Ангулес, Фотис

Фотис Ангулес
Φώτης Αγγουλές
Место рождения:	Чешме, Османская империя
Род деятельности:	поэт
Годы творчества:	1934 - 1962
Язык произведений:	греческий

Фотис Ангулес (греч. Φώτης Αγγουλές), настоящее имя Фотис Хондрулакис (греч. Φώτης Χονδρουλάκης), 1911 Чешме − 27 марта 1964 Эгейское море — греческий поэт и коммунист. 14 лет, более четверти своей жизни, провёл в британских концлагерях на Ближнем Востоке и греческих тюрьмах, что наложило отпечаток на его творчество и в силу чего он часто именутся «поэтом колючей проволоки».

Молодость

Ангулес родился в городке Кри́ни (греч. Κρήνη — фонтан, водный источник) на западном побережье османской Малой Азии, сохранившего к началу XX века своё коренное греческое население. Собственно турецкое имя городка, Чешме, получившее известность в истории российского флота, было переводом его имени с греческого. В 1903 году, после разделения епископии Крини и Анеон, Константинопольская православная церковь создала в Крини отдельную митрополию.

Отец будущего поэта, Сидерис Хондрулакис, был зажиточным коренным ионийским греком, промышлявшим рыболовством и торговлей рыбой. Отец был бравым мужчиной, в силу чего за ним закрепилась кличка «Αнгулес», что на местном говоре означало мόлодец. Эту кличку Фотис в дальнейшем избрал своим литературным псевдонимом, а затем сделал своей фамилией.

Широкая кампания запугивания и массовых убийств, развязанная младотурецкими османскими властями против коренного греческого населения Ионии в предверии Первой мировой войны, переросшая в геноцид христианских народов империи с началом войны, затронула и семью Ангулеса. В возрасте 3 лет, вместе со своей семьёй, он впервые стал беженцем на соседнем греческом острове Хиос.

После капитуляции Османской империи, в 1919 году, греческая армия взяла регион под свой контроль и семья получила возможность вернуться в Чешме. Однако межсоюзнические антагонизмы привели к Малоазийской катастрофе и семья Ангулеса (включая Фотиса, которому тогда было 11 лет, и 3 его сестёр), в числе сотен тысяч греческих беженцев, вновь бежала на Хиос. Семья обосновалась в наспех сколоченной лачуге за стенами генуэской крепости Хиоса. Отец, как и в Чешме, сумел приобрести рыбацкую лодку и рыбную лавку. Фотис был неплохим учеником, но беспокойным и недисциплинированным ребёнком. Будучи учеником второго класса начальной школы, по какой-то причине отказался подойти к классной доске, выпрыгнул из окна и более не ступил ногой в школу. Он предпочёл помогать своему отцу, на берегу и в море.

В возрасте 14 лет Фотис был впечатлён стихами, прочитанными им в газетах, которыми оборачивали рыбу в рыбном магазине отца. Он начал писать стихи и читать, чтобы восполнить своё прерванное образование. Чуть позже, в 1928 году, он оставил работу у отца и стал работать учеником в типографии местной хиосской газеты «Элефтериа» (Ελευθερία -Свобода).

Литературная и политическая ориентация

Ангулес начал печатать свои стихи в период военных и политических беспорядков в Греции. В 1936 году, он напечатал в газете «Алитиа» (Αλήθεια — Правда), сатирическое стихотворение направленное против итальянского диктатора Муссолини. В силу идеологической близости установленного в Греции в 1936 году диктаторского режима генерала Метаксаса с режимом Муссолини, стихотворение Ангулеса стало причиной того, что он предстал перед судом. Он был оправдан, но для правящего режима он остался «левым» и «опасным». Это клеймо преследовало поэта до самой его смерти. Ангулес непрерывно читал, используя книжные богатства хиосской городской библиотеки «Кораис». Он даже попросил у директора библиотеки право ночевать в её здании, с тем чтобы выиграть время для чтения её книг.

