Анархо-коммунизм

Формы правления, политические режимы и системы
Автократия Анархия Аристократия Бюрократия Геронтократия Демархия Демократия Имитационная демократия Либеральная демократия Представительная демократия Прямая демократия Буржуазная демократия Деспотизм Джамахирия Диархия Диктатура Военная диктатура Фашистская диктатура Диктатура пролетариата Нацистская диктатура Идеократия Изократия Клептократия Коммуна Корпоратократия Критархия Марионеточное государство Матриархат Меритократия Милитократия Монархия Абсолютная монархия Самодержавие Всемирная монархия Выборная монархия Конституционная монархия Дуалистическая монархия Парламентарная монархия Сословно-представительная монархия Феодальная монархия Вотчинная монархия Раннефеодальная монархия Ханство (каганат) Царизм Ноократия Однопартийная система Олигархия Охлократия Патриархат Вождество Плутократия Республика Народная республика Парламентская республика Президентская республика Смешанная республика Советская республика Талассократия Теллурократия Теократия Технократия Тимократия Тирания Тоталитаризм Хунта Этнократия
Портал:Политика ·

Анархический коммунизм или анархо-коммунизм (также называемый либертарный коммунизм) (от греч. αναρχία — безвластие; лат. commūnis — общий) — это одно из направлений анархизма и коммунизма, целью которого является установление анархии (то есть безвластного общества — в смысле отсутствия иерархии и принуждения, «прослойки паразитов» по выражению махновских анархо-коммунистов, где власть принадлежит самому обществу и осуществляется на принципах выборности и делегирования полномочий).

Главным теоретиком, придавшим идее анархо-коммунизма стройную, законченную форму считается Пётр Алексеевич Кропоткин (1842—1921), который однако не был первым анархистом-коммунистом .

Идеи анархо-коммунизма сыграли важное значение в борьбе за новую, советскую, народную, демократическую власть в центральной Евразии в начале XX века, в частности, стали идейной базой нескольких крестьянских армий в разных регионах бывшей Российской империи, боровшихся не только против самодержавия, но и против излишнего централизма и установления большевистской диктатуры на местах — Повстанческой Армии Украины.

Сущность анархо-коммунизма

Анархо-коммунизм является социально-экономическим течением в анархистской мысли, призывающей к созданию общества, существующего на основе всеобщего самоуправления, выстраиваемого снизу вверх, в котором будет отсутствовать частная собственность, вместо которой предлагается свободное пользование всеми продуктами труда всеми членами общества. При этом товарное производство должно быть заменено «довольством для всех», то есть, выражаясь словами П. А. Кропоткина:

«Одним словом, пусть каждый берет сколько угодно всего, что имеется в изобилии, и получает ограниченное количество всего того, что приходится считать и делить!»

Из воспоминаний В. Ф. Белаша, начальника штаба партизанской армии Махно:

К 1905 году в Гуляйполе назревала революционная ситуация. Настроение было революционно-боевое. Нам очень нравилась программа анархистов-коммунистов за то, что они активно наступали на капиталистический строй, минуя программу-минимум и буржуазную революцию и обещали в ближайшее время свободу, равенство, отсутствие власти (то есть отсутствие прослойки паразитов), самоуправление. И как гарантии к программе призывали к террору над чиновниками царского государственного аппарата и эксплуататорам, к насильственной социальной революции, ближайшей высшей ступенью которой будет анархический коммунизм.

Основы анархо-коммунизма

1. Децентрализация
2. Свобода
3. Равенство
4. Взаимопомощь

• Децентрализация — то есть замена централизованного государства и управления свободной федерацией самоуправляющихся территориальных коммун (общин) и производственных союзов.

3-я промышленная революция позволяет довести децентрализацию до конца, превращая анархию в содружество производящих/творящих личностей.

• Свобода — имеется в виду в первую очередь свобода для полного и всестороннего развития личности без внешнего ограничения в лице государственного правительства, а также финансового. Соответственно речь идет о свободе от политического и экономического давления, когда правители принуждают человека поступать тем или иным образом, с оглядкой на государственные законы, а товарно-денежные отношения вынуждают продавать свою рабочую силу владельцам частной собственности и средств производства. Все люди должны иметь равную возможность свободно, и во взаимном согласии с другими людьми определять условия собственной жизни.
• Равенство — означает отсутствие иерархии, одинаковые для всех возможности удовлетворения индивидуальных потребностей и нужд, а также равный доступ ко всем общественным благам.
• Взаимопомощь — речь идет о том, чтобы заменить эгоизм, который разделяет людей, солидарностью, призванной восстановить общественную гармонию, когда люди помогают друг другу и заботятся о ближних, исходя из принципа «поможешь ты, помогут тебе».

Развитие анархо-коммунистических идей

Генезис анархо-коммунистических идей

История анархо-коммунистических идей уходит корнями в глубь веков. Так, например, Макс Неттлау видел их ещё во втором веке нашей эры в Египте, указывая, в частности, на основателя гностической секты карпократиан Карпократа, исповедовавшего «свободнейшую форму коммунизма и отрицание всякого писаного закона». Но это было ещё только частью протоанархистских идей, не являвшихся стройной философско-политической мыслью. Однако с развитием капитализма либертарные коммунистические идеи становятся все более четкими. В частности их прослеживают в событиях Английской буржуазной революции середины XVII века, и в Великой Французской Революции 1789—1793 годов. Джерард Уинстенли, бывший участником радикального движения диггеров в Англии, писал в своем памфлете 1649 года, «Новом Законе Справедливости» (The New Law of Righteousness), что:

«(…) не должно быть [системы] купли-продажи, никаких базаров и рынков, но вся земля должна быть общественным достоянием для каждого человека,» и «не должно быть Бога ни над кем, но все сами должны быть Богами для себя».

А в ходе Великой Французской Революции Сильвен Марешаль (Sylvain Maréchal), в своем «Манифесте равных»(Manifesto of the Equals)(1796), требовал «общественного пользования продуктами земли» и с нетерпением ждал исчезновения «отвратительного разделения на богатых и бедных, великих и малых, повелителей и слуг, управляющих и управляемых».

Ранним анархо-коммунистом был Жозеф Дежак (Joseph Déjacque), первый человек, который называл себя «либертарием». В отличие от Прудона, он утверждал, что:

«(…) рабочий имеет право не на продукт его или её труда, но на удовлетворение его или её потребностей, независимо от того, какова их природа».

Анархо-коллективисты защищали принцип вознаграждения за работу, но поддерживали возможность перехода после революции к коммунистической системе распределения по потребностям. Товарищ Бакунина Джеймс Гильом, писал в одном из своих эссе, «Идеях относительно организации общества» (1876):

«Когда (…) производится больше чем нужно для потребления (…) каждый может брать все в чем он нуждается из богатых общественных запасов предметов потребления, без страха перед истощением; и моральное чувство, которое будет более чрезвычайно развито среди свободных и равных тружеников, предотвратит, или чрезвычайно уменьшит, злоупотребления и растрату».

