Агасси, Андре

Андре Агасси
Место проживания	Лас-Вегас, США
Рост	180 см
Вес	80 кг
Начало карьеры	1986
Завершение карьеры	2006
Рабочая рука	правая
Удар слева	двуручный
Призовые, долл.	31 152 975
Одиночный разряд
Титулов	60
Наивысшая позиция	1 (10 апреля 1995)
Турниры серии Большого шлема
Австралия	победа (1995, 2000, 2001, 2003)
Франция	победа (1999)
Уимблдон	победа (1992)
США	победа (1994, 1999)
Парный разряд
Титулов	1
Наивысшая позиция	123 (17 августа 1992)
Турниры серии Большого шлема
Франция	1/4 финала (1992)
США	1-й раунд
Международные медали Олимпийские игры Золото Атланта 1996 одиночный разряд
Завершил выступления

Андре́ Кирк Ага́сси (англ. Andre Kirk Agassi, род. 29 апреля 1970, Лас-Вегас) — американский профессиональный теннисист и филантроп армянского происхождения.

Сын иммигранта из Ирана, Андре Агасси начал учиться играть в теннис с раннего детства. В 13 лет попав в теннисную академию Ника Боллетьери, он уже в 16 лет вошёл в число ста лучших теннисистов мира, а к 19 годам заработал больше двух миллионов долларов и поднялся до третьего места в рейтинге Ассоциации теннисистов-профессионалов (АТР). За дальнейшую карьеру он выиграл 60 индивидуальных турниров, в том числе восемь турниров Большого шлема, в одиночном разряде и один в парном, и стал первым в истории обладателем карьерного «Золотого шлема» среди мужчин, в разные годы выиграв все четыре турнира Большого шлема и Олимпийские игры. В составе сборной США он трижды завоёвывал Кубок Дэвиса — наиболее престижный теннисный трофей на уровне национальных мужских сборных. Между 1995 и 2003 годами он в общей сложности в течение 101 недели был первой ракеткой мира, став в 2003 году самым возрастным игроком в истории, возглавлявшим рейтинг АТР.

Помимо спортивных успехов, Агасси известен своей благотворительной деятельностью. Он основатель Образовательного фонда Андре Агасси, спортивного Клуба Андре Агасси для девочек и мальчиков и Академии подготовки к колледжу Андре Агасси, сооснователь организации «Спортсмены за надежду». Его заслуги в гуманитарной сфере дважды отмечались призом АТР «За человечность и благотворительность» имени Артура Эша. В 2011 году имя Андре Агасси было включено в списки Международного зала теннисной славы, несмотря на признание в приёме метамфетамина, сделанное в вышедшей за два года до этого автобиографии.

Андре Агасси — успешный бизнесмен, в область интересов которого входят строительный, ресторанный и гостиничный бизнес, торговля недвижимостью, спортивные и ночные клубы. После развода с первой женой, актрисой и моделью Брук Шилдс, в браке с которой он состоял с 1997 по 1999 год, Агасси в 2001 году женился на знаменитой теннисистке, обладательнице классического «Золотого шлема» Штеффи Граф. У Андре и Штеффи двое детей.

Семья и детские годы

Андре Агасси родился 29 апреля, 1970 года в Лас-Вегасе, Невада, став четвёртым и последним ребёнком в семье Эммануэля «Майка» Агасси и Элизабет Дадли. Эммануэль Агасси — иранский, затем американский боксёр, родившийся в Тегеране в армянской семье. Эммануэль принимал участие в Олимпийских играх 1948 и 1952 годов, где представлял Иран. Его отец, плотник Давид Агасян, родился в Киеве и во время гражданской войны эмигрировал в Иран, где, опасаясь турецких погромов, сменил фамилию на менее заметную — Агасси; мать Майка, Нуния, была армянкой из Турции. Некоторые источники, помимо армянских, сообщают об ассирийских или персидских корнях Агасси, однако ни автобиография самого Андре, ни автобиография его отца не содержат подтверждения этим теориям.

Эммануэль Агасси познакомился с теннисом и полюбил эту игру во время Второй мировой войны, увидев, как на кортах при церкви американской христианской миссии играют американские и британские солдаты. Один из них подарил мальчику его первую ракетку, которую тот позже увёз с собой в США.

В США, куда Агасси эмигрировал в конце 1952 года, он сохранил своё увлечение теннисом, построив грунтово-бетонный корт рядом с домом в Лас-Вегасе, где жила его семья. Он занимался теннисом со всеми своими детьми — дочерьми Ритой и Тами и старшим сыном Филлипом (в будущем Андре назовёт свою семью «фон Траппами тенниса») — с самого юного возраста, но в полной мере успехов достиг только с младшим. К рождению Андре Майк заказал специальную игрушку для колыбели — теннисный мяч, свисающий с ракетки. Он сам разработал для сына развивающие игры, которые, с его точки зрения, должны были позволить ему в дальнейшем лучше владеть ракеткой, а когда Андре начал ходить, Майк дал ему в руки ракетку и начал кидать ему мячи. К четырём годам мальчик освоил все основные удары, а к шести уже был в состоянии отбивать любую подачу отца. Позже Майк, тренировавший всех старших детей с помощью подающей мячи машины, заставлял младшего сына отбивать по две с половиной тысячи мячей в день. Майк организовывал для него встречи (а иногда и товарищеские игры) со знаменитыми теннисистами прошлого и настоящего — Бобби Риггсом, Джимми Коннорсом, Илие Настасе, Бьорном Боргом, Гарольдом Соломоном — и возил его (и двух старших детей, Риту и Фила) на турниры в Солт-Лейк-Сити и Хьюстон, за сотни километров от дома, так как ближе юниорских турниров не было.

В десять лет Андре проиграл во втором круге юниорского чемпионата США, в 11 лет — в полуфинале. В 13 лет отец отправил его в знаменитую теннисную академию Ника Боллетьери в Брейдентоне (Флорида). Майк, уже немного знакомый с Боллетьери с 60-х годов, когда тот ещё был начинающим тренером, принял это решение, посмотрев телепередачу об успехах воспитанников его академии и вняв совету отца одного из её лучших тогдашних учеников — Аарона Крикстейна. В итоге Боллетьери не только предоставил Андре бесплатное место в академии, но и оставался его тренером вплоть до 1993 года. Новый тренер перестроил игру мальчика: если отец учил его при первой возможности идти к сетке, то в академии из него сделали надёжного игрока задней линии.

Профессиональная игровая карьера

Путь в теннисную элиту (1986—1988)

В 14 лет Андре Агасси завоевал свой первый национальный титул, став чемпионом США в помещениях среди юношей (до 16 лет) и уже к 15 годам всерьёз планировал профессиональную карьеру. Как профессионал Андре начал выступать в неполные 16 лет, в феврале 1986 года, когда принял участие в турнире Гран-при в местечке Ла-Квинта (Калифорния). В первом же матче он одержал победу над своим соотечественником Джоном Остином 6-4, 6-2, а во втором проиграл ведущему шведскому теннисисту Матсу Виландеру, на тот момент третьему в рейтинге Ассоциации теннисистов-профессионалов. Следующий профессиональный турнир он провёл только в июле, дойдя до финала на турнире класса «челленджер» в Скенектади (Нью-Йорк). Занимая в рейтинге 310-ю строчку, он обыграл четырёх соперников, находящихся выше него в иерархии, уступив в финале 33-й ракетке мира Рамешу Кришнану. В августе он уже нанёс поражение сопернику из мировой теннисной элиты — находящемуся на 12-м месте в рейтинге Тиму Майотту — перед тем как проиграть бывшей первой ракетке мира Джону Макинрою. В этом же году Агасси впервые выступил в турнире Большого шлема — Открытом чемпионате США, но в первом же круге проиграл ещё одному американцу Джереми Бейтсу. Теннисный год Андре закончил уже в первой сотне сильнейших теннисистов мира (91-е место).

