Андреевский собор (Санкт-Петербург)
Православный собор | |
Андреевский собор
| |
Вид на собор с запада | |
Страна | Россия |
Город | Санкт-Петербург |
Конфессия | Православие |
Епархия | Санкт-Петербургская |
Орденская принадлежность | (1732—1917 годы) |
Тип здания | Собор |
Автор проекта | А. Ф. Вист либо А. А. Иванов |
Строительство | 1764—1780 годы |
Дата упразднения | 1938—1992 |
Приделы | Главный — апостола Андрея Первозванного; боковые — Успения Пресвятой Богородицы и святителя Николая Чудотворца |
Статус | Объект культурного наследия РФ № 7810146001 |
Состояние | Отличное |
Сайт | [andrew-sobor.ru/ Официальный сайт] |
Андре́евский собо́р (официальное название — Собор Святого Апостола Андрея Первозванного) — действующий православный собор на Васильевском острове в Санкт-Петербурге, стоящий на пересечении Большого проспекта и 6-й линии, памятник архитектуры XVIII века. От Андреевского собора происходит название Андреевского рынка.
Храм относится к Санкт-Петербургской епархии Русской православной церкви, входит в состав Василеостровского благочиннического округа. Настоятель — протоиерей Михаил Мокрополов.
Содержание
Деревянная церковь
В 1724 году Петром I у шведского архитектора Никодемусу Тессину-младшему был заказан проект Андреевской церкви, которую предполагали построить на стрелке Васильевского острова. Тесину выдвинули условие: храм должен был напоминать собор Святого Павла в Лондоне и иметь 427 футов (130 м) в длину. Тессин выполнил этот проект и в 1725 году, не приезжая в Россию, предоставил проектные чертежи церкви. Была изготовлена её модель, но осуществить замысел не удалось из-за внезапной кончины Петра.
Отвечал за строительную часть генерал-адмирал, граф Апраксин, он с начала 20-х годов XVIII века открыл сбор пожертвований.[1]
В 1726 году настоятель старой Рождественской церкви, священник Тимофей Семенов с братией, а также и жители Васильевского острова стали активно настаивать на необходимости строительства нового храма. Они подали три прошения, в которых убедительно просили синод ускорить построение церкви.
Вот выдержка из последнего прошения:
на оном острову, именным его императорскаго величества указом, построено домов многое число, и многие уже живут вседомовно и с челядинцы, а приходской церкви не имеетца, все в дальнем расстоянии и не сподобляютца (обыватели) слышать христианского священнослужения, и треб духовных отправлять некому[1]
Подготовка строительства
Для строительства Андреевской церкви был выделен участок на углу Большого проспекта и 6 линии, где по первому утверждённому плану 1715 года предполагалось устройство площади.
Жители Васильевского острова просили синод о разрешении строить на отведённом месте временный деревянный храм для того, чтобы перенести в него из Рождественской церкви иконостас и всю необходимую утварь; совершение же богослужений и исполнение треб возложить на Рождественских священников. Первое прошение синод встретил отказом, но обыватели острова повторно подали коллективную просьбу, и синод ответил, что построить временную церковь можно при условии разрешения от полицейских властей. В 1728 году разрешение полицеймейстерской канцелярии было получено.[1]
15 января 1727 года по именному указу императрицы Екатерины I повелено было отпустить из казённых сумм на строение церкви во имя апостола Андрея Первозванного 1 000 рублей деньгами и на 2 000 рублей выделить материалов. В том же 1727 году по высочайшему повелению было издано «Увещание» — обращение к кавалерам Андреевского ордена, на русском и немецком языках приглашающее к пожертвованию на постройку орденской церкви. Эффективность этого хода неясна — книга для сбора пожертвований была утеряна. Высочайше пожалованная сумма также не дошла до собора: она была выдана Соляною конторой графу Апраксину, после его кончины сумма поступила в адмиралтейскую коллегию, где и находилась до 1783 года и по распоряжению гоф-интенданта, Петра Мошкова, была использована для строительства Казанской церкви.[1]
Строительство деревянной холодной церкви
7 мая 1728 года известный архитектор Джузеппе Трезини отчитался синодальной канцелярии в том, что разрешение на постройку на острову деревянной церкви имеется. Заросшее лесом место для неё расчищено и заготовлены все нужные материалы.[1]
В следующем 1729 году состоялась закладка церкви, совершенная преосвященным Питиримом, архиепископом нижегородским. Деревянная церковь была построена в период с 1729 по 1731 год архитектором Дж. Трезини.[1]
20 января 1731 года в синод поступило прошение священника старой Рождественской церкви, что на Петербургском островув C.-Петербурге на Преображенском острову построена вновь на каменном фундаменте деревянная церковь и всяким благолепием украшена[1]
В связи с этим он просил синод выдать для этой церкви антиминс, и освятить её во имя образа Пресвятой Богородицы Казанския (ранее предполагалось освятить её имя Рождества Пресвятой Богородицы). Также ходатайствовал о разрешении открыть при церкви кладбище и перенести в новопостроенную церковь чудотворный образ Казанской Божией Матери, а также часть утвари. Просьба была удовлетворена лишь частично: антиминс был выдан, в остальном же просителю отказано.[1]
В сентябре месяце прихожане новой церкви снова ходатайствовали перед синодом об определении священника Ростовской епархии, Никифора Никифорова, в свой приход. Этот священник был назначен, но церковь не была освящена до осени 1732 года.[1]
Церковь Андрея Первозванного
В сентябре 1732 года, в синод поступило прошение сенатора, обер-секретаря Ивана Кириллова, поддержанное прочими жителями Васильевского острова, настоятельно просивших об освящении новопостроенной церкви.