Первый Интернационал

В качестве привычной сегодня, последовательной социально-политической, экономической и философской идеи анархо-коммунизм сначала был сформулирован в итальянской секции Первого Интернационала Карло Кафиеро, Эррико Малатестой, Андре Костой и рядом других экс-мадзинистов-республиканцев. Вначале они не проводили строго различия между коллективистским и коммунистическим анархизмом, вплоть до смерти Михаила Бакунина, называвшего себя коллективистом. Впрочем, Гильом писал впоследствии, что при этом они были все-таки тогда именно коммунистами, но назвали себя именно коллективистами, чтобы их не путали с коммунистами-государственниками.

Анархо-коллективисты стремились коллективизировать средства производства, в то же время сохраняя систему платы за труд, однако анархо-коммунисты, в отличие от них, стремились расширить понятие общественного пользования также и на продукты труда. В то время как и те и другие выступали против капитализма, анархо-коммунисты отступили дистанцировались от Прудона и Бакунина, утверждавших, что люди должны владеть и распоряжаться продуктами их собственного труда и получать некое вознаграждение за их работу, предлагая такую систему, при которой люди будут иметь возможность свободного доступа к любым товарам, в зависимости от своих потребностей, и вне зависимости от того, сколько труда вложил каждый из них в отдельности.

Кафиеро писал в «Анархии и Коммунизме» (1880), что частная собственность на продукты труда приведёт к экономическому неравенству и социальной дифференциации:

«Если мы сохраняем индивидуальное присвоение продуктов труда, то мы будем вынуждены сохранить деньги, сохраняя различное накопление богатства согласно различным заслугам, а не [реальным] потребностям людей».

На Флорентийской Конференции итальянской федерации Интернационала в 1876, проведенный в лесу недалеко от Флоренции из-за активности полиции, были сформулированы принципы анархо-коммунизма, начинавшиеся так:

«Итальянская Федерация рассматривает коллективную собственность на продукты труда как необходимое дополнение к коллективистской программе, помощи всех для удовлетворения потребностей каждого являющегося единственным правилом производства и потребления, которое соответствует принципу солидарности. Федеральный конгресс во Флоренции красноречиво продемонстрировал мнение относительно итальянской [секции] Интернационала в этом пункте…»

Вышеприведённое сообщение было сделано в статье Малатесты и Кафиеро в бюллетене Юрской Федерации позже в том же году.

Пётр Кропоткин

Петра Кропоткина часто называют главным теоретиком анархо-коммунизма, который обрисовал в общих чертах свои экономические идеи в своих трудах «Хлеб и воля» и «Поля, фабрики и мастерские». Кропоткин замечал, что сотрудничество более выгодно нежели соревнование, конкуренция, приводя много доводов в поддержку своих идей, что вылилось в написание им фундаментального исследования «Взаимопомощь как фактор эволюции». Он выступал против частной собственности, за отмену её путём «экспроприации всего социального богатства» непосредственно самими трудящимися, ради создания экономической системы, организованной в виде горизонтальной сети добровольных ассоциаций, где товары будут распределяться согласно действительным потребностям человека, а не в зависимости от социального статуса, богатства или как-то ещё. Он отмечал, что все эти «потребности» в свете общественного развития отнюдь не ограничиваются чисто физическими потребностями, однако:

«Одним словом, тех пяти или шести часов, которыми будет располагать каждый после того, как он отдаст несколько часов производству необходимого, будет более чем достаточно для удовлетворения всех бесконечно разнообразных потребностей, составляющих роскошь. Тысячи обществ возьмут на себя эту обязанность. То, что теперь является привилегией ничтожного меньшинства, станет доступным для всех. Роскошь перестанет быть глупым и кричащим удовлетворением тщеславного буржуа и станет удовлетворением действительно художественного вкуса. Счастье всех от этого только увеличится. В труде сообща, с лёгким сердцем, в виду достижений желанной цели — книги, произведения искусства или предмета роскоши, — человек найдет ту побудительную силу, тот необходимый отдых, который делает жизнь приятной» .

Кропоткин, в частности, писал, о будущем анархо-коммунистическом обществе:

«(…) если бы громадный капитал, представляемый городами, домами, возделанными землями, фабриками, перевозочными средствами и школами, стал общим достоянием — вместо того, чтобы оставаться частной собственностью, — то уже легко было бы завоевать настоящее довольство для всех. Силы, которыми мы располагаем, шли бы тогда не на ненужные и друг другу противоречащие работы, а на производство всего того, что нужно человеку для продовольствия, жилища, одежды, комфорта, для изучения наук и для разработки искусств».

Отдельные люди и целые коллективы пользовались и распоряжались бы любыми ресурсами, в которых испытывали необходимость, поскольку цель анархистского коммунизма состоит в том, чтобы дать возможность всем удовлетворять их собственные потребности любыми произведенными продуктами, если только это не происходит в ущерб другим.

Кропоткин поддерживал идею экспроприации собственности, подразумевая при этом, что у всех будет равный доступ ко всему, так что больше не будет необходимости продавать свой труд ради получения доступа к продуктам труда ради удовлетворения своих потребностей.

«Мы вовсе не хотим складывать в кучу все пальто, чтобы потом распределять их (хотя даже и при такой системе те, которые дрожат теперь от холода без одежды, все-таки остались бы в выигрыше). Точно так же мы вовсе не хотим и делить деньги Ротшильда. Мы хотим устроить так, чтобы каждому родящимуся на свет человеческому существу было обеспечено, во-первых, то, что оно выучится какому-нибудь производительному труду и приобретет в нем навык, а во-вторых, то, что оно сможет заниматься этим трудом, не спрашивая на то разрешения у какого-нибудь собственника или хозяина и не отдавая львиной доли всего своего труда людям, захватившим землю и машины».

Экономические идеи анархо-коммунистов

Анархо-коммунизм подразумевает эгалитаризм и отказ от социальной иерархии и социальных различий, которые являются результатом неравного распределения богатства, а также как отмену частной собственности и товарно-денежных отношений. Вместо них предлагается коллективное производство и распределение богатств посредством добровольной ассоциации. При анархистском коммунизме больше не должно быть государственной и частной собственности. Каждый человек и/или группа лиц будут свободны способствовать производству и удовлетворить свои потребности, основанных на их собственном выборе. Подразумевается, что системами производства и распределения будут управляться самими их участниками соответствующих процессов. При этом:

«Если хоть один индивидуум будет обижен, ассоциация станет для него злом и потеряет raison d’etre, и он будет вправе выйти из неё и восстать против законов, которые она ему навязывает».