В апреле 1987 года Агасси дошёл до первого в карьере финала турнира Гран-при. Это произошло на Открытом чемпионате Сеула, где, будучи посеян восьмым, он в четвертьфинале отомстил прошлогоднему обидчику Кришнану — первой ракетке турнира, но в трёхсетовом финале всё же не смог устоять против более опытного Джима Грабба. В начале августа на турнире Гран-при в Страттон-Маунтин (Вермонт) он нанёс первое за карьеру поражение сопернику из первой десятки мирового рейтинга — австралийцу Пэту Кэшу, но в полуфинале его остановил Иван Лендл — на тот момент первая ракетка мира. Тем не менее юный американец сумел взять сет у маститого противника, закончив игру со счётом 2-6, 7-5, 3-6. На своём последнем турнире сезона — Открытом чемпионате Южной Америки в Итапарике (Бразилия) — Андре был вновь посеян восьмым. В четвертьфинале и полуфинале он последовательно обыграл соперников, посеянных под вторым и третьим номерами, а в финале победил Луиса Маттара, одного из хозяев корта, и завоевал первый в жизни титул на профессиональном турнире. К концу года, ещё даже не достигнув 18-летнего возраста, он уже занимал в рейтинге 25-е место.

Настоящий прорыв в начале карьеры Агасси состоялся в 1988 году. За этот год Андре выиграл 6 турниров Гран-при (первый из которых — уже в феврале), а также дошёл до полуфинала сразу на двух турнирах Большого шлема. На Открытом чемпионате Франции он в полуфинале проиграл в пяти сетах будущему победителю Матсу Виландеру, на тот момент третьему в рейтинге, а на Открытом чемпионате США в четырёх сетах Ивану Лендлу, всё ещё возглавлявшему рейтинг АТР. Уже в апреле он был приглашён в сборную США на матчи Кубка Дэвиса и помог команде выиграть полуфинал турнира I Американской группы у сборной Перу, а затем и финал у аргентинцев и вернуться на будущий год в Мировую группу — высший дивизион соревнования. Итогом сезона стала высокая для восемнадцатилетнего спортсмена третья строчка в рейтинге, хотя в турнире Мастерс — итоговом соревновании года среди лучших теннисистов мира — он проиграл на групповом этапе не только Лендлу, но и занимавшему восьмое место в рейтинге швейцарцу Хласеку и не вышел в полуфинал. К концу 1988 года Агасси заработал уже больше двух миллионов долларов, сыграв всего 43 турнира с начала карьеры — меньше, чем кто бы то ни было в истории тенниса, и установил рекорд по количеству матчей, выигранных подряд тинэйджером (побитый 17 лет спустя Рафаэлем Надалем). По итогам этого сезона он был удостоен награды ATP в номинации «Прогресс года». При этом его страсть к шоу и явное стремление не просто выиграть, но и развлечь при этом зрителей порой перехлёстывала через край, вызывая раздражение коллег. Такой случай, в частности, произошёл в матче Кубка Дэвиса против сборной Аргентины, когда Агасси, играя с Мартином Хайте, демонстративно поймал поданный тем мяч, как бы показывая, что отдаёт ему гейм из жалости.

В поисках высших титулов: два Кубка Дэвиса и первый титул Большого шлема (1989—1992)

По сравнению с 1988 годом, следующий сезон сложился для Агасси менее успешно. На его счету за 1989 год был только один титул (на турнире в Орландо) и один выход в финал — на Открытом чемпионате Италии, где его обыграл занимавший существенно более низкое место в рейтинге аргентинец Альберто Манчини. В полуфинальном матче Кубка Дэвиса со сборной ФРГ он проиграл не только Борису Беккеру (в игре с которым вёл 2:0 по сетам и 5-4 в третьем сете), но и менее именитому Карлу-Уве Штеебу. Крупнейшим успехом в сезоне был выход, как и год назад, в полуфинал Открытого чемпионата США, где вновь путь в финал ему преградил Иван Лендл. Несмотря на спад в результатах, Агасси удалось сохранить за собой достаточно высокое место, чтобы в конце года вновь принять участие в турнире Мастерс.

В 1990 году Агасси вновь вернулся в хорошую форму. Он выиграл, в частности, турнир высшей категории в Индиан-Уэллз после победы в финале над третьей ракеткой мира Стефаном Эдбергом и впервые в карьере дошёл до финала турнира Большого шлема: на Открытом чемпионате Франции по теннису сеянный под третьем номером Андре в финале уступил мастеру игры на грунтовых кортах эквадорцу Андресу Гомесу со счётом 3-6, 6-2, 4-6, 4-6. Через три месяца Агасси второй раз за сезон играл в финале турнира Большого шлема. В США в финале ему противостоял ещё более молодой (1971 года рождения) американец Пит Сампрас. Хотя Агасси был к этому моменту четвёртой ракеткой мира, а Сампрас лишь двенадцатой, Андре не смог ничего противопоставить игре Пита и проиграл в трёх сетах 4-6, 3-6, 2-6. На чемпионате мира ATP (как с этого года назывался турнир Мастерс) Агасси, однако, сумел переломить тенденцию поражений в финалах крупнейших соревнований. Уступив на групповом этапе Эдбергу, к этому моменту возглавившему рейтинг, он сумел взять верх над Сампрасом и испанцем Эмилио Санчесом, в полуфинале переиграл вторую ракетку мира Бориса Беккера, а в финале отомстил Эдбергу за недавнее поражение, победив его со счётом 5-7, 7-6, 7-5, 6-2. В самом конце сезона к Андре пришёл ещё один успех: в составе сборной США он впервые победил в финале Кубка Дэвиса. И в полуфинале, и в финале он одержал по одной победе и потерпел по одному поражению (от Томаса Мустера на грунтовых кортах в Австрии и от австралийца Даррена Кэхилла в четвёртой встрече финала, уже ничего не решавшей после того, как американцы выиграли все три первых встречи и вместе с ними матч). Во встрече с Кэхиллом он отказался продолжать игру после первого проигранного сета, жалуясь на травму в паху, и после этого пропустил проводимый под эгидой ITF Кубок Большого шлема, где должен был выступать как финалист Открытых чемпионатов Франции и США. Международная федерация, первоначально намеревавшаяся лишить его права на выступление в Открытом чемпионате Франции следующего года, в итоге ограничилась крупным штрафом.

В 1991 году Агасси второй раз подряд вышел в финал Открытого чемпионата Франции. Будучи посеянным четвёртым, он обыграл в полуфинале Беккера, занимавшего в рейтинге второе место, но и на этот раз не смог завоевать титул, в пятисетовом финале проиграв ещё одному молодому американцу — девятой ракетке мира Джиму Курье — 6-3, 4-6, 6-2, 1-6, 4-6. В этом же году он впервые после 1987 года участвовал в Уимблдонском турнире и, в отличие от прошлого своего визита, окончившегося уже в первом круге, дошёл до четвертьфинала, показав, что травяные корты не представляют для него исключительной проблемы. Со сборной он вновь добрался до финала Кубка Дэвиса и в финале на ковровом покрытии Лиона принёс американцам очко в первой встрече с командой Франции, переиграв Ги Форже, но после этого его товарищи по команде — Пит Сампрас, Кен Флэк и Роберт Сегусо — проиграли три игры подряд, отдав завоёванный в прошлом году кубок хозяевам корта.

В 1992 году на Открытом чемпионате Франции Агасси, временно опустившийся в мировой теннисной иерархии до 12-го места, сделал небольшой шаг назад по сравнению с двумя предыдущими попытками, проиграв в полуфинале Курье, к этому моменту возглавившему рейтинг. Однако менее чем через месяц на газонах Уимблдона, которых он до этого несколько лет избегал, он не только вышел в финал, но и добился наконец своей первой победы в турнире Большого шлема. Победив по пути двух многократных чемпионов Уимблдона — Бориса Беккера и Джона Макинроя, — в решающем матче Андре переиграл посеянного восьмым хорвата Горана Иванишевича 6-7, 6-4, 6-4, 1-6, 6-4. В этом сезоне Андре победил ещё на двух турнирах, в Атланте и Торонто, доведя свой послужной список до 17 побед на турнирах ATP. 1992 год стал для него также наиболее успешным за всю карьеру в парном разряде: объединив усилия с ветераном парных поединков Джоном Макинроем, он сначала дошёл до четвертьфинала Открытого чемпионата Франции, а затем до финала Открытого чемпионата Канады. Хотя его единственный парный титул был ещё впереди, именно в 1992 году он занял высшее в карьере место в рейтинге парных игроков. На исходе сезона Агасси во второй раз в карьере в составе сборной США завоевал Кубок Дэвиса, принеся команде пять очков в трёх матчах (последняя игра сезона — в финале со швейцарцем Марком Россе — не понадобилась, так как американцы выиграли матч досрочно).

