Анамнесис (литургия)

Ана́мнесис (греч. ανάμνησις — воспоминание) — в христианстве часть евхаристической молитвы (анафоры), на которой вспоминаются дела истории спасения человечества, в том числе Тайная Вечеря. Название происходит от слов Иисуса Христа, сказанных во время Тайной Вечери: «Сие творите в мое воспоминание (анамнесис)» (Лк. 22:19; 1Кор. 11:24). В состав анамнесиса входят установительные (тайноустановительные) слова. Анамнесис может присутствовать и в других внелитургических богослужениях.

Следы анамнесиса как части евхаристической молитвы прослеживаются со времени Юстина Философа.

В западной христианской традиции анамнесис, как правило, следует за эпиклезой, в то время, как в анафорах восточных обрядов (византийского, западно-сирийского, восточно-сирийского и др.) анамнесис предшествует эпиклезе (призыванию Духа Святого на Дары).

Анамнесис имеет корни в ветхозаветной пасхальной вечере, на которой участники переживали события Исхода народа Израиля из Египта. Анамнесис присутствует уже в самых ранних христианских анафорах.

Анамнесис и установительные слова

Анамнесис и установительные слова образуют неразрывное целое, однако анамнесис может быть шире установительных слов, поскольку кроме слов Иисуса Христа включает в себя воспоминание обо всех этапах истории спасения, начиная с сотворения мира и заканчивая крестной смертью и воскресением Христа.

Текст

Византийский обряд

В византийском обряде текст анамнесиса перед установительными словами читается священником тайно, а установительные слова произносятся вслух. Анамнесис литургии Василия Великого почти в пять раз длиннее, чем в литургии Иоанна Златоуста и включает в себя воспоминание как ветхозаветных дел истории спасения, так и подробное воспоминание крестной жертвы Иисуса Христа.

Литургия Иоанна Златоуста (жирным выделены возгласы священника, остальное читается тайно):

С сими и мы блаженными Силами, Владыко Человеколюбче, вопием и глаголем: Свят еси и Пресвят, Ты и Единородный Твой Сын, и Дух Твой Святый. Свят еси и Пресвят, и великолепна слава Твоя! Иже мир Твой тако возлюбил еси, якоже Сына Твоего Единороднаго дати, да всяк веруяй в Него не погибнет, но имать живот вечный. Иже, пришед и все, еже о нас, смотрение исполнив, в нощь, в нюже предаяшеся, паче же Сам Себе предаяше за мирский живот, приемь хлеб во святыя Своя и пречистыя и непорочныя руки, благодарив и благословив, освятив, преломив, даде святым Своим учеником и апостолом, рек: Священник: Приимите, ядите, Сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое, во оставление грехов. Хор: Аминь. Священник: Пийте от нея вси, Сия есть Кровь Моя Новаго Завета, яже за вы и за многи изливаемая во оставление грехов. Хор: Аминь. Священник:Поминающе убо спасительную сию заповедь и вся, яже о нас бывшая: Крест, гроб, тридневное Воскресение, на небеса восхождение, одесную седение, второе и славное паки пришествие Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся

Анамнесис Василия Великого гораздо больший: в нём повествуется о сотворении первого человека и его грехопадении, даровании Израилю закона и пророков, о пришествии Сына Божьего, Его крестной жертве, Воскресении и вознесении.

Римский обряд

В современном римском обряде используются четыре анафоры: традиционный для Латинский церкви Римский канон и три другие анафоры, введённые в XX веке. Анамнесис в римском обряде целиком читается вслух.

Римский канон:

Накануне Своих страданий Он взял хлеб во святые и досточтимые руки Свои, возвел очи к небу, к Тебе, Богу Отцу Своему Всемогущему, и Тебе вознося благодарение, преломил и подал ученикам Своим, говоря: Примите и вкусите от него все: ибо это есть тело моё, которое за вас будет предано. Так же после вечери, взяв эту преславную чашу во святые и досточтимые руки Свои, вновь вознося Тебе благодарение, благословил и подал ученикам Своим, говоря: Примите и пейте из неё все: ибо это есть чаша крови моей, нового и вечного завета, которая за вас и за многих прольется во отпущение грехов. Это совершайте в память обо мне.

Источники

• [lib.eparhia-saratov.ru/books/10k/kiprian/evharistia/51.html Анафора] // Киприан (Керн), архимандрит. «Евхаристия»
• Католическая энциклопедия., Изд. францисканцев, М., 2002, т.1

Отрывок, характеризующий Анамнесис (литургия)

И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.