Отказ от системы «наёмного труда» является центральной в экономической составляющей анархистского коммунизма. В условиях, когда продукты труда станут распределяться основываясь на индивидуальных потребностях, люди станут вольны участвовать в любых действиях. Подразумевается, что в этих условиях у людей будет реальная возможность для максимальной самореализации, и им больше не придётся участвовать в работе, для которой у них нет ни желания, ни способностей. Анархо-коммунисты утверждают, что нет никакого действительного способа измерить ценность экономического вклада любого человека, потому что все богатства, все продукты труда — это коллективный продукт всего общества и всех поколений. Например, нельзя измерить ценность ежедневного производства отдельного фабричного рабочего, не принимая во внимание транспортировку, пищу, воду, жилье, отдых, механизацию, эмоциональное состояние и т. д. так или иначе вложенное в производство. Чтобы дать реальную числовую экономическую ценность чему-либо, должно было бы быть принято во внимание огромное количество сопутствующих внешних факторов — в особенности текущая или прошлая трудовая помощь для возможности использовать будущую рабочую силу.

Анархо-коммунисты утверждают, что любая экономическая система, основанная на наёмном труде, трудовой и частной собственности требует, чтобы принудительный государственный аппарат провёл в жизнь права собственности и поддерживал неравные экономические отношения, которые являются неизбежным результатом различий в заработной плате и/или количестве собственности. Также они утверждают, что рынки и системы валют делят рабочую силу на классы и назначают искусственные численные значения за работу человека и пытаются отрегулировать производство, потребление и распределение. Они утверждают, что деньги ограничивают его способность потреблять продукты собственного труда, ограничивая их потребление ценами и заработной платой. Анархо-коммунисты полагают, что производство должно быть вопросом качества, что потребление и распределение должны исходить из индивидуальных потребностей каждого человека без жесткой произвольной привязки к труду, товарам и услугам других людей, учитывая при этом экологические требования. Вместо рынка, анархо-коммунисты предлагают «экономику дарения», где товары и услуги произведенные рабочими распределяются в общественных «магазинах», где все (включая рабочих-производителей) наделены действительным правом потреблять то, в чём испытывают необходимость в качестве «платы» за их участие в производстве товаров и услуг. «Экономика дарения» не обязательно подразумевает немедленное возвращение (как с денежным вознаграждением); компенсация является частью того, в чём непосредственно нуждается человек, и что имеет равную ценность с продуктам производимого труда (что обычно называют «бартером»). Любые пределы на производстве и распределении были бы определены людьми в рамках непосредственно участвующих в этом групп, а не капиталистическими владельцами, инвесторами, банками или любыми другими искусственными манипуляциями рынка.

Коммунистический анархизм имеет много общих черт с коллективистским анархизмом, но имеет также и ряд существенных различий. Анархо-коллективизм подразумевает коллективную собственность, в то время как коммунистический анархизм отрицает любые понятия собственности, за исключением личной, то есть являющейся не приносящей прибыль. Таким образом, вещи видятся или как личное имущество, используемое человеком, или как общественное имущество, используемое для общественного производства. Анархо-коммунисты полагают, что средства производства не должны принадлежать никакому частному или юридическому лицу, что освобождает их для использования людьми в их собственных индивидуальных потребностях и желаниях. Земля и жилье больше не подверглись бы в анархо-коммунистическом обществе арендованию и налогообложению на собственность (что сделает невозможной угрозу выселения за неуплату). Вместо этого предлагается использование того же жилья на принципах эгалитаризма. Например, в жилом доме, в котором живёт много народу, никто не имел бы права распоряжаться самолично по собственному произволу. Например, жители могут решить разделить определённые обязанности на основе определённого графика, а не поручить их специальному человеку.

«Совсем иной результат получится, если рабочие будут требовать права на довольство. Они заявят тем самым о своем праве завладеть всем общественным богатством, домами и расположиться там сообразно потребностям каждой семьи, захватить накопленные съестные припасы и распорядиться ими так, чтобы после слишком долгого голодания узнать наконец довольство. Они заявят таким образом о своем праве на все богатства — продукт труда прошлых и настоящих поколений — и распорядятся ими так, чтобы познакомиться наконец с высшими наслаждениями искусства и науки, слишком долго бывшими достоянием одних буржуа. И, заявляя о своем праве на довольство, они — это еще важнее — провозгласят вместе с тем своё право решать, что должно представлять собою это довольство, какие продукты нужно производить для его обеспечения и что можно оставить, как потерявшее всякую цену».

Абстрактные отношения «владельца» и «арендатора» больше не существовали бы, поскольку считается, что данные термины являются условным юридическим определением и вовсе не являются чем-то абсолютно необходимым для занятия здания, или же чего-то подобного (право на интеллектуальную собственность также прекратило бы существовать). В дополнение к арендной и другим видам платы, что является эксплуатацией, анархо-коммунисты считают, что это — произвольное давление, побуждающее людей выполнить несвязанные непосредственно с этим функции. Например, они подвергают сомнению, почему придётся работать в течение «X часов» в день, чтобы просто где-нибудь жить. Так, вместо того, чтобы работать ради условной заработанной заработной платы, анархо-коммунисты говорят о работе ради непосредственных целей. Из этого следует, что, вместо того, чтобы установить цену для продажу или арендную плату, свободная земля и жилье будут свободно взяты независимо от занятости или финансового статуса. Поэтому, в анархо-коммунистической теории, землю, используемую людьми для себя или их семей, или производительной собственности, используемой непосредственно для производства (например, небольшая ферма), будут считать личным а не общественным имуществом

«Для желающих заниматься личной трудовой деятельностью без использования наёмного труда должна быть возможность координировать свою работу с социалистическими предприятиями и с Советами, — с тем, чтобы иметь свободный доступ к участию в общественном распределении продукции и услуг. Однако, развитие общества должно идти не в сторону укрепления частнособственнических хозяйств (что может привести в итоге к восстановлению капитализма), а к росту и укреплению общественного производства во всех сферах хозяйства. Поэтому Советы не должны допускать использование найма рабочей силы, аренду частными предпринимателями средств производства помимо собственных, возникновение паразитических форм капитала (ростовщичество, посредничество, частная торговля и т. п.)».

Человек был бы совершенно свободен создавать что-либо и удерживать до тех пор, пока оно не окажется важным средством для общества. Таким образом кисти художника не нуждались бы во внешнем одобрении, и тот же самый основной принцип будет относиться к другим личным предметам, таким как зубная щетка, музыкальные инструменты или домашнюю книжную библиотеку. Однако, если вопрос что-либо влечет за собой общественное производство (как, например, фабрика, производящая зубные щетки, музыкальные инструменты или книги), оно должно становится достоянием общества и переходить под общественный контроль. В этом отношении анархо-коммунизм можно было считать компромиссом между коллективом и отдельной личностью.