В свои восемнадцать лет Ангулес издал свою первую сатирическую газету «Кампана» («Καμπάνα» — Колокол). Тремя годами позже он продолжил свою издательскую деятельность изданием еженедельной газеты «Михалу» («Μιχαλού» — в свободном переводе бабка Михайла). Сатира опубликованная им в этой газете против двух известных преподавателей хиосской гимназии стала причиной того, что он впервые познал тюрьму.

Ангулес очень рано, ещё с предвоенного десятилетия, чётко обозначил свой последующий поэтический характер и политическую ориентацию. Меланхолия Кариотакиса, была одним из важнейших влияний на поэта в период его интенсивных чтений литературы. Она сочеталась с простонародным происхождением Ангулеса, в силу чего (особенно в первоначальный период) это привело его к поэзии протеста. Особенный характер его стихов и его левая идеологическая ориентация сформировали поэта, который колебался между чувствительностью, сарказмом и негодованием по поводу социальных условий.

Работы предвоенного периода

В предвоенный период Ангулес издал 3 поэтических сборника: «Амавасиа» («Αμαβασιά» 1934), «Крики на солнце» («Κραυγές στον ήλιο») и «Фиалки» («Μενεξέδες» (1938). Одновременно он редактировал фольклорный сборник «Народ моего отечества» («Ο λαός της πατρίδας μου»), который состоял из народных двустиший и песен из Чешме. Немногим позже, сначала с группой сотрудников, а затем сам, он издавал литературный журнал «То Ниси мас» («Το Νησί μας»" -Наш Остров).

На Ближнем Востоке

В октябре 1940 года Греция подверглась нападению армии фашистской Италии. Греческая армия отразила нападение и перенесла военные действия на территорию Албании. 6 апреля 1941 года на помощь итальянцам пришли войска нацистской Германии, которые вторглись в Грецию с территории союзной немцам Болгарии. К началу июня вся территория Греции была оккупирована силами Оси. С началом тройной, германо-итало-болгарской, оккупации Греции Ангулес, как и сотни других хиосцев, принял решение перебраться на Ближний Восток, где эмиграционное греческое правительство начало формирование новых воинских частей для продолжения войны на стороне союзников. В августе 1941 года он выбрался на лодке в родной Чешме и освобождённый от турецкого заключения при британском содействии, вместе с другими земляками, через Смирну и сирийский Алеппо прибыл в Хайфу, Британская Палестина. Он был зачислен в армию сначала радистом, а затем, в начале 1942 года, был отозван работать в типографию Иерусалимской православной церкви. Там он издавал армейский журнал «Эллада» («Ελλάς»). Но к концу года он был переведен в офис правительственной пресс-службы в Каир, который возглавлял будущий нобелевский лауреат, поэт Георгиос Сеферис. Впоследствии в своих мемуарах «аристократ» Сеферис негативно отзывался о Ангулесе именовал его «гнусным якобинцем» и писал о нём: «Он думает, что он работает для народа, разрушая достойные вещи, размазывая чистое грязью… Эти люди думают, что искусство для народа означает стишки танго без музыки».

В Каире Ангулес издал свои сборники стихов «Голоса» («Φωνές» 1943) и «Миражи в пустыне» («Οπτασίες στην έρημο» 1943).

В Каире Ангулес женился на местной гречанке Элли Кирьязи, бывшей учительницей французского языка. Однако супружеская жизнь продлилась только 5 месяцев и была прервана вихрем последовавших военно-политических.