Падения и взлёты в середине карьеры (1993—1997)

Сезон 1993 года оказался для Агасси скомкан вначале из-за бронхита, заставившего его пропустить Открытый чемпионат Австралии, а затем из-за развившегося тендинита правой кисти, так что закончил его американец за пределами первой двадцатки рейтинга. По мнению его отца, Андре попросту взял в этом сезоне тайм-аут, расслабившись после побед 1992 года. Несмотря на это, он дошёл до четвертьфинала на Уимблдоне, где проиграл посеянному первым Сампрасу, выиграл за год два турнира в одиночном разряде (в Сан-Франциско и Скоттсдейле) и единственный в своей карьере турнир ATP в парном разряде — турнир высшей категории в Цинциннати. Вместе с Петром Кордой он вначале победил в полуфинале одну из лучших пар мира Патрик Макинрой-Ричи Ренеберг, а в финале со счётом 7-6, 6-4 была обыграна шведская пара Хенрик Хольм-Стефан Эдберг. В этом сезоне Ник Боллетьери, тренировавший Андре на протяжении десяти лет, объявил об окончании их сотрудничества, мотивируя это тем, что его воспитанник не готов на 100 % сконцентрироваться на тренировках. В последней декаде декабря Агасси перенёс операцию, заставившую его ещё на год отложить свой первый визит на Открытый чемпионат Австралии — единственный турнир Большого шлема, в котором он ещё не принимал участия.

В 1994 году, справившись с травмами, Агасси вернулся в оптимальную форму и весной начал тренироваться у призёра Олимпиады 1988 года Брэда Гилберта. Из 19 турниров, проведённых за год, он победил в пяти. Уже в феврале Андре завоевал второй подряд титул в Скоттсдейле, а через две недели после победы над Эдбергом дошёл до финала супертурнира в Майами, где проиграл Сампрасу, но основные успехи пришлись на вторую половину года, когда он выиграл четыре турнира, в том числе два высшей категории (в Торонто и Париже) и второй за карьеру турнир Большого шлема — на этот раз Открытый чемпионат США. Занимая в рейтинге лишь 20-ю строчку и по пути обыграв двух соперников из первой десятки (Майкла Чанга и Тодда Мартина), в финальном матче со счётом 6-1, 7-6, 7-5 он победил немца Михаэля Штиха. В Вене он обыграл Иванишевича, занимавшего в рейтинге вторую строчку, и снова Штиха, находившегося на третьем месте, а в Париже — возглавляющего рейтинг Сампраса. Год Андре закончил уже на второй строчке в рейтинге.

В 1995 году Агасси впервые появился на Открытом чемпионате Австралии. Не отдав по пути ни одного сета своим соперникам, он вышел в финал, где его ждал знакомый соперник — первая ракетка мира Пит Сампрас. На этот раз успех сопутствовал Андре. Выиграв со счётом 4-6, 6-1, 7-6, 6-4, он добился редкого результата — выиграл турнир Большого шлема в первый год участия в нём. Выиграв после Открытого чемпионата Австралии турниры в Сан-Хосе и Майами и проиграв Сампрасу в финале турнира высшей категории в Индиан-Уэллсе, 10 апреля 1995 года Агасси стал двенадцатым за историю теннисистом, возглавившим рейтинг АТР в одиночном разряде. Он удерживал первое место в рейтинге до октября 1995 года, несмотря на проигрыши в четвертьфинале Открытого чемпионата Франции и полуфинале Уимблдонского турнира. Между Уимблдоном и Открытым чемпионатом США он выиграл четыре турнира подряд, в том числе турниры высшей категории в Монреале (где в финале вновь победил Сампраса) и Цинциннати. На Открытом чемпионате США Агасси и Сампрас в четвёртый раз за сезон сошлись в финале, причём уже во второй раз — в финале турнира Большого шлема. Пит, как и в финале того же турнира за пять лет до этого, снова сумел победить — 6-4, 6-3, 4-6, 7-5, что позволило ему к концу года сместить Андре с первой позиции в рейтинге, и тот второй год подряд финишировал на второй строчке. Сражаясь друг с другом в индивидуальных турнирах, Андре и Пит вместе выступали за сборную в Кубке Дэвиса. Первой и второй ракеткам мира не составило труда обыграть в четвертьфинале итальянцев, а в полуфинале взять верх над шведами (Агасси сыграл в этом матче одну игру, победив знаменитость прошлого десятилетия Матса Виландера). Однако в финале Андре не суждено было сыграть: в ходе матча со шведами он травмировал грудные мышцы, а затем усугубил травму на турнире в Эссене в октябре и пропустил остаток сезона, так что американцам пришлось добывать в Москве свой третий Кубок Дэвиса за шесть лет без него.

Не особенно удачно проведя первую половину сезона 1996 года (один выигранный турнир — в Майами в третий раз за карьеру, — поражение в полуфинале Открытого чемпионата Австралии от Чанга и ранние проигрыши на «Ролан Гаррос» и Уимблдоне, где его в первом же круге обыграл соперник из третьей сотни рейтинга), Агасси затем вписал себя в историю спорта, став Олимпийским чемпионом по теннису. На XXVI летних Олимпийских играх в Атланте Андре завоевал для своей страны золотую награду, разгромив в финале испанца Серхи Бругеру 6-2, 6-3, 6-1. Сразу после этого он во второй раз за карьеру победил в Цинциннати, но на Открытом чемпионате США остановился в полуфинале, причём камнем преткновения снова стал Чанг.

Самый тяжёлый за карьеру теннисиста спад происходит в 1997 году. К апрельскому матчу Кубка Дэвиса против команды Нидерландов он подошёл после пяти поражений подряд, одержав с начала сезона только три победы и скатившись за пределы Top-20 рейтинга. Несмотря на две победы в Кубке Дэвиса, кризис на этом не окончился: с апреля по август Андре не сыграл ни в одном турнире Большого шлема и не выиграл ни одного матча в турнирах АТР, переломив тенденцию только во второй декаде августа в Цинциннати. До конца сезона он так и не победил ни на одном турнире ATP (на его счету лишь одна победа под конец года в турнире серии «челленджер», к которому он подошёл на 122-м месте в рейтинге). Многие связывали это с личными или семейными обстоятельствами, ведь именно в этом году Андре женился на киноактрисе и модели Брук Шилдс; сам теннисист, впрочем, отвергал эти предположения. Самый неудачный год в своей профессиональной карьере Андре завершил на 110-м месте. Такого низкого места он не занимал даже в дебютный год, когда ему было только 16 лет.

Снова на вершине (1998—2003)

В 1998 году игра у Агасси снова наладилась. Хотя он не достиг особых успехов в турнирах Большого шлема, ему удалось победить в пяти турнирах менее высокого ранга и ещё в пяти выйти в финал — в том числе в Кубке Большого шлема, итоговом турнире года по версии Международной федерации тенниса (ITF). За сезон он семь раз обыграл соперников из первой десятки рейтинга, включая победу над возглавляющим его Сампрасом в Торонто, и в результате смог стать шестым по итогам года, поднявшись за сезон более чем на 100 позиций в рейтинге.

Одним из самых значимых сезонов в карьере Андре Агасси стал следующий, 1999 год. 24 мая, уступая 0-2 по сетам в финале Открытого чемпионата Франции против Андрея Медведева, Агасси смог переломить ход матча и выиграть четвёртый в карьере титул чемпиона Большого шлема — 1-6, 2-6, 6-4, 6-3, 6-4. Эта победа стала исторической — Агасси пятым в истории тенниса смог добиться победы на всех таких турнирах Большого шлема в мужском одиночном разряде. В совокупности с выигранной в 1996 году Олимпиадой это означало также, что он стал первым в истории обладателем так называемого карьерного «Золотого шлема» в мужском одиночном разряде. Следующий финал Большого шлема Андре провёл против Пита Сампраса на Уимблдоне, но в очередной раз проиграл — 3-6, 4-6, 5-7. На Открытом чемпионате США 1999 года он вышел в третий подряд финал турнира Большого шлема и в изнурительном решающем матче победил американца Тодда Мартина 6-4, 6-7, 6-7, 6-3, 6-2. Помимо этого победив в 1999 году на турнирах в Гонконге, Вашингтоне и Париже и дойдя до финала чемпионата мира АТР, Агасси вернул себе звание первой ракетки мира и впервые завершил сезон в этом качестве. В этом же году закончился его брак с Брук Шилдс — он подал документы на развод незадолго до второй годовщины их свадьбы и вскоре тесно сошёлся с заканчивавшей игровую карьеру Штеффи Граф.