Анархо-коммунисты отклоняют мутуалистскую экономику, так как полагают, что рыночная конкуренция, даже социалистический рынок, неизбежно порождает неравенство в богатстве и земле, что ведёт к власти и социальному неравенству — таким образом воссоздается государство и капитализм, поскольку у части рабочих будет больше доступа к капиталу и оборонной силе чем у других. Анархо-коммунисты отрицают коллективистскую экономику, утверждая, что вознаграждение потребовало бы типа определённого рода валюты, которую анархо-коммунисты опять же отрицают как искусственное измерение ценности рабочей силы, чего объективно произвести невозможно. Они далее утверждают, что те, кто не является частью коллективов или союзов, могут легко оказаться отчуждены от капитала, что разрушает свободное общество претендующее на эгалитаризм.

«Одним словом, пусть каждый берет сколько угодно всего, что имеется в изобилии, и получает ограниченное количество всего того, что приходится считать и делить! На 350 миллионов людей, населяющих Европу, двести миллионов и по сию пору следуют этим двум вполне естественным приёмам. (…) Попробуйте сказать в каком-нибудь народном собрании, что жареных рябчиков нужно предоставлять избалованным бездельникам из аристократии, а чёрный хлеб употребить на прокормление больных в больницах, и вы увидите, что вас освищут. Но скажите в том же собрании, проповедуйте на всех перекрёстках, что лучшая пища должна быть предоставлена слабым и прежде всего больным; скажите, что, если бы во всем городе было всего десять рябчиков и один ящик малаги, их следовало бы отнести выздоравливающим больным, скажите это только. Скажите, что за больными следуют дети. Им пусть пойдет коровье и козье молоко, если его не достает для всех. Пусть ребенок и старик получат последний кусок мяса, а взрослый, здоровый человек удовольствуется сухим хлебом, если уж дело дойдет до такой крайности. Скажите, одним словом, что если каких-нибудь припасов не имеется в достаточном количестве и их приходится распределять, то последние оставшиеся доли должны быть отданы тем, кто в них более всего нуждается; скажите это,- и вы увидите, что с вами все согласятся».

Философская составляющая анархо-коммунизма

Анархо-коммунисты отрицают необходимость в существование товарно-денежных отношений, в основе которых лежит идея о «природной лени и эгоистоичности человека». А именно из этого исходят сторонники ТДО, когда говорят, что если не будет денег, то никто не будет иметь стимула работать, начнется хаос и действительная война всех против всех. В ответ на это сторонники анархо-коммунистических идей утверждают, что даже «праздные богачи» склонны иногда заниматься каким-либо полезным трудом несмотря на то, что фактически все их материальные потребности удовлетворены трудом других.

«Рациональный труд гигиеничен и советуется врачами людям самым богатым и привилегированным. Немощной шведской королеве доктор посоветовал работать каждый день, прибирая свои личные покои (…)».

Анархо-коммунисты вообще не верят в «природную заданность» человеческой натуры, утверждая, что она во многом индивидуальна и определяется окружающей социальной средой. Многие анархо-коммунисты, последователи идей Петра Кропоткина также полагают, что человеческая природа склонна к сотрудничеству, кооперации и взаимопомощи, что это врождённые черты для человека. Они считают, что люди склонны к совместным действиям ради лучшего выживания, а вовсе не эгоистичны, что это определяется врождённым «инстинктом взаимопомощи».

Анархо-коммунисты выступают за коммунистические отношения, так как считают, что только в этом случае люди будут иметь наибольшую степень свободы и достатка для всех, а не только небольшое меньшинство наиболее богатых и влиятельных людей. В этом смысле анархо-коммунизм — глубоко эгалитарная философия. Анархо-коммунисты не считают правильной идею о том, что любой человек имеет право быть чьим-либо владельцем, хозяином, что является неотъемлемой чертой капитализма и государства. При этом некоторые современные анархо-коммунисты и защитники постлефтизма, такие как Боб Блэк и вовсе отрицают понятие «работы», говоря о необходимости замены её полностью добровольной «игрой», которая и будет служить для удовлетворения всех потребностей человека:

«Это не значит, что мы должны перестать что-либо делать. Это значит, что надо создать новый образ жиз­ни, основанный на игре; другими словами, это означа­ет луддистскую революцию. Под „игрой“ я понимаю также празднества, творчество, содружество, сообщ­ничество, может быть, даже искусство. Игра — это больше, чем детская игра, как бы достойна ни была последняя. Я призываю к обобщённой радости и по-настоящему свободному безрассудству. Игра — это не пассивный отдых. Без сомнения, даже обычной лени и безделья нам нужно гораздо больше, чем мы сейчас можем себе позволить, каков бы ни был наш доход и профессия. Но как только пройдет навязанное трудом истощение, почти каждый предпочтет действовать. Обломовщина и стахановщина — это две стороны од­ной и той же фальшивой монеты».

Многие анархо-коммунисты (равно как и анархо-коллективисты) отрицают разделённость понятий «индивидуализм» и «коллективизм» как иллюзорной игры слов. Они утверждают, что человек, жертвующий своими интересами для «пользы большинства» или управляемый «сообществом» или «обществом», это миф, так как общество составлено из отдельных людей, а вовсе не монолитное единство. Они считают, что жёсткий контроль общества над отдельным человеком является тиранией и потому противоречит идеям анархо-коммунизма.

«Но никогда, ни в какую эпоху истории ни даже геологии благо индивида не было и не могло быть противоположно благу общества. Во все времена они оставались тождественны, и те, которые лучше других это понимали, всегда жили наиболее полной жизнью.

Вот почему различие между альтруизмом и эгоизмом, на наш взгляд, не имеет смысла».

