Анархо-примитивизм
 |
Проверить информацию. Необходимо проверить точность фактов и достоверность сведений, изложенных в этой статье.
На странице обсуждения должны быть пояснения. |
Ана́рхо-примитиви́зм — анархистская критика истоков и достижений цивилизации. Примитивисты утверждают, что переход от охоты и собирательства к сельскому хозяйству дал начало расслоению общества, принуждению и отчуждённости. Они являются сторонниками отказа от цивилизации посредством: деиндустриализации, ликвидации разделения и специализации труда, упразднения технологии.
Анархо-примитивизму близка концепция «золотого века», как установил Мирча Элиаде, подробно исследовавший эту тему, мифологема золотого века восходит ко временам неолитической революции и является реакцией на введение земледелия. Золотому веку неизменно сопутствуют мифологемы «потерянного рая» и «благородного дикаря». Этот архетипический образ лежит в основе любой утопической идеологии.
Кроме анархо-примитивизма существует множество других направлений примитивизма. Не все примитивисты обращают внимание на проблемы современной цивилизации. Некоторые, такие как Теодор Качинский, видят корень зла в индустриальной революции. Другие — в различных более древних достижениях цивилизации: появлении монотеизма, письменности, начале использования металлических инструментов. Есть анархисты, такие как Вольф Ландстрайхер, поддерживающие некоторые идеи анархо-примитивизма, но не считающие себя анархо-примитивистами.
Концепции
Примитивисты утверждают, что до прихода сельского хозяйства люди жили небольшими, мигрирующими коллективами, в которых существовало социальное, политическое и экономическое равенство. По их мнению, в этих коллективах отсутствовала иерархия.
Примитивисты считают, что сельское хозяйство привело к тому, что человечество стало навеки привязано к технологическим процессам и абстрагированным властным структурам, возникших на почве разделения труда и иерархизма. Среди примитивистов нет согласия по поводу того, насколько в анархическом обществе будет развито огородничество. Некоторые настаивают на роли пермакультуры, другие же отстаивают исключительно охоту и собирательство. Примитивисты с пропагандистскими целями используют некоторые факты культурной антропологии и археологии. За последние полвека общества, которые раньше считались варварскими, были переоценены академическими кругами. Некоторые учёные сейчас считают, что древний человек жил в относительном мире и процветании. Например, Фрэнк Хоул, специалист по раннему сельскому хозяйству, и Кент Флэннери (Kent Flannery), специалист по месоамериканской цивилизации считали, что никто на земле не имел столько свободного времени как охотники и собиратели, которые тратили его, в первую очередь, на игры, беседы и отдых.
Такие исследователи как Карл Поланьи и Маршалл Салинс (Marshall Sahlins) характеризовали примитивные общества как экономику дара, где вещи оценивались по их пользе и красоте, а не стоимости и обменивались по необходимости, а не меновой стоимости. По их мнению, распределение в обществе в целом происходило без оглядки на работу, проделанную его членами. Работа выполнялась без мысли об оплате или личной прибыли. Более того, такого понятия как «работа» не существовало.
Другие мыслители, такие как Пол Шепард (Paul Shepard) (влияние на которого оказал антрополог Клод Леви-Стросс) писали об «эволюционном принципе», который, грубо говоря, привел к тому, что виды покинули свою естественную среду и их образ действий стал «патологическим».
Цивилизация
Примитивисты рассматривают в качестве цивилизации логику, общественные институты, органы власти, контроля и одомашнивания диких животных. Главным образом, они сосредотачивают внимание на их истоках. Цивилизация рассматривается ими как основная проблема и корень угнетения, которая должна быть демонтирована или разрушена.