Сезон 2000 года начался для Агасси успешно. В четвёртом подряд финале на турнирах Большого шлема (на Открытом чемпионате Австралии) он обыграл россиянина Евгения Кафельникова 3-6, 6-3, 6-2, 6-4 и завоевал второй за карьеру титул на этом турнире и шестой в общей сложности титул на турнирах этого уровня. В серии финалов, начавшейся на Открытом чемпионате Франции 1999 года, это была третья победа из четырёх возможных. После двухгодичного перерыва он снова был приглашён в сборную США и внёс решающий вклад в её победы в первом круге Мировой группы над командой Зимбабве и в четвертьфинале над чехами, победив во всех четырёх своих встречах. В дальнейшем, однако, результаты были не такими высокими. Американец проиграл на Открытом чемпионате Франции уже во втором круге сороковой ракетке мира Каролю Кучере, на Уимблдоне — в полуфинале бывшему сопернику в борьбе за титул первой ракетки мира Патрику Рафтеру, на тот момент занимавшему место лишь в третьей десятке рейтинга, а на Открытом чемпионате США — вновь во втором круге, 37-й ракетке мира Арно Клеману. Не считая Австралии, он только дважды за сезон добрался до финала — правда, одним из этих турниров был Кубок Мастерс (новое название итогового турнира сезона). Выиграв четыре встречи подряд, в том числе у нового лидера рейтинга Марата Сафина, Андре уступил в финале второй ракетке мира — бразильцу Густаво Куэртену, до этого побеждённому им на групповом этапе.

В начале 2001 года Агасси второй раз подряд и в третий за карьеру выиграл Открытый чемпионат Австралии, взяв в финале верх над Арно Клеманом — своим обидчиком на недавнем Открытом чемпионате США. В этом году он, помимо победы в Австралии, добился успеха на двух турнирах АТР-тура высшей категории (Мастерс) — в Индиан-Уэллз (впервые за 15 лет) и в Майами, — а также на турнире в Лос-Анджелесе, где в полуфинале победил Куэртена, к тому моменту возглавившего рейтинг, а в финале Сампраса. Пита он в этом сезоне побеждал ещё раз — в Индиан-Уэллз, но в четвертьфинале Открытого чемпионате США их противостояние традиционно закончилось в пользу Сампраса, причём в каждом из сетов этого матча вечных соперников ни один из них ни разу не отдал своей подачи и все сеты закончились тай-брейком: 7-6, 6-7, 6-7, 6-7. На Открытом чемпионате Франции Андре также дошёл до четвертьфинала, а на Уимблдоне до полуфинала и завершил год на третьем месте в рейтинге, став в 31 год старейшим с 1984 года игроком в первой тройке рейтинга (в 1984 году Джимми Коннорс поднялся до второго места). 22 октября 2001 года в Лас-Вегасе Андре вступил в брак со Штеффи Граф. 27 октября у них родился сын Джейден Гил, а 3 октября 2003 года — дочь Джаз Эли (англ. Jaz Elle).

В 2002 году Агасси во второй раз сменил тренера, расставшись с Брэдом Гилбертом по просьбе последнего после восьми лет совместной работы. С этого момента с ним работал австралиец Даррен Кэхилл — бывший тренер Ллейтона Хьюитта, в прошлом, как и Гилберт, соперничавший с Андре на корте. Победив в четвёртый раз на турнире в американском Скоттсдейле, 4 марта 2002 года Андре завоевал свой 50-й титул на турнирах ATP в одиночном разряде. Всего за год он добавил в свою коллекцию пять титулов, в том числе три — на турнирах серии Мастерс в Майами, Риме и Мадриде. Больше него в этом сезоне не выигрывал никто, а вровень с ним по титулам закончил год только новый лидер рейтинга — прежний воспитанник его нового тренера Ллейтон Хьюитт. Проиграв Хьюитту две первых встречи в сезоне, Агасси взял над ним верх в полуфинале Открытого чемпионата США, но в финале — пятом по счёту на турнирах Большого шлема против Пита Сампраса — потерпел очередное поражение со счётом 3-6, 4-6, 7-5, 4-6. Тем не менее 2002 год Агасси закончил на втором месте в рейтинге, став старейшим в истории теннисистом, которому это удалось.

За первые четыре месяца 2003 года Андре выиграл четыре турнира, в том числе свой четвёртый титул на Открытом чемпионате Австралии (обыграв в финале немецкого теннисиста Райнера Шуттлера 6-2, 6-2, 6-1) и шестой — на турнире Мастерс в Майами. В мае, когда Андре исполнилось 33 года и 13 дней, он стал самым возрастным в истории рейтинга АТР игроком, поднявшимся на первую строчку. Агасси удерживал это лидерство в течение 14 недель — вплоть до поражения от Хуана Карлоса Ферреро в полуфинале Открытого чемпионата США. На менее удобных для него грунтовых и травяных кортах «Ролан Гаррос» и Уимблдона Андре дошёл соответственно до четвертьфинала и до четвёртого круга. После Открытого чемпионата США он сыграл до конца года лишь один турнир — Кубок Мастерс — и добрался в нём до финала, обыграв по ходу трёх соперников и дважды (в группе и в финале) уступив новой восходящей звезде — Роджеру Федереру. Он закончил год в пятёрке сильнейших, став самым возрастным теннисистом, которому это удавалось с 1987 года, когда аналогичного успеха добился Джимми Коннорс. К этому моменту другие его сверстники, представлявшие США на первой строчке рейтинга — Джим Курье и Пит Сампрас, успели завершить игровую карьеру, как и более молодой Майкл Чанг.

Последние годы карьеры (2004—2006)

В начале 2004 года Агасси пробился в полуфинал Открытого чемпионата Австралии и турнира Мастерс в Индиан-Уэллсе, но полученная весной травма бедра привела к трём поражениям подряд, в том числе в Открытом чемпионате Франции, и к отказу от участия в Уимблдонском турнире. Тем не менее, позже 34-летний ветеран выиграл турнир в Цинциннати, обыграв по ходу троих бывших первых ракеток мира, всё ещё находящихся в первой десятке рейтинга — Карлоса Мойю, Энди Роддика и Ллейтона Хьюитта. Финишировав в десятке сильнейших в 15-й раз за 19 лет, он и по этому показателю стал самым возрастным теннисистом после Коннорса, в 36 лет попавшего в Top-10 в 1988 году.

Прощальный матч Андре в рамках Кубка Дэвиса состоялся в марте 2005 года, когда он проиграл Ивану Любичичу (который в том сезоне, на пике формы, выиграл 11 своих встреч в Кубке Дэвиса из 12). В августе, в четвёртый раз победив в Лос-Анджелесе, Агасси завоевал свой последний, 60-й титул в профессиональной карьере. 12 сентября 2005 года на Открытом чемпионате США Агасси провёл свой последний финал турнира Большого шлема. В финале он проиграл уже возглавившему рейтинг Роджеру Федереру 3-6, 6-2, 6-7, 1-6. В 35 лет Агасси стал старейшим финалистом турнира Большого шлема с 1974 года, когда в финал пробился 39-летний Кен Розуолл. По итогам сезона он в 16-й раз оказался в десятке сильнейших, сравнявшись по этому показателю с Коннорсом.