Прошение было рассмотрено более внимательно, исвятейший синод рассудил:
в Петербурге во имя святого апостола Андрея Первозванного церкви не имеется, а понеже ордена того святого апостола Андрея в Российской империи имеется кавалерия, которую сама ея императорское величество государыня императрица Анна Иоанновна, самодержица всероссийская, полагая на себе, носить изволить, также по всемилостивейшему ея императорского величества указу, многие знатные обретающими в России и в службе ея императорского величества особы, господа министры, генералитет и придворные высшие чины тоя кавалерии ношением удостоены. Чего для, в день того св. апостола, как в церемониальном чиноположении объявлено, а именно: ноября 30-го числа, бывает публичное церемониальное торжество, и прилично святейшему синоду показалось вышепомяненную церковь освятить во имя св. апостола Андрея Первозванного[1]
Сюда из обветшавшей деревянной церкви Рождества Пресвятой Богородицы, находившейся на Петербургском острове, в Посадской слободе, был перенесён иконостас; средства на облачения и утварь пожертвовала императрица Анна Иоанновна. 8 октября 1732 года она была освящена во имя святого апостола Андрея Первозванного преосвященным Феофаном (Прокоповичем), архиепископом новгородским и великолуцким.[1] В первые годы при храме имелось небольшое кладбище, где, по преданию, похоронены известный государственный деятель петровской эпохи князь Я. Ф. Долгоруков, невеста императора Петра II княгиня Е. А. Долгорукова, знаменитый изобретатель и сподвижник Петра I А. К. Нартов.
священник
Иаков Тихонов,
протопресвитеры:
Василий Самуйлов,
Сергий Фёдоров,
Георгий Михайлов,
Иаков Мултановский,
Стефан Семенов,
протоиереи:
Иоанн Филиппов,
Петр Песоцкий,
Герасим Павский,
Михаил Добронравин,
Феодор Песоцкий,
Иоанн Протопопов,
Александр Камчатов,
Павел Налимов,
Иоанн Покровский.
Собор Андрея Первозванного
9 января 1744 года причт Андреевской церкви, который состоял из трёх священников, подал прошение императрице Елизавете Петровне, в нём он ходатайствовал о переименовании церкви в собор и о возведении настоятеля — священника Иакова Тихонова, в сан протопресвитера (в прошении было сказано «в протопопа»). Это прошение было поддержано подписями именитых прихожан и даже обер-прокурором святейшаго синода и получила ход. 4 февраля 1744 года указом преосвященного Никодима, епископа Санкт-Петербургского и Шлиссельбургского, Андреевская церковь была переименована в собор. 12 февраля священник И. Тихонов в Петропавловском соборе был возведён в сан протопресвитера.[1]
В 1745 году в ограде собора появилась памятная плита с надписью на грузинском языке. К 1905 году, эта плита была вделана в наружную стену близ главного входа Трёхсвятительской церкви.
