Амето

«Аме́то, или Коме́дия флоренти́йских нимф» (итал. Ameto, Comedia delle ninfe fiorentine) — художественное произведение классика итальянской литературы Джованни Боккаччо, написанное на итальянском языке в 1341—1342 годах.

Сюжет

Амето — итальянский охотник, проводящий свои дни в скитании по лесам в поисках дичи, встречает в лесу группу нимф, в одну из которых по имени Лия, тут же влюбляется. Начиная с этого дня он примыкает к группе нимф, в которую входит Лия, почти ежедневно сопровождая их в прогулках по лесам и помогая им в охотничьих забавах, в надежде заслужить Лиину любовь.

Когда в день праздника Венеры нимфы решают отправиться к её храму, Амето, естественно, отправляется вместе с ними. По окончании богослужения нимфы решают переждать знойные часы, расположившись в тени вблизи храма. К их компании присоединяются другие нимфы, а затем, рассудив поэтически оформленный спор двух пастухов о способах овцеводства, дамы принимают решение посвятить ближайшие часы досуга рассказам о себе. В шутку назначив Амето главой своего кружка, нимфы договариваются, что каждая, кого о том попросит Амето, расскажет о своей любви, своей ближайшей богине, а также поведает о том, какую роль в её жизни сыграла Венера.

Амето по очереди просит семь наикрасивейших нимф, детально описанных в момент первого появления на страницах романа, рассказать о себе, что они и делают, строго придерживаясь обусловленных «ключевых моментов». Эти семь повествований являются «сердцем» произведения, занимая большую часть его объёма. Каждое повествование завершается песней рассказчицы, а последние сопровождаются авторским отчётом о мыслях Амето, вызванных не столько рассказом, сколько внешним видом прелестных рассказчиц. Последней говорит Лия. В конце своего рассказа она признаётся в любви к Амето, но прежде чем он успевает отреагировать на её признание, появляется Венера и рассказывает незадачливому влюблённому об истинной сущности того, что ему довелось пережить, увидеть и услышать…

Вопрос жанра

«Амето» — нестандартное произведение, находящееся на стыке многих жанров: прозы и поэзии, рассказа и повести, пасторали и аллегории, психологического романа и апокалипсиса, христианской проповеди и языческой апологетики. Примерно треть его написана стихами, примерно половину его занимают рассказы нимф. Начавшись как пастораль, «Амето» завершается апокалипсисом, а все описанные в нём события оказываются глубоко аллегоричны. Тонкий и ненавязчивый синкретизм античного язычества с христианским богословием не превращают роман в исключительно теологический трактат, будучи сконцентрирован вокруг описания процесса психологического, эмоционального и эстетического развития главного героя, постепенно превращающегося из бессловесного дикаря в поэта эпохи Возрождения. В «Амето» Боккаччо удалось не только выйти за узкие границы жанровых определений, но и органично слить их воедино, взявши от каждого жанра только то, что было нужно для создания сложной структуры «Амето».

См. также

• Семь красавиц

Ссылки

• [www.lib.ru/INOOLD/BOKKACHO/bok_ameto.txt «Амето» в библиотеке Мошкова]
• [www.letteraturaitaliana.net/pdf/Volume_2/t32.pdf «Амето» на языке оригинала] (итал.)

Отрывок, характеризующий Амето

Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.