«Поэт колючей проволоки»

Имея специальность радиста, Ангулес попросился на греческий ВМФ, корабли которого в тот период временно базировались в портах Египта и Палестины. Войдя в контакт со своими идеологическими товарищами, он вступил в подпольную Антифашистскую Организацию Флота (Αντιφασιστική Οργάνωση Ναυτικού — ΑΟΝ). В апреле 1944 года, греческий флот и армейские части на Ближнем Востоке восстали. Восставшие, пытались предотвратить послевоенное британское вмешательство в Грецию в поддержку греческой монархии, и требовали признания греческих частей и флота на Ближнем Востоке частями Народно-освободительной армии Греции (ЭЛАС). После подавления восстания, моряки восставших греческих кораблей, в числе заключённых в британские лагеря 20 тысяч греческих солдат и матросов, прошли фильтрацию, прежде чем вернуться на борт своих кораблей. «Поэт (колючей) проволоки», как его именует Д. Сервос, будучи заключённым вместе с тысячами других греческих солдат и моряков в британском концлагере у ливийского городка Бардия (El Burdi, араб. البردية or البردي‎), на грани смерти от лишений и острого кризиса астмы, писал в своём стихотворении «Посвящение лорду Байрону»:

Мы не можем в эту ночь

Образ вспомнить твой опять

Так как в проволоке колючей может

наша мысль застрять

И кровью твою душу обагрить

В другом стихотворении — обращении к Байрону он писал:

Мы дружбу ценим

Мы Свободу любим

Ну а теперь, как варвары твои

Нас мучают, что им сказать

В стихотвоении «Если» он пишет:

Лес проволоки вокруг высоко

Закрыл снаружи

Радость весны улыбающуюся нам

……….

Как знать, из проволоки этой, что мы полили

Столькими слезами и кровью, если она когда то расцветёт

Что за цветы взойдут

При всех испытаниях и лишениях выпавших на его долю, Ангулес не забывал о крови, которая лилась в тот же период в самой Греции и о тысячах погибших товарищей. В своём посвящении 200 Первомайцев он писал:

Сколько крестов что стоят, сколько крестов что будут стоять

Нас только крестами и можно считать

Кресты, везде кресты

Безслёзны мы, не плачем, не смеёмся

Наши дома дымят, голодны наши дети, не прогнёмся

Зашли мы за метки границ нашей боли

Кресты, везде кресты

В августе 1944 года англичане выслали его в Асмару, на территории нынешней Эритреи, после чего он был заключённым в камерах изоляции в тюрьмах Палестины и Египта, а затем снова отправлен в Эритрею, в конлагерь города Дэкэмхаре. Здесь он тяжело болел и был отправлен в госпиталь эритрейского города Mai Habar. Будучи тяжело больным, после окончания войны, в ноябре 1945 года, он был освобождён и добрался до Александрии, где 1946 году получил разрешение на репатриацию в Грецию, в чём однако было отказано его супруге.

Возвращение на Хиос, Гражданская война, арест

Аггулес вернулся на Хиос когда в Греции уже бушевала Гражданская война (1946—1949). Он завершил и подготовил к изданию сборники стихов «Пламя леса» («Φλόγες του δάσους» 1946) и «Эдельвейс» («Εντελβάις» 1946).

Гражданская война затронула не только материковую Грецию, но и полуостров Пелопоннес и острова Крит, Кефалиния, Лесбос, Самос и Икария, что опровергало правительственную пропаганду о том, что война носила приграничный характер и была вызвана вмешательством северных соседей Греции.

Но и на Хиосе, с его ограниченными размерами, чьё население в истории Греции не характеризуется особой воинственностью, 80 местных коммунистов предприняли попытку создать на острове партизанское движение. Попытка была подавлена всего за 4 месяца (декабрь 1947 — март 1948), большинство партизан погибли. Не располагаем данными о непосредственном участии Ангулеса в боях. Однако в Декларации ЦК компартии Греции о 70летии Демократической армии Греции (ДАГ) 1946—1949 г г отмечается, что «Среди десятков тысяч бойцов ДАГ были и деятели науки, литературы и искусства, в том числе писатели Димитрис Хатзис, Фотис Ангулес, ….».

В 1948 году, вместе со своими товарищами Михалисом Ватакисом и Яннисом Трацисом, Ангулес был арестован в одном из подвалов пригорода Хиоса Вронтадос, где эта тройка печатала листовки. Его товарищи были расстреляны, однако сам Ангулес был осуждён к 12 годам тюремного заключения.