Неправильное представление

Сталкиваясь с понятием анархистского (либертарного) коммунизма, люди нередко отождествляют его с обществом тотального контроля, то есть, с тоталитарным обществом, в котором каждый шаг человека строго определен, то есть, отождествляются СССР и общество безвластного коммунизма. Также высказывается претензия, что в таком обществе все будет общим, вплоть до «обобществления жен», и что, мол, ни у кого не будет абсолютно ничего личного. Сторонники анархо-коммунизма опровергают данные претензии, ссылаясь на то, что в Советском Союзе коммунизма никогда не было, тем более что анархистский коммунизм в принципе подразумевает отсутствие государства. К тому же политика большевиков принципиально отлична от методов, которыми готовы действовать, и действуют анархо-коммунисты. К тому же, отвечая на последний вопрос, касающийся собственности, анархо-коммунисты подчеркивают, что речь идет об обобществлении средств производства, и о ликвидации частной собственности, но сохранении при этом личной собственности: в конце концов главное отличие частной собственности от личной заключается в том, что первая подразумевает под пользование ей, с целью извлечения прибыли, а вторая — личное пользование, без получения прибыли. Что же касается вопроса об «обобществлении жен», то он не имеет к анархистскому, равно как и вообще к коммунистическому обществу никакого отношения, так как анархо-коммунисты сторонники равенства, когда женщина имеет все те же права, что и мужчина, то есть является абсолютно полноправным членом общества. Говорить же об «обобществлении жен» может только тот, кто сам мыслит теми категориями, в которых женщина является вещью, товаром, но не человеком. Анархо-коммунисты против такого вульгарного, потребительского подхода. Ещё теоретик марксизма Энгельс писал:

«Общность жен представляет собою явление, целиком принадлежащее буржуазному обществу и в полном объеме существующее в настоящее время в виде проституции. Но проституция основана на частной собственности и исчезнет вместе с ней. Следовательно, коммунистическая организация вместо того, чтобы вводить общность жен, наоборот, уничтожит её» .

И, не будучи согласными со многими положениями марксизма, с приведёнными словами Ф. Энгельса анархо-коммунисты полностью солидарны. Впрочем, об этом же вопросе можно найти и у самих теоретиков анархо-коммунизма, в частности у французского анархиста Жана Грава. Он писал о том, что:

«Если мужчина и женщина хотят прожить вместе до конца дней, то анархисты нисколько не хотят мешать этому, только на том основании, что союзы стали свободными» .

Грав писал, что анархисты выступают против семьи, как юридически регламентированного института. По мнению теоретиков анархизма мужчина и женщина должны сходиться и расходится тогда, когда им угодно:

«Они [анархисты] отрицают вмешательство глупого и единообразного закона в такие сложные чувства, как те, которые связаны с любовью».

Критика и ответы на критику

Прудонистские возражения против коммунизма

Пьер Жозеф Прудон, часть идей которого оказала влияние и на «левых» (социалистических) анархистов (христианский анархист Лев Толстой был в определённой степени под влиянием в том числе Прудона), был критически настроен по отношению к коммунизму. Дело в том, что в то время, когда он написал большинство своих работ, слово «коммунизм» имело вполне определённый оттенок «государственного социализма», ассоциируясь в первую очередь с идеями коммуниста Вейтлинга. Против коммунистического принципа «каждому по потребности», Прудон предлагал свой подход:

«Каждому в соответствии с его трудом, в первую очередь; и, если, при случае, я буду должен помочь Вам, то я охотно сделаю это; но я не буду принужден [к этому]».

Однако, при этом, Прудон был резко против принципа частной собственности, социального, имущественного неравенства. В своей книге «Что такое собственность?» Прудон выдвинул тезис о том, что «собственность — это кража». По сути, речь шла о частной и государственной собственности.

Фундаментальная предпосылка Прудона заключается в том, что равенство условий — это сущностная основа справедливости:

«При таком методе исследования мы скоро убедимся, что все какие бы то ни было рассуждения, придуманные для защиты собственности, всегда, и притом по необходимости, приводят к равенству, т. е. к отрицанию собственности».

Он утверждал, что пока есть собственность, есть нищета и бедность:

«Приобретатель ставит изгороди, запирается в них и говорит: это принадлежит мне, всяк сам по себе и для себя. Таким образом получается участок земли, на который никто, кроме собственника и его друзей, не имеет права даже ступить ногой, который никому, кроме собственника и его слуг, не может принести пользы. Пусть такая продажа примет широкие размеры, и тогда народ, не желавший и не имевший права продавать, не получивший вырученной при продаже суммы, не будет больше иметь места, где бы он мог сеять и жать, где бы мог отдыхать и даже жить. Он пойдет умирать с голоду у дверей собственника, рядом с той самой собственностью, которая была его достоянием. Собственник же, видя, как он умирает, скажет: вот как погибают бездельники и трусы!».

Исходя из идей французского анархиста, в начале двадцать первого века бывший анархо-синдикалист, рыночник Александр Шубин критикует анархо-коммунистические идеи Кропоткина. Он утверждает, в частности, что анархо-коммунистический проект упирается в исчерпаемость ресурсов. Кроме того, А. В. Шубин утверждает, что экономическая модель либертарных коммунистов крайне не устойчива, и потому они неизбежно будут вынуждены вернуться к товарно-денежным отношениям:

«Но что будет, если многочисленные стороны не придут к консенсусу? Бесконечная затяжка переговоров? В условиях постоянно меняющихся экономических реалий это означает раскол „единого экономического пространства“ на самостоятельные части, которые должны как-то взаимодействовать друг с другом. Собственность перестает быть общей, абстрактное стремление к равенству превращается в равенство возможностей. Возникает потребность в универсальном экономическом посреднике — деньгах».

И далее утверждает, что анархо-коммунистические эксперименты в XX веке с треском провалились. Однако работа Шубина страдают от большого количества неточностей, вызванных предвзятым отношением автора к коммунистическим идеям в целом, и анархо-коммунизму в частности, так что для уравновешивания его доводов, необходимо быть знакомым и с критикой его исследований в области социалистический идей.

«В общем, думается, что Кропоткин вовсе не был наивным идеалистом, равно как и демагогом от политики, и если и считал необходимым делом трудящихся „установить анархо-коммунизм на следующий день после революции“, то делал это исключительно потому что искренне считал это возможным, ну а если этого в полной мере не удастся, то, по крайней мере, по его мысли, необходимо было приложить максимум усилий, чтобы народ сразу же почувствовал улучшения своей жизни, чтобы убедился в прогрессивности революционных изменений, так как в противном случае революция будет обречена на поражение вследствие того, что массы, разочаровавшись в ней, отвернутся от неё. К тому же, если учитывать, что в то время людская психология была гораздо более коллективистской, мы поймем, что это „Хлеб и воля“ была вполне практична и реалистична для своего времени, и не просто так она воспламеняла на борьбу сердца тысяч и тысяч простых людей».

Индивидуалистская критика

Многие анархо-индивидуалисты считают, что анархо-коммунизм не имеет достаточных оснований считаться частью анархизма. Бенджамин Таккер, например, считал что анархизм и коммунизм несовместимы, о чём вел публицистические споры с Петром Кропоткиным. Американский анархо-индивидуалист Генри Апплетон говорил по этому поводу:

«Весь коммунизм, в любом обличии, является кровным врагом анархизма, и коммунистический дрейф под флагом анархизма — столь же неправильное изобретение, как любое другое, какое возможно придумать».