Примитивисты описывают взлёт цивилизации как сдвиг, произошедший в последние 10 тысяч лет от существования в глубокой связи с природой к изолированному от неё и контролирующему остатки другой природой состоянию. Они утверждают, что до цивилизации: свободное время было в изобилии; существовали гендерные равенство и автономия; взгляд на природу исключал её разрушение; отсутствовало организованное насилие; не существовало посреднических и формальных структур; люди были здоровыми и сильными. Примитивисты утверждают, что цивилизация стала причиной возникновения: войн; подчинённого положения женщины; роста населения; монотонной работы; понятия собственности; иерархии; практически всех известных заболеваний. Они заявляют, что цивилизация возникает и зависит от усиливающегося и необратимого отречения от инстинкта свободы.
Критика символической культуры
Примитивисты рассматривают сдвиг в сторону символической культуры (её воплощением, например, является виртуальная реальность) как большую проблему в том смысле, что она разрывает нас с непосредственным взаимодействием. Частый ответ на этот вопрос: «Значит, вы просто хотите хрюкать?» Возможно, это и является желанием некоторых, но обычно эта критика — взгляд на проблемы, неотъемлемые от способа коммуникации и понимания, которые полагаются преимущественно на символическую мысль и сокращают (и даже исключают) чувственный и непосредственный способы. Особое внимание уделяется символическому — движению от непосредственного опыта к опосредованному в форме языка, искусства, числа, времени и т. д. Примитивисты утверждают, что символическая культура фильтрует наше целостное восприятие посредством формальных и неформальных символов. Это происходит, начиная с присвоения вещам названий, и распространяется на взаимоотношения с миром в целом, которые осуществляются посредством репрезентации. Свойственна ли людям символическая мысль изначально или она развилась, благодаря культурному сдвигу или адаптации, дискуссионно, но, говорят примитивисты, символический способ выражения и понимания ограничен и зависимость от него ведёт к олицетворению, отчуждению и ограниченному восприятию. Многие примитивисты продвигают и практикуют соприкосновение и возбуждение дремлющих и не до конца используемых способов взаимодействия и познания, таких как прикосновение и запах, а также экспериментируют и пытаются развивать свои персональные способы понимания и выражения.
«Приручение» жизни
«Приручение», по мнению примитивистов, это процесс, который цивилизация использует для инкорпорации и контроля над жизнью посредством своей строго упорядоченной логики. Приручение — тенденция цивилизации к ассимиляции всей остальной вселенной для того, чтобы сделать весь мир одной колоссальной упорядоченной предсказуемой системой. Механизмы приручения включают в себя: дрессировку, разведение животных, модифицирование генов, школьное образование, тюрьмы, запугивание, принуждение, вымогательства, обещания, заключение договоров, регулирование, порабощение, терроризирование, убийства и т. д. «Приручение», как считают примитивисты, патологический (порождённый страхом) процесс власти, начатый какими-то группами древних людей, которые пожелали избавиться от неопределённости и опасностей жизни, чтобы обеспечить полностью безопасное и упорядоченное существование.
Примитивисты также описывают «приручение» как процесс перехода прежде бродячих людских популяций к оседлому существованию, связанному с сельским хозяйством и животноводством. Они утверждают, что подобное приручение требует тоталитарных взаимоотношений с приручаемыми землей, растениями и животными. В конечном счёте, оно требует тоталитарного отношения к самому человеку. Они говорят, что в состоянии дикости все живое обменивается ресурсами и соревнуется из-за них. «Приручение» рушит этот баланс. «Прирученный» пейзаж (например, пастбища, поля, в меньшей степени сады и огороды) неизбежно влечёт за собой конец открытого обмена ресурсами, который существовал до этого. То что когда-то было для всех, стало чьим-то. Анархо-примитивисты утверждают, что понятие о праве собственности стало фундаментом общественной иерархии, собственности и власти. Все это неизбежно последовало за возделыванием и эксплуатацией окружающей среды и созданием монополии людей, создав со временем основанные на стоимости общественные структуры, где все от еды до Земли, генов и идей рассматривается как поддающийся подсчету финансовый актив. Это также привело к разрушению, порабощению или ассимиляции других групп древних людей, которые не пытались осуществить подобный переход или не так далеко продвинулись в этой области как разрушающие, порабощающие или ассимилирующие группы.