Последние годы

Борьба Демократической армии завершилась окончательным поражением осенью 1949 года. Но Ангулес писал из тюрьмы, обращаясь к погибшим товарищам:

Пусть вы не вернулись назад

Пусть вы не дошли никуда

Начинается дорога наша

Там, где закончилась ваша

В белых снегах

Дорогу нам указывает линия крови

Пусть ночь рассыпает тьму, пусть рассыпает

Мы следуем верно следам вашей крови

Он не собирается подписываться под отречением от своих идей:

Не ждите чтобы мы прогнулись

Ни на миг

Даже настолько, что в непогоду

Прогибается кипарис

Мы жизнь сильно

Сильно очень полюбили

Возвращаясь к годам мировой войны он написал стихотворение «Клеймо» («Το στίγμα»), посвящённое молодому немецкому фашисту, убитому в заснеженной русской степи:

И в снегах твой хищный глаз ищет сокровища

Белокурый убйца, что привело тебя в эту степь

В ночи кому готовил ты смертельную засаду

Кто ранил тебя так далеко ? Кого ты знаешь? Кто тебя знает ?

Ночной разбойник, как хочешь чтоб тебя судила

Рука, труды годов которой ты разрушил

Каков достойный приговор убийце и фашисту ?

Он был заключённым на острове Кефалиния, когда остров в июне 1953 года подвергся разрушительному землетрясению. В то время как жандармы охраны разбежались по своим сёлам спасать своих близких, заключённые коммунисты, включая приговорённых к смерти, вышли за колючую проволоку, но не бежали, а стали оказывать помощь раненным и оказавшимся в завалах жителям. Под руководством заключённого врача Манолиса Сиганоса заключённые коммунисты создали импровизированный госпиталь. Распространились слухи, что после этого власти проявят благосклонность к заключённым. Однако ничего подобного не произошло и заключённых из Кефалинии перевели на Крит. В 1954 году Ангулеса доставили в госпиталь Св Павла для операции на желудок — он уже совсем не мог есть.

Больной, из тюремного госпиталя он писал:

Правда, я должен говорить тихо, уважить

Спокойствие больных товарищей что спят

Чтобы не просыпались и вспоминали

Чтобы не вспоминали и пробуждались их вечерние мысли

В этом временном госпитале, окутанном

Змеёй колючей проволоки

Хотя в раннем периоде своего творчества поэзия Ангулеса отмечена меланхолическим пессимизмом, в тюрьме он написал свои самые оптимистические стихи. Он был освобождён из тюрьмы на острове Керкира в 1956 году, отбыв 2/3 срока, после чего вернулся на Хиос, который считал «Отечеством своей чужбины». Его отказ подписаться под «отречением» (от своих политических убеждений), была причиной того, что охранка следила за ним где бы он не находился. Он также часто получал письменные угрозы от ультра-правых организаций. Его здоровье ещё больше было подорвано тюрьмой. Ангулес уединялся в припортовых тавернах, находя утешение в вине. Но он имел поддержку простых хиосцев, которые угощали его и дарили ему рыбу, якобы для перепродажи. Старые товарищи помогали ему как могли. Издатель газеты «Хиосский народ» (Χιακός λαός) в 1958 году взял его на работу в свою типографию. Здесь Ангулес собственными руками набрал свой поэтический сборник «Путь в ночи» (Πορεία στη νύχτα), который он печатал и переплетал партиями в типографии Зосимаса. Некоторые экземпляры книги он дарил друзьям, другие продавал за хлеб насущный. В 1962 году он напечатал листы будущего сборника стихов «Фуджияма», но не успел их переплести. С 1964 года, когда он умер, около 40 лет в типографии оставались тысяча непереплетённых копий сборника. Впоследствии местная организация компартии собрала их и завершила дело его рук.

