Американское военное правительство в Корее

Американское военное правительство в Корее
USAMGIK
Оккупационная администрация
←   ← 1945 — 1948 →
Флаг
Столица	Сеул

К:Появились в 1945 годуК:Исчезли в 1948 году

История Кореи
Доисторическая Корея Кочосон, Чингук Ранние королевства:  Пуё, Окчо, Тонъе  Самхан  Конфедерация Кая Три королевства:  Когурё  Пэкче  Силла Объединённое Силла, Пархэ Поздние три королевства Корё:   Киданьские войны   Монгольские вторжения Чосон:  Имджинская война Корейская империя  Генерал-резиденты Под управлением Японии:  Генерал-губернаторы  Временное правительство  Движение за независимость Кореи Разделённая Корея:  Корейская война  Северная, Южная Корея
Хронология Военная история Список монархов

Американское военное правительство в Корее (англ. United States Army Military Government in Korea), также известное как USAMGIK, — первый официальный руководящий орган в южной части Корейского полуострова в период с 8 сентября 1945 года по 15 августа 1948 года. В течение этого периода были заложены основы современной политической системы Южной Кореи.

Предыстория

С 1910 года Корея была частью Японской империи; в 1919 году ряд корейских националистов создали в Шанхае Временное правительство Кореи.

Когда 8 августа 1945 года СССР вступил в войну против Японии, то японским властям в Корее стало ясно, что их дни сочтены, и первоочередной задачей для них стало создание переходного правительства, которое обеспечило бы им беспрепятственный уход. Левый националист Ё Ун Хён утром 15 августа согласился на японское предложение возглавить переходную администрацию. 6 сентября 1945 года была провозглашена Корейская Народная Республика.

В соответствии с межсоюзническими соглашениями Корейский полуостров южнее 38-й параллели должны были оккупировать американские войска. 20 августа с американских бомбардировщиков были сброшены листовки, подписанные генералом Альбертом Ведемейером, о том, что американцы скоро придут, а до их прибытия власть остается в руках японцев.

Задача оккупации Кореи и принятие капитуляции японских войск на её территории была возложена на 24-й армейский корпус, которым командовал генерал-лейтенант Ходж. 27 августа 1945 он был назначен командующим армией США в Корее (U.S. Army Forces in Korea (USAFIK)).

4 сентября 1945 в районе Сеула на аэродроме Кимпо высадилась передовая группа 24-го армейского корпуса. 7 сентября генерал Макартур обратился к населению Кореи с воззванием о том, что вся власть к югу от 38 параллели будет осуществляться под его руководством. 8 сентября 1945 года в Инчхоне высадилась 7-я пехотной дивизия 24-го корпуса.

Командир этой дивизии, Арчибальд Арнольд и возглавил военное правительство США в южной Корее (USAMGIK), задачей которого было ведение всех внутренних дел до тех пор, пока не будут проведены выборы, и корейский народ не обретет самоопределение.

Функционирование администрации

Первые месяцы

Не имевший даже профессионального военного образования Ходж выдвинулся во время битвы за Окинаву. Он был плохим администратором, и к тому же абсолютно не разбирался в корейских делах; основной причиной его переброски в Корею было то, что его бригада находилась ближе всего. Оказавшись на посту губернатора, Ходж не имел никаких планов или идей относительно того, что он должен делать в Корее, и просто старательно выполнял инструкции, требовавшие от него установить свой порядок и не признавать никаких самопровозглашённых корейских правительств. Не признав Корейскую Народную Республику, янки стремились управлять сами, опираясь скорее на структуры, созданные японцами. Японский губернатор Абэ продолжал управлять Кореей до 3 октября, после чего американцы его уволили и объявили свою администрацию правопреемником японской.

Из-за того, что американское руководство оказалось абсолютно неготовым к управлению Кореей (единственный знакомый с корейским языком майор из штаба говорил недостаточно бегло, чтобы принимать участие в переговорах), американцы стали зависимыми от корпуса переводчиков из числа немногочисленной прослойки корейцев, получивших образование на Западе, знающих английский и умеющих подать себя так, что американцы принимали их за своих. С учетом того, что количество корейцев, знающих английский язык, было невелико, такие переводчики часто оказывались в роли «серых кардиналов» и могли манипулировать своими хозяевами, подавая им материалы и интерпретируя события так, как считали нужным, преследуя собственные цели.

На момент освобождения Кореи там проживало порядка 700 тысяч японцев, однако они вскоре покинули страну, что лишило её большей части специалистов — как клерков, так и инженеров, Корея начала испытывать острую нужду в административных кадрах. На территории Кореи не было каких-либо развитых государственных и общественных структур. Профессионально управлять страной было некому. Усугубляло положение и то, что к моменту освобождения корейские рабочие и служащие составляли 3 % населения страны, а американцы не разбирались в экономике и тоже не имели компетентных специалистов. Единственные имеющиеся специалисты принадлежали к сотрудникам прежнего японского колониального аппарата, но Ходж, полагавший, что «японцы и корейцы сделаны из одного теста», не видел проблем в их использовании. Это сразу сказалось на социальном напряжении. Естественно, что ситуация, когда положение на низовом уровне практически не изменилось, не воспринималось массами как освобождение, произошедшее в полной мере. В американской политике видели привлечение к управлению «врагов народа». В результате уже 15 сентября 1945 года Меррел Беннингхофф (политический советник Ходжа по линии Госдепартамента) в своих отчетах в Вашингтон описывал Корею как пороховой погреб, который может взорваться от малейшей искры. Беннингхофф понимал необходимость привлечения большего числа компетентных специалистов, но он сам в корейской ситуации видел только борьбу между христианскими демократами и коммунистами, под которыми он понимал всех сторонников репрессий по отношению к «прояпонским элементам» и национализации японской собственности.