Клэренс Ли Сварц (Clarence Lee Swartz) пишет о том, что такое мутуализм:

«Один из тестов для любых продвигаемых реформ относительно личной свободы — это: движение запретит или отменит частную собственность? Если это будет сделано, то это — враг свободы. Причиной: один из самых важных критериев свободы — право на частную собственность на продукт труда. Государственные социалисты, коммунисты, синдикалисты и коммунистические анархисты отрицают частную собственность».

Уильям Клайн (William Kline) говорит, что индивидуалисты и коммунисты:

«не могли согласовать свои различия, коммунистические анархисты были преданы общественной собственности, анархо-индивидуалисты же глубоко преданы частной собственности и индивидуальному успеху».

В ответ на эти и подобные претензии, анархо-коммунисты отвечают, что только отмена частной собственности может способствовать развитию подлинной свободы. В частности Эррико Малатеста утверждает следующее:

«Индивидуалисты предполагают (…) что (анархисты) коммунисты желают навязать коммунизм, который конечно поместил поставил бы их вне рамок анархизма. Коммунисты предполагают (…) что (анархистские) индивидуалисты отвергают любую идею ассоциации, хотят борьбы между людьми, доминирования самого сильного — и это поставило бы их не только вне анархистского движения, но и вне всего человечества. В действительности те, кто является коммунистами, являются ими, потому что они видят осуществление братства и лучшую гарантию свободы в свободном сообществе. И индивидуалисты, те, кто действительно является анархистами, оказываются антикоммунистами, потому что боятся, что коммунизм подверг бы отдельных людей (…) общественной тирании(…) Поэтому они хотят, чтобы каждый человек, каждая группа, имели возможность свободно владеть продуктом их труда в условиях равенства с другими людьми и группами, с которыми они поддерживали бы отношения справедливости и равенства. В таком случае ясно, что между нами нет никаких базовых различий. Но, согласно коммунистам, справедливость и равенство, в естественных условиях, невозможно достигнуть в индивидуалистическом обществе, и таким образом свобода также не может быть достигнута. Если бы климатические условия во всем мире были схожими, если бы земля была всюду одинаково плодородна, если бы сырьё было равномерно распределено и равнодоступно для всех, кто нуждался в них, если бы социальное развитие было во всем мире одинаковым (…) тогда каждый понимал бы другого (…) открывая земли, инструменты и сыре необходимые для работы и независимого производства, не эксплуатируя и не подвергаясь эксплуатации. Но естественные и исторические условия, являются теми, каковы они есть, и как возможно установить равенство и справедливость между ними, когда одни случайно оказывается с участком бесплодной землей, которая требует большого труд ради малой отдачи с неё, а у других есть участки плодородной и выгодно расположенной земли?».

Анархо-коммунисты утверждают, что у индивидуалистических рабочих кооперативов есть потенциал, чтобы изолировать и управлять теми, кто не принадлежит этим учреждениям, или тем, у кого меньше количеством денег. Анархо-коммунисты вообще утверждают, что ценность рабочей силы субъективна и таким образом не может быть измерена никакими денежно-кредитными средствами, утверждая, что такие ценности произвольны и приводят к стратификации в обществе подразделением рабочей силы. Кропоткин и другие анархо-коммунисты утверждали, что у существования оборонных ассоциаций, даже находящихся в собственности рабочих, и свободно доступных для всех, существует авторитарное назначение:

«(…) для их самозащиты, и отдельный человек, и группа имеют право на любое насилие [в пределах анархо-индивидуализма] (…) Насилие также оправдано для того, чтобы провести в жизнь обязанность сохранения соглашения. Таккер (…) открывает (…) путь для того, чтобы восстановить под названием „защиты“ все функции государства».

Кроме того, анархо-коммунисты утверждают, что даже при социалистическом рынке, индивидуалистском или мютюэлистском, поскольку одни рабочие получали бы больше дохода чем другие, из-за различной производительности, рыночной конкуренции, те, кто обладает большим количеством денег будут иметь больше доступа к Капиталу (средствам производства) и таким образом окажутся способными односторонне влиять на рыночные сделки, принятие решений и вопросы о занятости, предлагая самые высокие предложения оборонным фирмам и таким образом воссоздавая капитализм и государство. Альфи Кон (Alfie Kohn) указывает, что:

«(…) соревновательная борьба уменьшает сопереживающую симпатию, искажает коммуникацию, ослабляет взаимоподдержку и распределение, и уменьшает удовлетворение личных потребностей».

Анархо-коммунист Альберт Мельтзер (Albert Meltzer) резко спорил с претензиями индивидуалистов:

«(…) школа Бенджамена Таккера — на основании их индивидуализма — приняла потребность в полиции подавлять забастовки, чтобы гарантировать „свободу работодателя“. Вся эта школа так называемых индивидуалистов принимает (…) необходимость полиции, следовательно для правительства, и главное определение анархизма отсутствие правительства».

Сторонники постанархистских идей, такие как, в частности, Боб Блэк, исходят из того, что традиционные левые идеи несовместимы с анархизмом. Говоря об анархо-коммунистических идеях, нередко вспоминают платформизм, с его требованиями создания жестко структурированной организации, и идеи прямой демократии, что по мнению критиков приведёт к возрождению институтов государственной власти.

В свою очередь те сторонники прямой демократии, что являются анархистами, утверждают, что претензии Боба Блэка и других людей со с ним схожими взглядами не обоснованы, так как, прямая демократия отнюдь не подразумевает обязательного наличия иерархии, монополию на применение силы, территории, или что либо ещё, при помощи чего можно было бы воссоздать государственную власть. При этом стоит отметить, что тот же Боб Блэк весьма близок по своим взглядам к анархо-коммунизму, хотя его идеи об «упразднении работы» и «замени её игрой» вызывают подчас резкое отторжение либертарных коммунистов.

Капиталистическая (либеральная) критика

Капиталистическая критика анархо-коммунизма исходит из того, что такое общество не было бы в состоянии поддерживать необходимый для человеческого общества уровень производства, так как отсутствие системы товарно-денежных отношений лишает людей стимула к эффективному труду, соответственно действие принципа «каждому по потребности» разрушит всю систему производства. Анархо-коммунисты предлагают, чтобы экономическое распределение было основано на принципе «от каждого по способностям, каждому по потребностям», верящим, что все эти «способности» и «потребности» должны быть индивидуальны.