По мнению примитивистов, «приручение» не только меняет порядок отношений с природой со свободного на тоталитарный, но и порабощает «приручителей» наравне с прирученными видами животных. В соответствии с примитивизмом, люди приблизились к началу последней фазы процесса «приручения», потому что сейчас люди уже экспериментируют с генной инженерией и делают впечатляющие успехи в области психологии, антропологии и социологии. Примитивисты считают что это позволит человеку высчитывать и воплощать самого себя, но это может привести к тому, что человек может стать товаром.
Патриархат и репрессивная цивилизация
По мнению некоторых исследователей, появление репрессивной цивилизации совпадает с появлением патриархата. Исследованием этой связи в последнее время уделяется много внимания, например учениками Вильгельма Райха было произведёно антропологическое исследование «Saharasia Discovery and Research» — сравнительный анализ данных о 1170 культурах, с целью выявления истоков репрессивной цивилизации и патриархата[1]. Эти исследования созвучны взглядам примитивистов, которые утверждают, что ранним продуктом приручения в начале перехода к цивилизации является патриархат — формализация мужского доминирования и институты, укрепляющие его.
Примитивисты говорят, что созданием фальшивых гендерных различий между мужчинами и женщинами, цивилизация вновь создаёт «другое», которое может воплощаться, контролироваться, подавляться, использоваться и потребляться. Они усматривают в этом параллель одомашниванию растений для сельского хозяйства и животных для скотоводства как в общих чертах, так и в особенностях вроде контроля за размножением. Примитивисты указывают, что, как и в других сферах социальной стратификации, роли предназначенные женщинам призваны служить созданию строгого и предсказуемого порядка ради пользы иерархии. Они заявляют, что женщины стали рассматриваться как собственность, ничем не отличающаяся от посевов и стад. Примитивисты утверждают, что право собственности и абсолютный контроль над землёй, животными, рабами, детьми и женщинами — часть движущей силы цивилизации.
Патриархат, по мнению примитивистов, требует подчинения женского начала и узурпации природы, продвигая нас к полному уничтожению. Они утверждают, что он означает власть, контроль и подавление дикости, свободы и жизни. Они говорят, что патриархат диктует наши взаимоотношения: к себе, нашей сексуальности, друг к другу, природе. Они утверждают, что он жёстко ограничивает спектр нашего возможного опыта.
Разделение труда и специализация
Примитивисты склонны считать разделение труда и специализацию фундаментальными и противоречивыми проблемами, имеющими решающее значение в социальных отношениях внутри цивилизации. Они считают отход от способности заботиться о себе и обеспечивать свои потребности, техникой разъединения и лишения смысла, увековеченной цивилизацией. Специализация рассматривается как явление ведущее к неизбежному неравенству влияния и подрыву равноправных отношений.
Неприятие науки
Примитивисты отказываются от современной науки как метода познания мира. Наука примитивистами не считается нейтральной. Она рассматривается как насыщенная побуждениями и предположениями, являющимися результатом цивилизации, и усиливающая её. Современная наука, как полагают примитивисты, это попытка воспринимать мир как скопление отдельных объектов, которые должны быть обследованы и поняты. Чтобы выполнить эту задачу, примитивисты считают, что учёные вынуждены дистанцироваться эмоционально и физически, чтобы иметь односторонний источник информации, который перемещается от наблюдаемого объекта к ним самим, не определяющимся как часть того объекта.
Примитивисты утверждают, что подобный механистический взгляд близок к тому, чтобы стать господствующей религией современности. Считая, что наука стремится к отношениям лишь с количественным, примитивисты предполагают, что такой подход не допускает ценностей или эмоций. Примитивисты воспринимают науку как заявляющую, что только воспроизводимые, предсказуемые и одинаковые для всех наблюдателей вещи — реальны и важны. В то время как примитивисты верят, что реальность не воспроизводима, непредсказуема и не одинакова для всех наблюдателей.