Русскоязычная часть плиты:
Любезные братья мои, я была в этом преходящем мире дочь кахетинского князя, обер-гоф-маршала Нодара Джарджадзева и получила при святом крещении имя княжны Гуки. Божиею волею, я была в супружестве за князем Грузинским, первого разряда майором Эдишером Эмирахваровым и провела жизнь с ним в сердечном согласии. Лишившись отечества и своего имения, я прибегла в землю иностранную и перешла от Мира сего в столичном городе Петербурге, 28 марта 1745 года, на 37 году моей жизни. Иностранка, я, купив на деньги свои это место для моего приличного погребения, положена в землю, в церкви святого апостола Андрея, не оставив детей, которые молились бы за меня. Отцы и братья любезные, видя гробницу чужеземной грешницы и камень, покрывающий меня, молитесь Господу за меня, дабы Он вам простил грехи ваши[1]
После этого следует надпись на грузинском языке:
На сем месте погребена грузинскаго полку господина майора князя Елиска Потапевича Амилиаварова, супруга ево княгиня Гука Нодаровна, которой от рождения было 38 лет, а преставися в нынешнем 1746 году месяца марта 29 числа[1]— Содержание этой надписи приводит к выводу, что тело умершей княгини погребено было сначала в ограде Андреевского собора. Дата переноса праха княгини в Трёхсвятительскую церковь неизвестна. Так же неизвестно, когда и кем сооружена плита с надписью
Церковь Трёх Святителей
Новый собор не отличался ни красотой постройки, ни особыми удобствами. Деревянное здание было холодным и маловместительным, с одним приделом. Это здание не соответствовало духовным нуждам растущего населения Васильевского острова. В сильные зимние морозы было сложно проводить богослужение и женщины и дети всю зиму были лишены возможности бывать в церкви. Так как в то время это было неотъемлемой частью жизни, такое положение вещей заставило прихожан ещё в 1740 году обратиться к императрице Анне Иоанновне с просьбой о разрешении построить при coборе тёплую церковь и освятить её во имя Знамения Пресвятой Богородицы, хотя окончательное решение повергали на благовоззрение её величества и святейшего синода.[1]
6 апреля 1740 года было получено высочайшее разрешение, исполнение постройки было поручено строившему старый собор архитектору Трезини. 2 июля 1740 года состоялась закладка церкви.[1]
За недостатком средств строительство шло очень медленно. Известно, что в качестве материала для постройки был даже употреблён материал, оставшийся от починки дома персидского посла в Санкт-Петербурге. После двадцати лет строительства церковь была освящена 17 сентября 1760 года во имя Трёх Святителей с приделом на хорах во имя Благовещения. Иконостас в этом приделе, престол, жертвенник и прочая церковная утварь были перенесены из разобранной церкви 1-го кадетского (шляхетского) корпуса, бывшей некогда домовой церковью князя Меньшикова.[1]
4 июля 1761 года деревянный Андреевский собор постройки 1728 года сгорел до основания в результате попадания молнии.
Причт собора вплоть до осени 1763 года совершал богослужения в Трёхсвятительской церкви. 6 октября того года протопресвитером Григорием Тимофеевым и прихожанами преосвященному Гавриилу, архиепископу санкт-петербургскому и шлиссельбургскому, была подана просьба о разрешении сбора пожертвований на постройку новой каменной церкви.
Преосвященный Гавриил весьма благосклонно отнесся к этому ходатайству и на прошении собственноручно поставил резолюцию:Господь Бог да благословит и да благопоспешит начать и совершить благополучно святое дело[1]
Каменная церковь
Для сбора пожертвований причту собора была выдана книга. Дополнительно состоялось высочайшее повеление о взимании с кавалеров трёх российских орденов, по каким-либо причинам не являвшихся на торжества в орденские дни, штрафа по 30 рублей с каждого, с тем, чтобы эти деньги шли на постройку собора.[1]
Строительство
Новый каменный храм был заложен 18 июля 1764 года.
По одним сведениям, проект разработал архитектор А. Ф. Вист, и возможно в процессе строительства принимал участие архитектор А. А. Иванов[2].
По другим сведениям, проект разработал архитектор А. А. Иванов, и строительство велось под его авторским надзором.[1]
Во время строительства ощущался недостаток материальных средств на оплату труда и материалов. Это заставило настоятеля собора протопресвитера Григория Тимофеева, обратиться в мае 1766 года к императрице Екатерине II с просьбой об отпуске для окончательнаго сооружения церкви ещё 6 000 рублей в счёт взимаемых с кавалеров штрафов. Власти навели справки о состоянии дел, и выяснилось, что со времени открытия собора на постройку пожертвований поступило на 3 872 рубля. Эти деньги были получены из следующих источников:
- 2 000 рублей было пожаловано от государыни,
- 200 рублей — от цесаревича Павла,
- 600 рублей штрафных денег,
- 1 072 рубля от разных лиц.