Острым вопросом на Юге был вопрос о собственности. Если власти Севера провели земельную реформу, а также национализировали бывшую японскую собственность, то Американская военная администрация в ноябре-декабре 1945 года объявила себя владельцем всей без исключения бывшей японской собственности на Юге. Если японская администрация нуждалась в корейском рисе, то американская администрация наоборот стремилась реализовать в Корее излишки риса из США, и не видела необходимости в аграрных реформах.

Главной проблемой американская администрация считала Корейскую Народную республику и народные комитеты. Это было связано не только с их левизной, но и с тем, что Ё Ун Хён полагал, что независимость Кореи является следствием национально-освободительной борьбы, а не подарком от союзников. Ходж воспринимал любые организации корейцев как препятствия, которые надо убрать, а любой жесткий тон с их стороны — как угрозу, на которую надо реагировать. Сопротивление американской политике (в том числе и со стороны Корейской Народной Республики), воспринималось американцами как изначально организованное коммунистами и являющееся частью советского плана по захвату всей Кореи. Всерьез проанализировать идеологию левых и понять, что они были не марионетками Москвы, а социалистами и националистами, которые выступали против помещиков, никто не пытался. Не случайно впоследствии, выступая в феврале 1948 года во Временной комиссии ООН по Корее, Ходж говорил, что войска США, прибыв в южную Корею, застали там «действовавшие под руководством коммунистов народные комитеты, которые успели полностью организоваться и в той или иной мере захватить власть в свои руки».

В поисках человека, на которого можно было бы опереться, американцы в конце-концов остановились на Ли Сын Мане, сочтя его «лучшим из того, что есть». 16 октября 1945 года он прилетел в Сеул на личном самолете МакАртура, и был представлен Ходжем Южной Корее с большой помпой, что сразу же дало понять населению, кого поддерживают американские власти.

18 октября 1945 года военная администрация издала приказ, запрещавший проводить митинги и демонстрации без специального разрешения, а приказ от 30 октября 1945 года обязывал все газеты и другие органы печати испрашивать специальное разрешение на право публикации. 12 декабря 1945 года Ходж окончательно объявил войну Корейской Народной Республике, стараясь уничтожить все созданные ею структуры на местах, в первую очередь — Народные комитеты. Военные власти опубликовали официальное заявление об их роспуске. 19 декабря американская военная полиция совместно с корейскими террористами совершила налет на помещение Народного комитета в Сеуле. Все документы были захвачены или уничтожены, находившиеся в помещении сотрудники и члены Народного комитета были избиты. Расправа с народными комитетами, с деятелями коммунистических организаций началась и на местах.

Московское совещание

Скорость разгрома Японии и быстрота оккупации Кореи оказались неожиданными для всех участников Второй мировой войны, и ни одна из стран-победительниц не имела к этому моменту программы послевоенного устройства Кореи. Решению этой проблемы, среди прочих вопросов, было посвящено Московское совещание министров иностранных дел США, Великобритании и Советского Союза, состоявшееся 16 - 26 декабря 1945 года и призванное окончательно определить статус страны. Резолюция совещания состояла из четырех пунктов:

1. в целях восстановления Кореи как независимого государства, основанного на принципах демократии создаётся Временное корейское демократическое правительство (ВКДП);
2. для оказания содействия образованию Временного правительства и для предварительной разработки соответствующих мероприятий создать совместную комиссию из представителей командования американских войск в Южной Корее и командования советских войск в Северной Корее. Комиссия должна при выработке своих предложений консультироваться с корейскими демократическими партиями и общественными организациями;
3. совместной комиссии поручается с участием ВКДП и с привлечением корейских демократических организаций разработать меры помощи и содействия (опека) политическому, экономическому и социальному прогрессу корейского народа;
4. для рассмотрения срочных вопросов… созвать в двухнедельный срок совещание из представителей американского и советского командования в Корее.

В связи с тем, что корейцы желали немедленной независимости безо всякой опеки, а также тем, что при переводе слова «опека» на корейский язык была использована та же терминология, которая применялась японцами для обозначения протектората, итоги Московского совещания были негативно восприняты в Корее. Против опеки выступали все, кроме коммунистов, которые поддерживали решение Москвы. В результате произошло размежевание ярого Ли Сын Мана и коммунистов юга (которые ранее считали его вполне подходящим претендентом на роль национального лидера).