Анархо-коммунисты отвергают идею необходимости рыночной экономики, так как по их мнению все теории денежно-кредитной ценности крайне субъективны, и утверждают, что частная собственность подразумевает эксплуатацию человека человеком по самой своей сути, и потому рынок в принципе не сможет существовать без насилия и весьма вероятного воссоздания государства для своей защиты (по меньшей мере, без полиции, призванной защищать «священную частную собственность»). А кроме того рыночная экономика способствует углублению атомизации общества, что в итоге ведёт к ухудшению экологии, исчерпаемости ресурсов, разрушению солидарности в обществе, что опять же ведёт к необходимости существования полиции, поддерживает социальное, экономическое неравенство. Они также говорят о том, что только отказ от частной собственности, равнодоступность материальных и духовных благ для всех может осуществить действительную возможность осуществления личной свободы всех и каждого. Они утверждают, что работа не должна быть обременительной обязанностью, но должна быть добровольной, приятной, либо служащей оказанию необходимых услуг, что, опять же, не должно служить угнетению отдельной личности интересам остальных. Александр Беркман, например, полагал, что все формы частной собственности на производимую продукцию авторитарны, вне зависимости от того, существует или нет защищающее собственность государство:

«(…) [таким образом босс] дает Вам работу: это — разрешение работать на фабрике или заводе, который не был построен им, но другими, такими же как вы, рабочими. И ради этого разрешения Вы помогаете поддержать его (…) пока Вы работаете на него».

Боб Блэк так возражает против доводов сторонников рыночных отношений со своих, постанархистских позиций:

«Одни отдают приказы, другие выполняют их — вот сущность рабства. Конечно, как коварно отмечает Хосперс, „можно, по крайней мере, сменить работу“, но вот вообще избежать работы нельзя — точно так же, как при государственнической системе можно сменить подданство, но нельзя избежать подчинения тому или другому национальному государству. А ведь свобода — это нечто большее, чем право менять хозяев».

Шарлотта Вильсон (Charlotte Wilson) утверждала, что никого не будут насильно загонять в анархо-коммунистическую коммуну постольку, поскольку отмена частной собственности не может производиться авторитарными методами:

«(…) каждый мужчина[или женщина] свободен взять то, в чем он [или она] нуждается (…) [и так] едва ли возможно, что личные нужды и комфорт не будут приспособлены (…) [для того], когда собственность не будет защищена никакими юридическими постановлениями, поддержанными вооружённой силой, и неспособна купить личное обслуживание, ради её возвращения к жизни в таком масштабе, чтобы быть опасным для общества чтобы бояться хоть немного. Количество присваиваемое каждым человеком (…), нужно оставить на его [или её] собственной совести, и давлению, осуществляемому его [или её] нравственным чувством и индивидуальными интересами его [или её] соседей».

И далее она продолжает:

«Собственность — [это] обладание человеком, или группой людей, вещами; это не потребность человека пользоваться вещами – то есть, узуфрукт, совсем другой вопрос. Собственность означает монополию на богатство, право не давать другим пользоваться ею, вне зависимости от того, нуждается ли владелец в ней или нет. Узуфрукт подразумевает требование использования такого богатства, которое удовлетворяет пользовательские нужды. Если какой-нибудь человек отчуждает часть этого (который он не использует, и не нуждается для своего собственного использования) от его товарищей, он обманывает все общество».

Марксистская критика

Марксисты критикуют анархизм, как являющийся неспособным к созданию успешной и длительной революции, потому что он является слишком уж прямолинейной философией, и не понимает всех тонкостей классовой борьбы и способов производства. И марксистские и анархистские исследования классов основаны на той идее, что общество разделено на многие различные «классы», каждый со своими специфическими интересами согласно их материальным возможностям. Однако отличие состоит в том, что, как они проводят разграничительные линии между этими группами.

Для марксистов два основных, при последовательно развитом капитализме, класса — это буржуазия (владельцы средств производства) и пролетариат (наёмные рабочие, продавцы рабочей силы). Анархисты утверждают, что не капиталистический класс фактически управляет государством, но другие высшие слои общества, которые является частью правящего класса (и таким образом, защищают его интересы), но со своими собственными интересами, особо по части удержания политической власти, национальной территории и военной мощи. Революционное меньшинство, захватывающее государственную власть и предписывающее свои желания народу, было бы столь же авторитарно как и правящее меньшинство в капиталистическом обществе, и в конечном счёте стало бы точно таким же правящим классом, как и свергнутый, и точно так же по прежнему сохранятся классовое разделение на «правителей и трудящихся». Об этом, ещё задолго до Октябрьской революции и появления Советского Союза писал Михаил Бакунин:

«Предположим, что в идеальном обществе в каждую эпоху есть достаточное число людей равно умных и доб­родетельных, которые могут достойно выполнять основ­ные государственные функции (…) Но каким образом они захватят власть? Посредством убе­ждения или посредством силы? Если посредством убеждения, то заметим, что можно хорошо убеждать лишь в том, в чем сам убежден, и что именно лучшие люди бы­вают менее всего убеждены в своих собственных заслу­гах; даже если они сознают их, то им обычно претит на­вязывать себя другим, между тем как дурные и средние люди, всегда собою довольные, не испытывают никакого стеснения в самопрославлении. Но предположим, что же­лание служить своему отечеству заставило замолчать в ис­тинно достойных людях эту чрезмерную скромность и они сами себя представят своим согражданам для из­брания. Будут ли они всегда приняты народом и предпочтены честолюбивым, красноречивым и ловким интрига­нам? Если же, напротив, они хотят прийти к власти силой, то им необходимо прежде всего иметь в своем распоряжении достаточно силы, чтобы сломить сопротив­ление целой партии. Они придут к власти посредством гражданской войны, результатом которой будет побе­жденная, но не примирившаяся и всегда враждебная пар­тия. Чтобы сдерживать её, они должны будут продол­жать применение силы. Таким образом, это будет уже не свободное общество, а основанное на насилии деспотиче­ское общество, в котором вы, быть может, найдете много заслуживающих восхищения вещей, но никогда не найде­те свободы».

Кроме того, анархисты традиционно утверждали, что успешная революция нуждается в поддержке крестьянства, совместной работе между крестьянами и промышленными рабочими. Анархисты традиционно были резкими противниками государственной собственности на землю, равно как и любой другой государственной собственности.

Бакунин писал в 1873 году:

«В настоящее время серьёзное, сильное государство может иметь только одно прочное основание — военную и бюрократическую централизацию. Между монархиею и самою демократическою республикою существует только одно существенное различие: в первой чиновный мир притесняет и грабит народ для вящей пользы привилегированных, имущих классов, а также и своих собственных карманов, во имя монарха; в республике же он будет точно так же теснить и грабить народ для тех же карманов и классов, только уже во имя народной воли. В республике мнимый народ, народ легальный, будто бы представляемый государством, душит и будет душить народ живой и действительный. Но народу отнюдь не будет легче, если палка, которою его будут бить, будет называться палкою народной».