Императорские эксперты признали, что собранные деньги были достаточными для окончания постройки, и просителю в ходатайстве было отказано.[1]
Во время сооружения свода 6 августа 1766 года неожиданно произошло обрушение купола собора и зодчего посадили под арест. После разбирательства причин обрушения архитектора оправдали, а строительство, сильно затянувшееся, было продолжено.
Новый трёхпридельный каменный Андреевский собор был освящён 21 марта 1780 года.
Собор с 1780 по 1917 год
Храм построен в смешанном стиле, близком к стилю «ренессанс». Главный купол Андреевского собор обрамлён четырьмя главками, трапезная соединяет основной объём с двухъярусной шатровой колокольней (1784—1786). Стены обработаны пилястрами и прорезаны высокими полуциркульными окнами. Храм имеет не только весьма красивый внешний вид, но по мнению искусствоведов, лучшим его украшением является резной позолоченный трёхъярусный иконостас во вкусе Растрелли, высотой 17 метров (8 сажень). В один из периодов истории собора даже его крыша окрашивалась в зелёный цвет (зелёный — цвет орденской мантии).[1]
Из достопримечательностей церкви в начале XX века выделяли напрестольное облачение в главном алтаре, выполненное из чистого серебра, весом в 115 кг (7 пудов), стоимостью в 26 000 рублей, Евангелие в серебряном окладе, весом в 14,5 кг (35 фунтов), и запрестольный образ Господа Саваофа, прекрасной художественной работы (автор не установлен), а также находящаяся в главном алтаре над южными дверями, икона Воздвижения (XVII век) с изображениями царя Алексея Михайловича, царицы Марии Ильиничны и патриарха Никона.[1]
Плафон церкви до 1897 года был живописным, на нём был изображён Бог Отец. При ремонте церкви плафон был закрашен и роспись была утеряна. В сводах, а также в центральной апсиде было закреплено большое количество железных крюков (петель), назначение которых неизвестно. Эксперты предполагают, что они использовались для подвешивания лампад, ссылаясь на существование такого обычая во многих церквях.[1]
5 апреля 1797 года указом императора Павла I Андреевскому собору присвоено наименование: «кавалерского I класса». До 1813 года в нём находилось особое царское место, к тому же он стал орденским храмом ордена Святого Андрея Первозванного. В связи с этим над входом в храм были помещёны знаки ордена, поддерживаемые ангелами[1] (крылатыми резными фигурами).
В 1848—1850 пристроены боковые приделы (архитектор Н. П. Гребенка), в 1857—1858 произведена отделка интерьера (архитектор А. М. Горностаев).
В 1870-е годы в соборе по проекту Д. Д. Соколова и А. Р. Гешвенда была проведена система отопления и вентиляции.
В 1878—1879 архитектор А. И. Кракау построил при соборе часовню и ограду (не сохранились).
К Андреевскому собору была приписана Никольская часовня на Николаевском мосту (с 1918 года — мост Лейтенанта Шмидта, с 2007 года — Благовещенский мост) (1853—1854, архитектор А. И. Штакеншнейдер, не сохранилась).
С 1869 году действовало приходское благотворительное общество, содержавшее богадельню и детский приют.
Собор после 1917 года
С 1923 года собор стал одним из главных обновленческих храмов города. Здесь настоятельствовал протоиерей Николай Фёдорович Платонов, впоследствии (с 1934 года) обновленческий митрополит Ленинградский. В 1938 году собор был закрыт.
В 1992 году собор был возвращён Санкт-Петербургской епархии вместе с церковью Трёх святителей. Сохранился иконостас XVIII века.
В 2001 году у Андреевского собора открыт обелиск в честь 300-летия ордена святого Андрея Первозванного (авторы: А. А. Казаков и Ю. В. Горевой). В 2002—2003 годах проведены реставрационные работы.
Напишите отзыв о статье "Андреевский собор (Санкт-Петербург)"
Ссылки
- [www.andrew-sobor.ru/ Официальный сайт Андреевского собора]
- [www.peterlandtr08.narod.ru/andrsobor/ Фотографии Андреевского собора на сайте Петра Кузнецова]
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 М. Корольков. [hramsp.ru/publish/example/index.php?id=25 Андреевский собор в Санкт-Петербурге (к 175-летию со дня основания)]. — СПб.: Типография А. С. Суворина, 1905.
- ↑ [hramsp.ru/publish/example/index.php?id=5 История храма на сайте Андреевского собора].
Отрывок, характеризующий Андреевский собор (Санкт-Петербург)
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.
На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.
На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.