenta. Athen, 1956.
• Idem. Amelius von Etrurien. Sein Leben und seine Philosophie. Beitrag zur Geschichte des Neoplatonismus. Athen, 1956.

Литература

• Dorrie H. Une exegese neoplatonicienne du Prologue de l’Evangile selon St. Jean (Amelius chez Eusebe, Prep. ev. II. 19, 1—4) / Epektasis. Melanges Patristiques offerts au Card. Jean Danielou, 1912.
• Idem. Platonica Minora. Munchen, 1976.
• Лосев А. Ф. История античной эстетики (высокая классика). М., 1974.

Отрывок, характеризующий Амелий

– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.