25 июня 2006 года Агасси, пропустивший большую часть сезона из-за травм сначала левой щиколотки, а потом спины, объявил о своём уходе из спорта и о том, что его последним турниром станет Открытый чемпионат США. Накануне Открытого чемпионата США он принял участие в турнире АТР в Вашингтоне, но проиграл уже в первом круге, после чего из-за обострения травмы вновь пропустил турниры Мастерс в Торонто и Цинциннати, и на Флэшинг Медоуз впервые с 1997 года выступал непосеяным. Первый матч на Открытом чемпионате США Андре провёл против румына Андрея Павела и победил в четырёх сетах. Следующим соперником стал посеянный восьмым Маркос Багдатис, и многие предрекали, что это будет последний матч Агасси в карьере. Но 36-летний ветеран преподнёс сенсацию, обыграл киприота в пяти сетах 6-4, 6-4, 3-6, 5-7, 7-5 и вышел в третий раунд. 3 сентября 2006 года в третьем раунде Открытого чемпионата США Агасси сыграл свой последний матч в карьере против вышедшего из квалификации немца Беньямина Беккера. Проиграв в четырёх сетах, Андре не смог сдержать эмоций и слёз, его провожали стоя все посетители турнира, в том числе и на других кортах, к которым он обратился со словами благодарности.

Стиль игры

Андре Агасси в своей автобиографии вспоминает, что на раннем этапе его обучения отец постоянно требовал от него двух вещей: бить по мячу сильней и раньше. Сам Майк Агасси вспоминает, какое впечатление производили на него ранние удары с отскока — до того, как мяч начнёт снова опускаться — у таких мастеров, как Бьорн Борг и Иван Лендл. Он отмечает, что такие удары неизменно озадачивали их соперников. В результате он сумел выработать у сына уникальную скоростную манеру игры: по описанию спортивного журналиста и историка тенниса Бада Коллинза, Агасси бил по мячу так рано, что казалось, будто он играет в пинг-понг.

Майк Агасси также последовательно прививал сыну атакующий стиль serve-and-volley, заключавшийся в быстрых выходах к сетке. По его словам, он был крайне разочарован, когда в академии Ника Боллетьери Андре, как и других воспитанников, переучили, сделав из него игрока задней линии. Сам Майк считал, что это разрушило игру его сына, но Боллетьери резонно указывал, что, играя таким образом, Андре выигрывает свои матчи. Эта манера игры на задней линии осталась у Андре до конца карьеры, и, в отличие от его отца, специалисты не считали её недостатком. Напротив, Бад Коллинз отмечает её в числе сильных сторон стиля Агасси. На сайте ESPN его игру на задней линии называют «захватывающей дух», отмечая, что он стал первым за долгое время игроком, победившим на Уимблдоне, играя в такой манере, а сайт Sports.ru характеризует её, наряду с игрой Джима Курье, как прототип современного стиля.

Ещё одной сильной стороной игры Агасси был бэкхенд — удар закрытой ракеткой. У него необычный хват ракетки левой рукой, создающий оптимальный приём мяча, и мощный поворот всем телом при ударе. В 13 лет он начал заниматься в академии Боллетьери уже обладая отличным форхендом, но тренер приложил максимум усилий к развитию его бэкхенда и позднее говорил, что ему удалось сделать из Андре одного из лучших мастеров в этом элементе игры. Двуручный бэкхенд Агасси, вместе с форхендом и приёмом подачи, был «частичкой» игрового стиля, включённой в «Теннисного Монстра» журналом New Yorker в 1996 году. В сущности, однако, как показывает этот анализ, согласно которому три важнейших элемента игры, не считая подачи, предлагается взять у одного игрока, в игре Агасси практически не было слабых мест. Бад Коллинз цитирует слова Пита Сампраса:

Когда Андре в форме, о выигрыше можете забыть. Он практически всё делает лучше, чем кто бы то ни было ещё.

Оригинальный текст (англ.)  

When Andre’s on, forget it. He does practically everything better than anybody else.

Сам Коллинз добавляет к перечню выдающихся игровых качеств Агасси способность предугадывать удары, координацию движений и упорство.

При всех талантах Агасси, его поведение на корте и за его пределами было далеко не безупречным. Он насмехался над соперниками и спорил с судьями. В матче с чехом Петром Кордой на Открытом чемпионате США 1990 года он оскорбил австралийца-рефери, а некоторое время спустя плюнул в его сторону. Оскорбление прошло незамеченным, а откровенный плевок, который мог привести к дисквалификации американца, он старательно представил как случайность. В итоге ему дали продолжить (и выиграть) матч, и только на следующий день, после просмотра записи, на него был наложен максимально возможный штраф.

Достижения

Профессионал с 1986 года. Выиграл 60 турниров в одиночном (в том числе 8 турниров Большого шлема, 17 турниров серии Мастерс, 1 Чемпионат мира АТР и 1 Олимпийские Игры) и 1 турнир (серии Мастерс) в парном разряде. 49 из 60 титулов в одиночном разряде были завоёваны на хардовых кортах.

Как победитель всех четырёх турниров Большого шлема и Олимпийских игр, Агасси стал первым в истории обладателем карьерного «Золотого шлема» в одиночном разряде среди мужчин (позже этого разультата добился также Рафаэль Надаль).

Лучшие результаты в турнирах «Большого шлема»:

• Победитель Открытого чемпионата Австралии (1995, 2000, 2001, 2003) в одиночном разряде.
• Победитель Открытого чемпионата Франции (1999) в одиночном разряде, финалист (1990, 1991).
• Чемпион Уимблдонского турнира (1992) в одиночном разряде, финалист (1999).
• Победитель Открытого чемпионата США (1994, 1999) в одиночном разряде, финалист (1990, 1992, 2002, 2005).

После победы на Открытом чемпионате Франции в 1999 году Агасси стал первым теннисистом, который выиграл все турниры Большого шлема на трёх разных покрытиях в разное время — харде, грунте и траве. Это достижение десятилетие спустя повторили сначала Роджер Федерер, а затем Рафаэль Надаль. В число наиболее ярких достижений Агасси входят результаты на Открытом чемпионате Австралии, где он выиграл 26 матчей подряд, а в общей сложности одержал 48 побед при всего пяти поражениях, завоевав четыре титула. На пути к победе в 2003 году он отдал соперникам всего 19 геймов. На Открытом чемпионате США он выступал 21 год подряд.

Выиграл Чемпионат мира АТР в 1990 году. Чемпион Летних Олимпийских игр 1996 года в одиночном разряде. Выиграл 17 из 22 финалов турниров серии Мастерс, в которых участвовал, в том числе шесть — в Майами, что является рекордом турнира (интересно, что рекорд среди женщин — 5 побед — долгое время единолично удерживала его жена Штеффи Граф). В целом за карьеру Агасси выиграл 870 матчей в одиночном разряде, проиграв 274 (76 % побед). Первая ракетка мира с 10 апреля 1995 года, сохранял этот титул (с перерывами) в течение 101 недели, и в 2003 году стал самым возрастным теннисистом на первой строчке рейтинга. 16 сезонов он заканчивал в десятке сильнейших теннисистов мира, что является повторением рекорда Джимми Коннорса.

В составе сборной США Агасси дважды (в 1990 и 1992 годах) выигрывал финал Кубка Дэвиса — наиболее престижного теннисного турнира на уровне мужских национальных сборных. Ещё раз, в 1995 году, сборная стала победительницей с его помощью, но в финале он не играл из-за травмы. За 10 лет выступлений за сборную он выиграл 30 встреч, проиграв только пять. По числу побед он уступает лишь Джону Макинрою.

Внешние видеофайлы
	[www.youtube.com/watch?feature=player_embedded&v=07ED0TeMQjY Церемония включения] в Международный зал теннисной славы

Завершил выступления в сентябре 2006 года, заработав за карьеру 31 152 975 долларов. По состоянию на конец 2015 года этот показатель сумели превзойти только пять теннисистов.

В 2011 году имя Андре Агасси было включено в списки Международного зала теннисной славы. На следующий год он стал членом Зала чемпионов Открытого чемпионата США; на памятной доске с его портретом стоят слова Bold, brash and bigger than life — «смелый, дерзкий и несравненный».

