Андреев, Фёдор Константинович

Фео́дор Константи́нович Андре́ев (1 апреля 1887, Петербург — 23 мая 1929, Ленинград) — священнослужитель Православной Российской Церкви; протоиерей, богослов. Один из главных идеологов иосифлянского движения в Ленинграде в конце 1920-х, автор основных программных текстов иосифлян.

Биография

Окончил 3-е реальное училище в Петербурге, учился в Институте гражданских инженеров (1905—1908). Окончил Московскую духовную семинарию (1909; экстерном), Московскую духовную академию со степенью кандидата богословия (1913 — первым по списку; тема кандидатской работы: «Юрий Фёдорович Самарин как богослов и философ»). Эта работа была признана современниками серьёзным трудом по истории славянофильства. В своём отзыве о ней профессор С. С. Глаголев отмечал, что «Андреев не выступает апологетом славянофилов, но тем убедительнее является вывод, подсказываемый его сочинением, что славянофилы были наиболее образованным и наиболее благородным элементом русского общества».

Был вначале учеником, а потом и близким другом известного богослова священника П. А. Флоренского, оказавшего на него огромное влияние. В 1920-е годы, по некоторым данным, разошёлся с ним во взглядах и сблизился с другим видным православным мыслителем, М. А. Новосёловым.

С 1913 (фактически с 1914) года — исправляющий должность доцента кафедры систематической философии и логики Московской духовной академии. Подготовил магистерскую диссертацию на тему «Из истории религиозных и философских исканий славянофилов. Юрий Фёдорович Самарин и его друзья», которая не была защищена из-за революционных событий. Текст диссертации изъят при аресте вдовы Ф. К. Андреева в 1930 году и погиб.

После выселения Московской духовной академии из Троице-Сергиевой лавры и вынужденного перенесения её деятельности в Москву в 1919 году, вернулся в Петроград. Преподавал словесность в Михайловском училище, литургику, догматику и Ветхий Завет — в Богословско-Пастырском училище, открытом в 1918 году; помощник заведующего училищем И. П. Щербова.

В 1920—1923 годы — профессор Петроградского Богословского института по кафедре христианской апологетики (ректором института был протоиерей Николай Чуков). Читал публичные лекции, проводил беседы и проповедовал в различных церквях Петрограда, пользовался популярностью среди интеллигенции. Был хорошим пианистом и художником.

Епископом Петергофский Николай (Ярушевич), возглавлявшим в то время «Петроградскую автокефалию», рукоположил его 17 декабря 1922 года в сан диакона, 19 декабря — в сан священника. Служил в Казанском соборе, который покинул летом 1923 года, после захвата собора обновленцами.

С осени 1923 года — младший священник Сергиевского собора. Вёл у себя дома кружок по изучению Библии и философии литургии. На основе этих занятий он создал большой труд «Литургика», оставшийся в рукописи.

14 июля 1927 года был арестован ОГПУ по обвинению в контрреволюционной агитации, 31 августа того же года освобождён под подписку о невыезде.

Был противником Декларации Заместителя Патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) о полной лояльности советской власти. Был одним из лидеров и идеологом «иосифлянского» движения в Ленинграде. С декабря 1927 служил в храме Воскресения Христова-на-Крови (Спас на Крови) — кафедральном соборе «иосифлянской» Ленинградской епархии. Много проповедовал. Был автором послания митрополиту Сергию, которое было передано ему представителями ленинградского духовенства и мирян. Не смог войти в состав делегации из-за болезни. После отказа митрополита Сергия отказаться от своей Декларации Ф. К. Андреев составил текст и формулу «отложения» от него представителей «иосифлянского» движения.

Осенью 1928 года был арестован. Отказался от предложения следователя перейти на сторону митрополита Сергия, заявив «не надо нам ваших советских прав, оставьте нам наше святое бесправие». В декабре 1928 был освобождён из-за тяжёлой болезни — туберкулёза горла и экссудативного плеврита, однако продолжал служить в храме Спаса-на-Крови. В следующем году скончался. Похоронен на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Его похороны стали демонстрацией уважения умершему священнику: траурное шествие от храма Спаса-на-Крови к Александро-Невской лавре растянулось на несколько кварталов.

Семья

Отец — Константин Иванович Андреев, новоладожский 2-й гильдии купец (умер в 1916). Мать — Татьяна Александровна, происходила из простой семьи. Брат — Иван (умер в 1918), сестра — Вера.

Жена — Наталья Николаевна, урождённая Фроловская, происходила из дворянской семьи, дочь преподавателя Михайловской артиллерийской академии. В 1930 году была арестована, приговорена к пяти годам лагерей, заменённым тремя годами ссылки, которые отбывала в Казахстане. В 1933 году вернулась в Ленинград, но уже в 1935 была выслана, вернулась лишь в 1954 году. Умерла в 1970 году.

Дочери — Анна и Мария, родились в 1923.

Труды

• Московская духовная академия и славянофилы // Богословский вестник, 1915, № 10-12.

Библиография

• Голубцов С. А. Стратилаты академические. М., 1999. С. 267—284.
• М. Ф. Андреева, А. Ф. Можанская, В. А. Фатеев [www.pravenc.ru/text/115186.html Андреев] // Православная энциклопедия. Том II. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2001. — С. 348-350. — 752 с. — 40 000 экз. — ISBN 5-89572-007-2

Ссылки

• [ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?4_5669 Андреев Феодор Константинович] на сайте «Русское Православие»
• [vera.mrezha.ru/11/18.htm Биография]
• [www.martirolog.ru/golubzov/mda-gulag.htm Биография] (недоступная ссылка) Проверено 8 июля 2015.
• [kuz3.pstbi.ru/bin/nkws.exe/no_dbpath/docum/ans/nm/?HYZ9EJxGHoxITYZCF2JMTdG6Xbu*fOHUdOKW67GZd8vU66eifS5Wc8rWe8qiceXb** Андреев Федор Константинович]

Отрывок, характеризующий Андреев, Фёдор Константинович

Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.