Правые силы во главе с Ли Сын Маном и Ким Гу, который 28 декабря возглавил «Комитет по борьбе с опекой», начали движение против режима опеки, однако при этом Ли Сын Ман выступал за скорейшее создание, хотя бы в Южной Корее, независимого правительства, а Ким Гу — за создание объединенного правительства Севера и Юга.

31 декабря 1945 года, когда организованное по инициативе Ким Гу движение по борьбе с опекой достигло пика своего развития, американские военные власти потребовали прекратить беспорядки. В ответ состоявшемся в тот день многотысячном митинге организаторы призвали корейский народ к всеобщей забастовке в знак своего несогласия с решением по опеке. Корейские сотрудники военной администрации, служащие почты, городского управления отказались выйти на работу. Американская администрация сочла это «попыткой государственного переворота». В первый день 1946 года Ходж вызвал Ким Гу и заявил, что в случае попытки его предать он уничтожит Ким Гу, который в ответ пригрозил совершить самоубийство прямо здесь и сейчас. Тем не менее, после встречи с Ходжем Ким Гу был вынужден выступить по радио с призывом о прекращении забастовки.

Вскоре стало окончательно ясно, что опека не поддерживается почти никем, кроме левых. Воспользовавшись этим, Ходж встретился с представителями правых кругов и уведомил их о том, что от идеи опеки можно будет отказаться, если правые будут безоговорочно поддерживать политику Соединенных Штатов.

1946 год

В результате того, что Американская администрация пассивно реагировала на проблемы, волнующие корейский народ, и занималась в основном текущими вопросами, на Юге нарастало напряжение. В результате разрухи в экономике половина рабочих осталась без работы. Страну наводнили беженцы с Севера, а также 1,8 миллионов репатриантов из Японии. 25 января 1946 года крестьянам была запрещена свободная продажа риса, а официальные закупочные цены не покрывали даже издержек производства. Это способствовало резкому росту криминала, развитию чёрного рынка, разграблению принадлежащей японцам собственности настолько, что открытое письмо представителей общественности генералу Ходжу от 31 августа 1946 года называло ситуацию худшей, чем та, которая была при японцах.

Тем временем американцы, плохо ориентировавшиеся во внутрикорейских делах, с радостью скинули на плечи Ли Сын Мана и его соратников груз проблем, объявив о политике «кореизации» административного аппарата. Ещё в октябре 1945 года была создана Палата советников из 11 человек, которая в феврале 1946 года была преобразована в Совет Демократических Представителей (в качестве организации советников при Американском военном правительстве).

Образование государства на юге Кореи

Ли Сын Ман и его сторонники противостояли любым попыткам налаживания диалога с Севером и взяли курс на создание в американской зоне самостоятельного корейского государства, озвучив эту идею 3 июня 1946 года в уезде Чонып. Поначалу, однако, американцы не приняли это предложение, и в декабре 1946 года Ли Сын Ман отправился в США убеждать американское правительство в своей правоте. Там он пробыл до апреля 1947 года и вернулся, добившись успеха, ибо как раз в это время Америка сделала поворот в сторону холодной войны. 12 марта 1947 года президент США Гарри Трумэн объявил, что в борьбе против угрозы коммунизма США будут оказывать помощь всем свободным народам.

12 декабря 1946 года американская администрация заменила Совет Демократических Представителей на Внутреннюю Законодательную Ассамблею Южной Кореи, используя её как своего рода «Учредительное Собрание» в качестве временного парламента (по аналогии с Временным Народным Комитетом на Севере); её председателем стал Ким Гю Сик. Вслед за этим 5 февраля 1947 года американская военная администрация назначила Ан Чжэ Хона главой гражданской администрации, а 17 мая сформировала так называемое Внутреннее (в ином переводе временное) Правительство Южной Кореи. Все это стимулировало появление в американской печати материалов об особой миссии США, призванной помочь не подготовленному к независимости народу осуществить на практике наилучший образец демократии.

1 марта 1948 года американская военная администрация объявила, что всеобщие парламентские выборы в Корее состоятся 9—10 ноября 1948 года. 10 мая 1948 года, несмотря на противодействие левых сил, в Южной Корее состоялись выборы в Конституционное собрание, которое 17 июля 1948 года обнародовало новую конституцию страны, провозгласившую 15 августа рождение Республики Корея. Первым президентом Республики Корея был избран Ли Сын Ман.

Библиография

• А. В. Торкунов, В. Ф. Ли, В. И. Денисов «Корейский полуостров: метаморфозы послевоенной истории» — Москва: ОЛМА Медиа Групп, 2008. ISBN 978-5-373-02096-1
• James F. Schnabel "U.S. Army in the Korean War". "POLICY AND DIRECTION: THE FIRST YEAR" - CENTER OF MILITARY HISTORY UNITED STATES ARMY WASHINGTON, D. C., 1992; ISBN 0-16-035955-4

Ссылки

• [www.geocities.jp/korean_politics/nara.htm Неофициальный список документов из военных архивов США, касающихся американского правительства в Корее]

Отрывок, характеризующий Американское военное правительство в Корее

Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.