История выступлений в центральных турнирах в одиночном разряде

Легенда
-	Не проводился
НУ	Не участвовал
1K/2K/3K/4K	1/2/3/4-й круг
КЭ	Круговой этап
1/4	Четвертьфинал
1/2	Полуфинал
Ф	Финал
П	Победа

Турнир	1986	1987	1988	1989	1990	1991	1992	1993	1994	1995	1996	1997	1998	1999	2000	2001	2002	2003	2004	2005	2006	Итого	В/П за карьеру
Турниры Большого шлема
Открытый чемпионат Австралии	-	НУ	НУ	НУ	НУ	НУ	НУ	НУ	НУ	П	1/2	НУ	4К	4К	П	П	НУ	П	1/2	1/4	НУ	4/9	48-5
Открытый чемпионат Франции	НУ	2К	1/2	3К	Ф	Ф	1/2	НУ	2К	1/4	2К	НУ	1К	П	2К	1/4	1/4	1/4	1К	1К	НУ	1/17	58-16
Уимблдонский турнир	НУ	1К	НУ	НУ	НУ	1/4	П	1/4	4К	1/2	1К	НУ	2К	Ф	1/2	1/2	2К	4К	НУ	НУ	3К	1/14	46-13
Открытый чемпионат США	1К	1К	1/2	1/2	Ф	1К	1/4	1К	П	Ф	1/2	4К	4К	П	2К	1/4	Ф	1/2	1/4	Ф	3К	2/21	79-19
Итоговые турниры и Олимпийские игры
Чемпионат АТР/Кубок Мастерс	НУ	НУ	КЭ	КЭ	П	1/2	НУ	НУ	1/2	НУ	КЭ	НУ	КЭ	Ф	Ф	КЭ	КЭ	Ф	НУ	КЭ	НУ	1/13	22-20
Кубок Большого шлема	-				НУ	НУ	1К	НУ	2К	НУ	1К	НУ	Ф	2К	-							0/5	4-5
Олимпийские игры	-		НУ	-			НУ	-			П	-			НУ	-			НУ	-		1/1	6-0
Турниры Mercedes-Benz Super 9/ATP Masters
Индиан-Уэллз	Нет категорий				Ф	3К	3К	2К	2К	Ф	1/4	1К	1/4	НУ	1К	П	1К	НУ	1/2	1/4	3К	1/17	41-16
Майами					П	4К	2К	4К	Ф	П	П	2К	Ф	2К	1/2	П	П	П	4К	1/2	НУ	6/19	63-13
Монте-Карло					НУ	2К	НУ	НУ	1К	НУ	3К	НУ	2К	НУ	НУ	НУ	НУ	НУ	НУ	НУ	НУ	0/4	2-4
Открытый чемпионат Италии					НУ	1К	НУ	НУ	2К	НУ	НУ	НУ	НУ	3К	3К	1К	П	1К	НУ	1/2	НУ	1/11	33-10
Открытый чемпионат Германии					3К	НУ	2К	НУ	НУ	1/4	НУ	НУ	НУ	НУ	НУ	2К	НУ	НУ	НУ	1К	НУ	0/5	5-5
Торонто/Монреаль					1/4	2К	П	1/4	П	П	НУ	НУ	1/2	1/2	1К	1К	НУ	1/4	2К	Ф	НУ	3/14	41-11
Цинциннати					3К	3К	3К	1/2	НУ	П	П	1К	2К	1/2	2К	1К	1/4	НУ	П	НУ	НУ	3/13	31-10
Стокгольм/Эссен/Штутгарт/Мадрид					2К	НУ	НУ	НУ	1/4	3К	1/4	1К	3К	1/2	3К	2К	П	НУ	1/2	НУ	НУ	1/12	21-11
Париж					НУ	НУ	2К	НУ	П	НУ	2К	НУ	1/4	П	НУ	НУ	1/4	НУ	НУ	НУ	НУ	2/6	14-4
Титулов в сезоне	0	1	6	1	4	2	3	2	5	7	3	0	5	5	1	4	5	4	1	1	0
Позиция в рейтинге	91	25	3	7	4	10	9	24	2	2	8	110	6	1	6	3	2	4	8	7	150

Победы в турнирах Большого Шлема в одиночном разряде (8)

Год	Турнир	Соперник в финале	Счёт в финале
1992	Уимблдонский турнир	Горан Иванишевич	68−7, 6-4, 6-4, 1-6, 6-4
1994	Открытый чемпионат США	Михаэль Штих	6-1, 7-65, 7-5
1995	Открытый чемпионат Австралии	Пит Сампрас	4-6, 6-1, 7-66, 6-4
1999	Открытый чемпионат Франции	Андрей Медведев	1-6, 2-6, 6-4, 6-3, 6-4
1999	Открытый чемпионат США (2)	Тодд Мартин	6-4, 65−7, 62−7, 6-3, 6-2
2000	Открытый чемпионат Австралии (2)	Евгений Кафельников	3-6, 6-3, 6-2, 6-4
2001	Открытый чемпионат Австралии (3)	Арно Клеман	6-4, 6-2, 6-2
2003	Открытый чемпионат Австралии (4)	Райнер Шуттлер	6-2, 6-2, 6-1

За пределами корта

В первые годы профессиональной карьеры Андре Агасси заработал себе репутацию плейбоя. Избранный им образ включал длинные волосы с крашеными прядями и немыслимых цветов майки (помимо нелюбви к травяным кортам, строгий дресс-код Уимблдона был одной из причин того, что Андре в начале карьеры три года подряд пропускал это престижнейшее теннисное соревнование). Агасси, ставший «лицом» сети McDonald’s, прилюдно поглощал гамбургеры, не считаясь с тем, как это вяжется с образом жизни спортсмена. Он также представил публике очередную модель фотокамеры фирмы Canon — Canon 1000D Rebel — название которой в переводе на русский означает «Бунтарь» и рекламным слоганом которой было «Имидж — это всё». На рекламных контрактах он уже в это время зарабатывал больше, чем на корте. Он также получал, как знаменитость, привлекавшая публику, значительные суммы от организаторов турниров только за согласие в них участвовать — например, уже в начале 1990 года он получил в виде «гарантий» от организаторов турнира в Сан-Франциско 175 тысяч долларов — почти в шесть раз больше, чем приз за одержанную в итоге победу. Ходили слухи о его романах, в том числе с аргентинской теннисной звездой Габриэлой Сабатини и с голливудскими актрисами, но его отец, Майк, в своей книге утверждает, что в эти годы в жизни Андре были только три женщины, одной из которых была Барбра Стрейзанд, по его словам, бывшая для Андре не более чем хорошим другом.

Апогеем нетипичного для спортсмена образа жизни стал 1993 год. Майк Агасси вспоминает, что Андре после своего первого титула в турнирах Большого шлема, завоёванного на Уимблдонском турнира 1992 года, решил, что заслужил отдых. Он расслабился, купил самолёт, проводил больше времени с друзьями и позволил себе скатиться до 31-го места в рейтинге. Именно к этому времени относится его разрыв с Ником Боллетьери, который не мог перенести легкомысленное отношение воспитанника к тренировочному режиму.

К этому же времени относится и начало знакомства Андре с актрисой и моделью Брук Шилдс, которой к этому моменту исполнилось уже 29 лет. Их отношения поначалу приобрели характер переписки по факсу, но с декабря 1993 года они стали появляться на публике вместе. Несмотря на нелюбовь Майка Агасси к новой подруге сына, он вынужденно признаёт, что вначале этот роман пошёл Андре на пользу: тот сбросил вес, ужесточил режим тренировок и питания и вернулся в число сильнейших теннисистов мира, закончив 1994 год на втором месте в рейтинге, а в следующем году впервые став первой ракеткой мира. Помимо сброшенных килограммов, в облике Андре произошло ещё одно радикальное изменение: длинноволосый парень побрился налысо, и сверкающая бритая макушка с этого момента стала неотъемлемой чертой его образа. Майк Агасси, впрочем, приводит и более прозаическую причину смены имиджа: к этому моменту Андре начал лысеть, и терять ему было уже нечего.