Анархисты не дифференцируют людей на крестьян, деклассированные элементы, пролетариат, интеллигенцию, различая в одну группу всех тех кто живёт продавая себя в качестве той или иной рабочей силы (в том числе «работников умственного труда» — «трудовую интеллигенцию»), либо продающих свою собственную продукцию (созданную без использования наёмного труда), вне зависимости от рода деятельности. Анархисты проводят различие между экономическими и политическими элитами, которые управляют политикой, владеют бизнесом и правительственных функционеров, которые выполняют эту политику, тогда как марксисты смешивают оба эти типы Кроме того некоторые анархисты утверждают, что марксизм потому обречен, что возник в умах интеллектуалов из среднего класса, утверждая в то же время, что анархизм возник из самостоятельных действий и самоорганизации простого народа. Они, в частности, указывают на тот факт, что марксистские школы часто называют в честь интеллектуалов, которые формировали теоретические основы движения. Марксисты, однако, утверждают, что их идеи не являются новыми идеологемами, созданными интеллектуалами, но являются идеями, которые формируются из классовых противоречий каждого экономического и социального этапа истории. Они утверждают, что марксистский социализм в особенности явился результатом умов рабочего класса, как следствия классовых противоречий капиталистического способа производства. Некоторые марксисты даже утверждают, что анархизм возникает из идей пролетариев (или даже мелкой буржуазии), а именно тех, кто был маргинализован капитализмом как неорганизованная и и грубая реакция в борьбе против сил капитализма. Марксисты полагают, что попытки угнетенного народа освободить себя будут продолжать терпеть неудачу до тех пор, пока с классовым обществом не будет покончено, потому что при капитализме, равно как и в любом другом классовом обществе, социальная власть покоится на производственных отношениях. Многие марксисты указывают иногда на анархистскую революционную природу как свидетельство того, что любое рабочее движение нуждается в организационном центре, чтобы поддерживать «правильную» тактику и вдохновить пролетарское классовое сознание, часто в форме партии революционного авангарда. Некоторые марксисты полагают, что анархистский революционаризм является реакцией на эффект отчуждения, присущий капитализму, и не в состоянии остановить капитализм из-за своей принципиальной враждебности к овладению политической власти. Они утверждают, что антикапиталистические революции должны брать государственную власть в свои руки, чтобы предотвратить возвращение капитализма и создать такую экономику, которая позволит сделать совершенно ненужными капитализм и государство. Анархо-коммунисты контраргументируют на это тем, что децентрализованные, безгосударственные федерации коллективов вполне достаточны для того, чтобы дать и возможность развития реального самоуправления трудящимся, и сохранить личную свободу. Они указывают тот на факт, что никакое социалистическое государство так и не проявило никаких признаков «отмирания».

Однако, нужно отметить, что эти разногласия не столь существенны для либертарных марксистов, которые полагают, что государственный аппарат должен действовать при активном участии в его управлении рабочих, и которые достаточно критично относятся к опыту создания рабочих государств под флагом марксизма в двадцатом столетии.

Марксисты и анархо-коммунисты согласны, что:

«Именно классовое деление общества дает начало государству, потому что меньшинство нуждается в особой силе, чтобы поддерживать их власть над большинством, что развилось за тысячи лет в сложные структуры, которые мы и видим сегодня».

Однако, несмотря на критические замечания, анархо-коммунистические коммуны, такие как анархистская Каталония во время гражданской войны в Испании 1936—1939 годов, демонстрировали рост производительности (по крайней мере в отдельных отраслях). Производство картофеля увеличилось на 50 %, производство сахарной свеклы, заготовление корма для домашнего скота удвоились. С помощью более модернизированных машин и химических удобрений, урожай с гектара был на 50 % больше на коллективизированной собственности, нежели на земле обрабатывающейся индивидуальными хозяевами. Анархистская коллективизация в Испании также показала, что такие идеи возможны осуществить в индустриальных условиях. 75 % испанской промышленности были расположены в Каталонии.

Вот что пишет об анархистском участии в Испанской революции российский историк Александр Шубин:

«Несмотря на тяжелую экономическую ситуацию, вызванную войной и расколом страны, коллективизированная промышленность не допустила резкого падения производства. С июля по декабрь 1936 г. производство промышленности Каталонии упало на 29 % и стабилизировалось до июня 1937 г. (когда началось разрушение синдикалистской системы военно-политическими методами). Металлообработка и машиностроение, от которых зависело поступление на фронт отечественных вооружений, росли до апреля 1937 г., то есть именно в период лидерства анархо-синдикалистов в регионе. Зависимость эффективности производства от наличия самоуправления иллюстрирует динамика добычи угля на синдикализированных предприятиях Берге. В августе 1936 г. было добыто 302 т. В сентябре, после инкаутации добыча снизилась на две тонны, однако уже в октябре возросла до 334 т., а в декабре 1936 — до 360 т. В январе-феврале 1937 г. добыча падает до 328—335 т. (уровень октября 1936 г.), но в июне-июле восстанавливается. Однако в августе-декабре 1937 г., по мере вытеснения самоуправления более жёстким управлением и государственным контролем, добыча угля падает до 235 т.»

Опыт проведения анархистской коллективизации в сельском хозяйстве был также успешным:

«Деятельность арагонских „коллективов“ оказалась чрезвычайно успешной. Даже по официальным данным, урожай в регионе в 1937 г. возрос на 20 %, в то время как во многих других районах страны он сократился. В Арагоне строились дороги, школы, больницы, фермы, учреждения культуры — во многих селениях впервые; осуществлялась механизация труда. Многие жители впервые получили доступ к медицинскому обслуживанию и свободному, антиавторитарному образованию (врачи и учителя становились полноправными членами „коллективов“)».

Известные анархо-коммунисты

• Анархо-коммунисты (категория)

Анархо-коммунистические организации в России и на постсоветском пространстве

• [www.avtonom.org/ Автономное действие (АД)]
• [mpst.org/ Межпрофессиональный Союз Трудящихся (МПСТ)]
• [www.an-com.org/ Международный Союз Анархистов (М. С. А.)]
• Международный Союз Анархистов
• Анархо-Коммунистическая Партия России

См. также

• Анархизм
• Анархо-синдикализм
• Коммунизм
• Либертарный социализм

Отрывок, характеризующий Анархо-коммунизм

– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…


Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни.


Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия. Если цель – величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты. Если цель – прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.
Почему же это случилось так, а не иначе?
Потому что это так случилось. «Случай сделал положение; гений воспользовался им», – говорит история.
Но что такое случай? Что такое гений?
Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.
Для стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен казаться гением. И то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот самый баран, облитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.
Но баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели, – и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном. Ежели они и не будут знать, для какой цели он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать, что все случившееся с бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае, ни о гении.
Только отрешившись от знаний близкой, понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений.
Стоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.
Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.


Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.


Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
– Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами – государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:
– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.

Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.


Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.


В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.