Смерть

Тюремные лишения и болезни ослабили здоровье поэта, последующие гонения усугубили его состояние и наложили отпечаток на его психику. Состояние Ангулеса хорошо характеризует его стихотворение «Эпилог»:

Тоску твою моя Эллада какая ночь укроет от меня

Какая боль мне выскажет её

Уже я превзошёл боль и печаль глубокую

И я пришёл к молчанию

Пред грудой руин и сора стою

И ни молитву, ни скверну промолвить не могу

Летом 1963 года Ангулес был привезен в афинскую клинику в Мелиссиа — он заболел профессиальной болезнью типографов, отравление свинцом. Но и с психикой у него возникли проблемы. Единая демократическая левая партия (ΕΔΑ) позаботилась, чтобы его перевели затем в психиатрическую клинику в афинский пригород Эллинико. Получив медицинский уход, через 4 месяца Ангулес нормально ел и разговаривал. Всё время что он был болен, его три сестры, оставив с свои семьи на Хиосе, по очереди дежурили у его койки. Жене не разрешили приехать из Египта. Через год они развелись.

Он не подписывал никаких бумаг, опасаясь, что невзирая на его постоянные отказы, ему подсунут отречение от коммунистических убеждений. Когда родственники принесли в клинику для подписи бумагу, от которой зависело получение им пенсии, он даже не стал её читать, и в своём затуманенном сознании лишь хитро улыбался, как бы говоря «и вам не удастся обмануть меня..». Понадобились большие усилия, чтобы пенсионный фонд согласился принять бумагу за подписью сестры.

Женщины всегда присутствовали в его жизни. Его ответ на их внимание был сердечным, но непостоянным. Через 5 месяцев Ангулес получил пенсию от профсоюза типографов. Он вернулся в клинику на обследование, где, как пишет Элли Пападимитриу в своей книге о Ангулесе, «к нему прилипла такая же как он больная, такая же как он вроде вылеченная». Он дал ей слово, что заберёт её на Хиос и женится на ней. «Но между комедией и муками, встала смерть». Отправившись из Хиоса в Пирей, чтобы забрать её с собой, Ангулес умер на борту пассажирского судна «Колокотронис» в ночь с 26 на 27 марта 1964 года, в возрасте 53 лет, от острого отёка лёгких. Хиосское землячество в Афинах и товарищи по ЭДА, полагая что это было бы и желание Ангулеса, отправили покойного для захоронения на Хиос. Гроб с телом покойного прибыл на Хиос на рассвете 30 марта и был выставлен для прощания в митрополии. Хиосцы непрерывной чередой прощались с поэтом до полудня. Некоторые из его товарищей прощались с ним со словами «… хорошо что ты ушёл…». Похороны были оплачены муниципалитетом. Пападимитриу пишет, что многие хиосцы отмечали, что и половины денег потраченных на его похороны муниципалитетом было бы достаточно чтобы поэт целый год вёл роскошную жизнь. .

Память и признание

Многие современные греческие композиторы, как правило левой или анархической ориентации, такие как Панос Дзавелас, Томас Бакалакос, Пантелис Талассинос, Парис Перисинакис, а также музыкальная группа с характерным вызывающим именем Бледная трепонема (Ωχρά Σπειροχαίτη) обращались к поэзии Ангулеса, создав ряд известных песен. В 2008 году греческое издательство «Гавриилидис» в своей интересной серии книг «Снова», где старых греческих поэтов представляют новые, издало томик посвящённый Ангулесу. Ангулеса представил и отобрал стихи его антологии современный поэт Георгиос Бланас (Γιώργος Μπλάνας). Бюст поэта установлен в муниципальном парке города Хиос, среди бюстов наиболее известных уроженцев острова, его именем названа улица города, в зале городского отделения Коммерческого банка выставлена типографская машина на которой поэт печатал газеты, листовки и свои работы. Кроме столичных изданий, и на региональном уровне «Гомеровский культурный центр Хиоса» в 1990 году издал первый том собрания сочинений Ангулеса.

Отрывок, характеризующий Ангулес, Фотис

– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.