Наука рассматривается примитивистами лишь как частичное рассмотрение действительности, из-за чего она виновна в мнимом редукционизме. Наблюдение, воплощение, измерение, предсказуемость, управляемость и однородность — принципы и методы науки. Это, считают примитивисты, приводит к всемирному представлению, что всё должно быть воплощено, подсчитано, управляемо и унифицировано. Примитивисты также считают, что наука продвигает идею о том, что от нестандартных практик, идей и людей нужно избавиться как от несовершенных деталей машины.
Проблема технологии
Примитивисты полностью отрицают современную технологию. Они считают её сложной системой, включающей разделение труда, добычу ресурсов и эксплуатацию, ради прибылей тех, кто её контролирует. Они утверждают, что результат взаимодействия с ней — всегда отчуждённая, опосредованная и искажённая действительность. Современная технология также, как и наука, считается не нейтральной. Ценности и цели тех, кто порождает и контролирует технологию, насаждаются ею же.
Современная технология, согласно примитивистам, существует чтобы быть отличной от простых орудий во всех смыслах. Простое орудие рассматривается ими как временное использование элемента нашего непосредственного окружения для определённых задач. Орудия не рассматриваются как предметы вовлекающие сложные системы, отчуждающие пользователя от какого-либо процесса. Примитивисты утверждают, что неявное в технологии разделение создаёт нездоровый и опосредованный опыт, который приводит к различным формам власти. Доминирование, которое постоянно увеличивает современные «экономящие время» технологии, создано. Примитивисты утверждают, что это неизбежно влечёт за собой создание ещё большего количества технологий, необходимых для поддержки, снабжения, сохранения и восстановления оригинальной технологии. Как утверждают примитивисты, это очень быстро ведёт к созданию сложной технологической системы, которая будет существовать независимо от людей, создавших её. Примитивисты полагают, что такая система методично разрушает или подчиняет природу, создавая мир подходящий лишь для машин.
Производство и индустриализация
Согласно примитивистам ключевую роль в современной техно-капиталистической структуре играет индустриализация — механизированная система производства, основанная на централизованной власти и эксплуатации людей и природы. Индустриализация не может существовать, как они говорят, без геноцида, экоцида и колониализма. Также они утверждают, что, чтобы поддерживать индустриализацию хотя бы в лёгкой форме нужны принуждение, изгнание с земель, уничтожение культур, ассимиляция, экологическое опустошение и глобальная торговля. Примитивисты считают, что индустриальная стандартизация жизни воплощает и превращает её в товар, рассматривая жизнь как потенциальный ресурс. Они считают свою критику индустриализации естественным расширением анархического критического анализа государства, потому что считают, что индустриализация по своей сути авторитарна.
Аргументы примитивистов против индустриализации таковы. Чтобы поддерживать индустриальное общество необходимо завоёвывать и колонизировать земли, чтобы получать невозобновляемые ресурсы, чтобы снабжать топливом и поддерживать машины. Подобный колониализм рационализирован расизмом, сексизмом и культурным шовинизмом. В процессе получения этих ресурсов люди должны быть вынуждены отказаться от своих земель. Также, чтобы заставить людей работать на фабриках, которые производят машины, они должны быть порабощены, стать зависимыми и покорёнными деструктивной токсичной деградирующей индустриальной системой.
Примитивисты уверены, что индустриализация не может существовать без большой централизации и специализации. Кроме того, они уверены, что индустриализация нуждается в том, чтобы ресурсы перевозились по всему миру для того, чтобы увековечить её существование, и такой глобализм, как они утверждают, подрывает местную автономию и самостоятельность. Наконец, примитивисты утверждают, что механистическое мировоззрение, кроющееся за индустриализацией, оправдывало рабство, геноцид, а также подчинённое положение женщин.