В середине 90-х годов было положено начало ещё одному важному аспекту биографии Агасси — его благотворительной деятельности. В 1994 году он основал Образовательный фонд Андре Агасси — организацию, декларирующую своей целью перестройку публичного образования в США на образце собственных школ и посредством влияния на политику штата и государства в целом и к 2011 году собравшую для этой цели 150 миллионов долларов в виде пожертвований (в дальнейшем фонд примет участие в финансировании не только собственных образовательных проектов Агасси, но и более крупномасштабных начинаний в области публичного образования). В 1997 году было основано ещё одно благотворительное учреждение — лас-вегасский Клуб Андре Агасси для девочек и мальчиков, со временем ставший обеспечивать бесплатным первоклассным спортивным обучением до 2000 детей. В 1995 году Агасси был удостоен за свою гуманитарную деятельность приза АТР «За человечность и благотворительность» имени Артура Эша.

19 апреля 1997 года, за десять дней до 27-го дня рождения Агасси, они с Брук Шилдс поженились. Свадьба состоялась в Монтеррее (Мексика), и репортёров на неё не допустили. Уже перед свадьбой в выступлениях Андре началась затяжная серия неудач, продлившаяся до конца года. Журналисты напрямую связывали провальную игру с браком Агасси, но сам он категорически отвергал подобные заключения. В то же время его отец также намекает в своей биографической книге, что Андре разрывался между теннисом и Брук, которая в это время как раз участвовала в серии новых съёмок. Только после того, как он фактически получил от жены «благословение», он смог сосредоточиться на игре. К этому моменту он опустился в рейтинге до 141-го места — самого низкого с 16 лет. Однако после этого, даже когда Агасси постепенно вернулся в число сильнейших игроков мира, их отношения уже не восстановились в полном объёме. Андре ревновал Брук к её партнёрам по съёмочной площадке и в итоге в апреле 1999 года подал заявление о разводе.

Всего через несколько недель после этого Агасси сошёлся со знаменитой немецкой теннисисткой Штеффи Граф. Андре пытался пригласить Штеффи на свидание ещё в 1992 году, вскоре после того, как они оба выиграли Уимблдон, но предложение было сделано через его агента, и в результате немка ответила отказом. Однако к 1999 году, когда карьера обоих теннисистов, казалось, подходила к концу, она благосклонней отнеслась к ухаживаниям американца; их роман начался во время Открытого чемпионата Франции, который они в итоге также выиграли, прервав затяжные серии неудач — Андре не выигрывал крупных турниров с 1996 года, а Штеффи не выиграла вообще ни одного турнира с начала сезона. Граф рассталась ради Агасси с автогонщиком Михаэлем Бартельсом, с которым встречалась семь лет, и вскоре после начала нового романа объявила о предстоящем завершении профессиональной карьеры.

Журналисты доказывали, что близость Андре и Штеффи невозможна — настолько они разные, но связь продолжалась. Агасси рассказывал:

Штеффи поражает меня своей мудростью и спокойствием... В игре мне больше всего мешают излишняя нервозность и эмоциональность. Штеффи помогла мне это познать, и сейчас я, как немецкая машина, работаю на пределе, не допуская сбоев.

Наконец, в августе 2001 года было сделано двойное объявление: о предстоящих свадьбе и рождении сына. Агасси, чьё состояние оценивалось на тот момент в 200 миллионов долларов, приобрёл для невесты виллу в Сан-Франциско стоимостью более десяти процентов от этой суммы. Свадьба состоялась 22 октября 2001 года в Лас-Вегасе, а всего через пять дней после этого, за три недели до ожидаемого срока, Штеффи родила сына. Мальчика назвали Джейден Гил — второе имя он получил в честь тренера Андре по физической подготовке Гила Рейеса.

В 2001 году произошло ещё одно важное событие в жизни Андре: под эгидой Фонда Андре Агасси была основана Академия подготовки к колледжу Андре Агасси — публичная школа с бесплатным обучением, расположенная в самом неблагополучном районе Лас-Вегаса. К концу первого десятилетия нового века число учащихся школы (всех возрастов от детского сада до 12-го класса) достигло 650 человек. Ученики приходят из семей с повышенным уровнем социального риска и получают качественное образование — в 2009, 2010 и 2011 годах 100 % выпускников академии поступили в высшие учебные заведения. В этом году Агасси второй раз за карьеру получил приз АТР «За человечность и благотворительность».

3 октября 2003 года в семье Андре и Штеффи появился второй ребёнок — на этот раз девочка, получившая имя Джаз Элли. Через год Агасси, заработавший сотни миллионов долларов не только на корте, но и благодаря рекламным контрактам с такими фирмами, как Nike, Adidas, Head, Estée Lauder Companies и American Express, и получивший пять миллионов только за эксклюзивные права на публикацию его биографии, был помещён журналом Forbes на седьмое место в списке самых высокооплачиваемых спортсменов. Высокие доходы он вкладывал в дело, в частности, став на паях с Моникой Селеш владельцем сети All Stars Cafe.

После завершения профессиональной карьеры

По завершении профессиональной игровой карьеры Агасси продолжает жить с семьёй в Лас-Вегасе и заниматься бизнесом; в состав их с женой финансовой империи входят такие виды услуг, как строительство и торговля недвижимостью, ресторанный и гостиничный бизнес, сети спортивных и ночных клубов. Не забывают его своим вниманием и рекламодатели — так, в 2007 году он стал рекламным лицом («посланцем элегантности») элитарной часовой компании Longines, а через год к нему в этой роли присоединилась Штеффи.

Важную роль играет участие Агасси в различных благотворительных проектах, таких как борьба со СПИДом, поддержка фонда медицинских исследований, занимающегося изучением причин раковых заболеваний, и программа «Глобальная инициатива». В 2009 году к уже действующим благотворительным проектам Агасси добавился ещё один. Вместе с другими знаменитыми спортсменами (в числе которых Мохаммед Али, Лэнс Армстронг, Джефф Гордон, Джекки Джойнер-Керси, Марио Лемье, Алонзо Моурнинг, Тони Хоук, Миа Хэмм и ещё одна теннисистка — Андреа Джегер) он основал организацию «Спортсмены за надежду» (англ. Athletes for Hope), общая цель которой — способствовать «закреплению и передаче в новые поколения идеалов спортивной филантропии». В 2011 году было сообщено, что Образовательный фонд Андре Агасси совместно с финансовыми корпорациями Citigroup и Intel дал старт проекту по строительству зданий для 75 новых чартерных школ (тип школ, только частично финансируемых и регулируемых государством) на протяжении четырёх лет. Стоимость нового проекта — 750 миллионов долларов; будучи направленным на общественные нужды, он тем не менее не является благотворительным и должен принести прибыль инвесторам.

В 2009 году Агасси оказался в центре скандала. В свет вышла его книга «Откровенно: Автобиография» (англ. Open: An Autobiography), на страницах которой он сделал сенсационное заявление о том, что в 1997 году принимал наркотическое средство метамфетамин и обманул ATP после того, как провалил допинг-тест, заявив, что случайно выпил воды с наркотиком из бутылки своего ассистента. При этом, по утверждениям американца, приём наркотиков был вызван проблемами в личной жизни, а не желанием повысить спортивные результаты. ВАДА попросила Ассоциацию теннисистов-профессионалов (АТР) провести расследование по поводу заявления Агасси. Однако АТР объявила, что расследования не будет, так как Агасси уже не участвует в соревнованиях АТР-тура. Признание Агасси вызвало волну критики: в частности, Марат Сафин, другая бывшая первая ракетка мира, заявил, что тот должен отказаться от всех титулов. С критическими заявлениями выступили также Роджер Федерер, Рафаэль Надаль, Мартина Навратилова; Агасси ответил критикам просьбой сначала прочесть книгу и только потом осуждать его. При этом реакция не была однозначно отрицательной: в защиту Андре выступили в частности такие знаменитые теннисисты, как Джон Ньюкомб, подчеркнувший, что приём метамфетамина ведёт не к улучшению, а к снижению спортивных результатов, и Евгений Кафельников. Поддержал Агасси и известный теннисный комментатор Бад Коллинз, выразивший восхищение честным признанием и заявивший, что спортсмен, ставший ведущим филантропом, заслуживает снисхождения.

Дальнейшие события показали, что сделанные в автобиографии признания не испортили репутации знаменитого теннисиста. В 2011 году имя Андре Агасси было включено в списки Международного зала теннисной славы (со Штеффи Граф они оставались единственной супружеской парой в списках Зала славы, пока в 2014 году в них не появилось имя спортивного журналиста Джона Барретта, чья жена Анджела Мортимер уже в них значилась). В том же году Агасси стал лауреатом премии фонда Garden of Dreams, с 2009 года вручаемой раз в год человеку, на протяжении долгого времени активно помогающему детям из групп высокого социального риска. В 2012 году его имя было включено в списки Зала славы Открытого чемпионата США.