Анархо-примитивизм и левые
В отличие от левых или социальных анархистов, примитивисты не считают себя частью левого движения (также как и движения новых левых) и могут считаться частью постлефтизма в анархизме. Скорее они рассматривают социалистические и либеральные идеи как несостоявшиеся. Примитивисты утверждают, что левые доказали себе монументальную ошибку своих целей. Левые, согласно примитивистам, термин которым можно обозначить все социалистические учения (от социал-демократов до маоистов и сталинистов), хотят заново социализировать «массы» в более «прогрессивное» собрание, часто используя принудительные и манипуляторские подходы для того, чтобы создать либо фальшивое «единство», либо политические партии. В то время, как примитивисты понимают, что их методы могут отличаться, но общим является утверждение коллективного монолитного мировоззрения, основанного на морали и этике.
Против массового общества
Многие анархисты занимаются разработкой схем и механизмов производства, распределения, судебных решений и общения между большим количеством людей, другими словами, функционирования сложного общества. Примитивисты не признают предпосылок глобальной (или даже региональной) социальной, политической и экономической координации и взаимозависимости или организации, необходимой для администрирования. Они отвергают массовое общество по практическим и философским причинам. Прежде всего, они отвергают неизбежную репрезентацию, необходимую для действий в ситуациях вне сферы прямого опыта (полностью децентрализированный способ существования).
Согласно примитивистам, массовое общество сильно противоречит не только автономии и индивидуальности, но также и природе с сетью отношений, составляющей её живые сообщества. Они считают его просто неустойчивым, экологически нерациональным (ввиду добычи ресурсов, транспортировки и систем коммуникации, необходимых любой глобальной экономической системе), чтобы продолжать существовать или обеспечить альтернативное развитие массового общества.
Критика
Критика в рамках анархизма
Среди критиков примитивизма есть широко известные теоретики анархизма: Ноам Хомский, Майкл Альберт, Брайан Шеппард, Эндрю Флад, Стюарт Хоум, Кен Нэбб и Мюррей Букчин. Мюррей Букчин в работе «Социальный анархизм или анархизм как стиль жизни» пишет про конфликт между более традиционной социалистической «социальной экологией» и более радикальной «глубинной экологией» примитивистов. Шеппард утверждает, что анархо-примитивизм не является формой анархизма. В работе «Анархизм против примитивизма» он говорит: «В последние десятилетия группы квази-религиозных мистиков начали уравнивание примитивизма, который они проповедовали (отказ от науки, рационализма и технологии, часто объединённые обобщающим понятием „технология“), с анархизмом. На самом деле, эти две вещи несовместимы». Флад согласен с этим утверждением и указывает, что примитивизм сталкивается с тем, что он определяет как фундаментальную цель анархизма — «создание свободного массового общества».
Критика со стороны либертарианцев
Айн Рэнд подвергла жесткой критике попытки замедлить развитие технологии и цивилизации[2]:
|
"Враги Промышленной революции — её изгнанники — принадлежат к тому же типу людей, что всеми доступными средствами боролись с прогрессом человечества в течение многих столетий. В Средневековье их орудие было страхом перед Богом... Когда это орудие вышло из строя, они призвали на помощь волю народа, группы, племени. Но, так как и это орудие рассыпалось в их руках, им больше не остается ничего кроме как скалить свои зубы и обнажать свои души, подобно загнанным в угол животным. Им остается только повторять, что у человека нет права на существование — согласно божественной воле неживой материи. Требование "ограничить" технологию равносильно требованию ограничить разум человека. [Человеческая] природа (т.е. реальность) - вот что делает невозможным достижение этих целей. Технология может быть уничтожена, разум может быть [полностью] парализован, но ни технология, ни разум не могут быть ограничены. Каждый раз, когда делаются попытки ввести подобные ограничения, от этого страдает не государство, а человеческий разум". Оригинальный текст (англ.)
"The enemies of the Industrial Revolution—its displaced persons—were of the kind that had fought human progress for centuries, by every means available. In the Middle Ages, their weapon was the fear of God... When this weapon wore out, they invoked the will of the collective, the group, the tribe. But since this weapon has collapsed in their hands, they are now reduced, like cornered animals, to baring their teeth and their souls, and to proclaiming that man has no right to exist—by the divine will of inanimate matter. The demand to “restrict” technology is the demand to restrict man’s mind. It is nature—i.e., reality—that makes both these goals impossible to achieve. Technology can be destroyed, and the mind can be paralyzed, but neither can be restricted. Whenever and wherever such restrictions are attempted, it is the mind—not the state—that withers away." |
|
Цивилизация и насилие
Ещё одним объектом критики является утверждение анархо-примитивистов о том, что иерархия и насилие — плод цивилизации. Критикующие ссылаются на господство и борьбу за территорию, наблюдаемую среди шимпанзе. Некоторые анархо-примитивистские философы, например, Пьер Кластр (Pierre Clastres), дают антропологическое объяснение необходимости определённого количества насилия для поддержания гармонии в примитивных обществах. Основываясь на антропологических данных, анархо-примитивисты утверждают, что примитивные общества по своей природе были менее склонны к войне, насилию и болезням. Более того, они подчёркивают, что насилие отчуждения и бесцельности — детище технологической цивилизации.
Анархо-примитивистская критика языка
То, что некоторые примитивисты распространяют свою критику символической культуры на сам язык, даёт повод профессору университета Джордтауна Марку Лансу (Mark Lance) называть примитивизм «абсурдным, поскольку для создания надлежащих взаимоотношений внутри коробки используются средства, разрушающие эту коробку». Примитивисты отвергают подобную аргументацию, говоря, что думать вне рамок коробки (цивилизации/культуры) и шагнуть за её пределы, можно и тогда, когда коробка существует.
Известные анархо-примитивисты
Напишите отзыв о статье "Анархо-примитивизм"
Примечания
- ↑ ДеМео Д. [www.orgonelab.org/saharasia_ru.htm Происхождение и распространение патризма в Сахаразии, около 4 000 г. до н.э. : Доказательства всемирных, связанных с климатом географических тенденций поведения человека] (рус.). James DeMeo's Research Website (7 сентября 2010). Проверено 14 апреля 2012. [www.webcitation.org/688sDKtX0 Архивировано из первоисточника 3 июня 2012].
- ↑ Rand, Ayn (1999). "The Left: Old and New". Return of the Primitive: The Anti-Industrial Revolution. Edited by Peter Schwartz. New York: Meridian. p. 62. ISBN 0-452-01184-1. OCLC 39281836.
См. также
Ссылки
-
— Русскоязычные анархо-примитивисты в Живом Журнале - [www.primitiv.tk Первый русскоязычный анархо-примитивисткий портал]
- [greenanarchy.org Сайт журнала «Green Anarchy»]
- [insurgentdesire.org.uk The Online Green Anarchy Archive — книги и статьи на английском]
- [greenanarchy.info The Green Anarchist Infoshop]
- [primitivism.com Онлайн сборник эссе на тему примитивизма]
- [rewild.info Англоязычный портал, много практической информации]
- [johnzerzan.net Персональный сайт Джона Зерзана. доступны записи его передач на Anarchy Radio]
- [lemming.mahost.org/johnmoore/ Персональный сайт Джона Мура — английского анархо-примитивиста]
- [omnipresence.mahost.org Omnipresence Collective — зеленые анархисты из Южной Калифорнии]
- [wildroots.org Американские практики нецивилизованной жизни]
- [dancinghawk.com Школа-сообщество по первобытным и индейским навыкам (США)]
- [www.primitiveways.com Фото примеры навыков необходимых в «примитивной» жизни]
- [urbanscout.org Urban Scout]
- [myspace.com/blackandgreendistro Black and Green Distro, журнал Species Traitor]
- [myspace.com/alongingforcollapsePress Longing For Collapse Press — дистро из штата Нью-Джерси]
- [archive.tamaracksong.org Сборник по анархо-примитивизму]
- [mpst.org/biblioteka/diskussionnye-materialy/e-flud-flood-kritika-primitivizma-anarho-primitivizma-i-antitsivilizatsii/ Э. Флуд: Критика примитивизма, анархо-примитивизма и антицивилизации]
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Анархо-примитивизм
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.
У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.
Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.
Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.
Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