Андре всё ещё периодически выходит на корт в показательных матчах, часто вместе со Штеффи Граф, и их выступления продолжают вызывать интерес у публики, собирая трибуны на Уимблдоне и в «Медисон-сквер-гарден». В последние годы среди соперников Агасси в таких матчах были Тим Хенмен, Пит Сампрас и Горан Иванишевич, а в смешанных парах — также Ким Клейстерс и Мартина Хингис. По словам его молодого соотечественника, двукратного победителя турниров Большого шлема в парных разрядах Джека Сока, у Агасси и через шесть лет после окончания профессиональной карьеры великолепный бэкхенд.

Литература

• Andre Agassi. [books.google.ca/books?id=eTi6u-MS12kC&printsec=frontcover#v=onepage&q&f=false Open: An Autobiography]. — Random House, 2009. — ISBN 978-0-307-26819-8.
• Matt Christopher. [books.google.ca/books?id=neTtrRWi214C&printsec=frontcover#v=onepage&q&f=false On the court with... Andre Agassi]. — New York: Hachette Digital, 1997. — ISBN 978-0-316-09514-3.
• Dominic Cobello and Mike Agassi. [books.google.ca/books?id=_TCPrdw-O-cC&printsec=frontcover#v=onepage&q&f=false The Agassi Story]. — Toronto: ECW Press, 2004. — ISBN 1-55022-656-8.
• John Feinstein. [books.google.ca/books?id=Jw7eNQq_BH8C&printsec=frontcover#v=onepage&q&f=false Hard Courts: Real Life on the Professional Tennis Tours]. — Revised ed. — Random House Digital, 2011. — ISBN 978-0-307-80096-1.
• John Grasso. Agassi, Andre Kirk // [books.google.ca/books?id=W39oSS7c2xAC&printsec=frontcover#v=onepage&q&f=false Historical Dictionary of Tennis]. — Plymouth, UK: Scarecrow Press, 2011. — P. 21—22. — ISBN 978-0-316-09514-3.

Ссылки

• [www.atpworldtour.com/en/players/wikidata//overview Профиль на сайте ATP]  (англ.)

• [www.daviscup.com/en/players/player.aspx?id=800178995 Профиль на сайте Кубка Дэвиса] (англ.)

• [www.tennisfame.com/andre-agassi-0 Andre Agassi] (англ.). International Tennis Hall of Fame and Museum. Проверено 22 октября 2012. [www.webcitation.org/6BcpSBRfu Архивировано из первоисточника 23 октября 2012].
• [www.olympic.org/andre-agassi Андре Агасси] на сайте МОК  (англ.)
• [www.agassifoundation.org ssifoundation.org] — официальный сайт Образовательного фонда Андре Агасси

Отрывок, характеризующий Агасси, Андре

– Чья рота? – спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков.
Он спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж не робеете ли вы тут? И фейерверкер понял это.
– Капитана Тушина, ваше превосходительство, – вытягиваясь, закричал веселым голосом рыжий, с покрытым веснушками лицом, фейерверкер.
– Так, так, – проговорил Багратион, что то соображая, и мимо передков проехал к крайнему орудию.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту, зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны были артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1 й с банником, широко расставив ноги, отскочил к колесу. 2 й трясущейся рукой клал заряд в дуло. Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из под маленькой ручки.
– Еще две линии прибавь, как раз так будет, – закричал он тоненьким голоском, которому он старался придать молодцоватость, не шедшую к его фигуре. – Второе! – пропищал он. – Круши, Медведев!
Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу. Хотя орудия Тушина были назначены для того, чтоб обстреливать лощину, он стрелял брандскугелями по видневшейся впереди деревне Шенграбен, перед которой выдвигались большие массы французов.
Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он, посоветовавшись с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил, что хорошо было бы зажечь деревню. «Хорошо!» сказал Багратион на доклад офицера и стал оглядывать всё открывавшееся перед ним поле сражения, как бы что то соображая. С правой стороны ближе всего подошли французы. Пониже высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слышалась хватающая за душу перекатная трескотня ружей, и гораздо правее, за драгунами, свитский офицер указывал князю на обходившую наш фланг колонну французов. Налево горизонт ограничивался близким лесом. Князь Багратион приказал двум баталионам из центра итти на подкрепление направо. Свитский офицер осмелился заметить князю, что по уходе этих баталионов орудия останутся без прикрытия. Князь Багратион обернулся к свитскому офицеру и тусклыми глазами посмотрел на него молча. Князю Андрею казалось, что замечание свитского офицера было справедливо и что действительно сказать было нечего. Но в это время прискакал адъютант от полкового командира, бывшего в лощине, с известием, что огромные массы французов шли низом, что полк расстроен и отступает к киевским гренадерам. Князь Багратион наклонил голову в знак согласия и одобрения. Шагом поехал он направо и послал адъютанта к драгунам с приказанием атаковать французов. Но посланный туда адъютант приехал через полчаса с известием, что драгунский полковой командир уже отступил за овраг, ибо против него был направлен сильный огонь, и он понапрасну терял людей и потому спешил стрелков в лес.
– Хорошо! – сказал Багратион.
В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже послышались выстрелы в лесу, и так как было слишком далеко до левого фланга, чтобы успеть самому приехать во время, князь Багратион послал туда Жеркова сказать старшему генералу, тому самому, который представлял полк Кутузову в Браунау, чтобы он отступил сколь можно поспешнее за овраг, потому что правый фланг, вероятно, не в силах будет долго удерживать неприятеля. Про Тушина же и баталион, прикрывавший его, было забыто. Князь Андрей тщательно прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что всё, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что всё это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту, который выказывал князь Багратион, князь Андрей замечал, что, несмотря на эту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростию.


Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего правого фланга, стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем менее им становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые. Одного с окровавленной головой, без шапки, тащили двое солдат под руки. Он хрипел и плевал. Пуля попала, видно, в рот или в горло. Другой, встретившийся им, бодро шел один, без ружья, громко охая и махая от свежей боли рукою, из которой кровь лилась, как из стклянки, на его шинель. Лицо его казалось больше испуганным, чем страдающим. Он минуту тому назад был ранен. Переехав дорогу, они стали круто спускаться и на спуске увидали несколько человек, которые лежали; им встретилась толпа солдат, в числе которых были и не раненые. Солдаты шли в гору, тяжело дыша, и, несмотря на вид генерала, громко разговаривали и махали руками. Впереди, в дыму, уже были видны ряды серых шинелей, и офицер, увидав Багратиона, с криком побежал за солдатами, шедшими толпой, требуя, чтоб они воротились. Багратион подъехал к рядам, по которым то там, то здесь быстро щелкали выстрелы, заглушая говор и командные крики. Весь воздух пропитан был пороховым дымом. Лица солдат все были закопчены порохом и оживлены. Иные забивали шомполами, другие посыпали на полки, доставали заряды из сумок, третьи стреляли. Но в кого они стреляли, этого не было видно от порохового дыма, не уносимого ветром. Довольно часто слышались приятные звуки жужжанья и свистения. «Что это такое? – думал князь Андрей, подъезжая к этой толпе солдат. – Это не может быть атака, потому что они не двигаются; не может быть карре: они не так стоят».
Худощавый, слабый на вид старичок, полковой командир, с приятною улыбкой, с веками, которые больше чем наполовину закрывали его старческие глаза, придавая ему кроткий вид, подъехал к князю Багратиону и принял его, как хозяин дорогого гостя. Он доложил князю Багратиону, что против его полка была конная атака французов, но что, хотя атака эта отбита, полк потерял больше половины людей. Полковой командир сказал, что атака была отбита, придумав это военное название тому, что происходило в его полку; но он действительно сам не знал, что происходило в эти полчаса во вверенных ему войсках, и не мог с достоверностью сказать, была ли отбита атака или полк его был разбит атакой. В начале действий он знал только то, что по всему его полку стали летать ядра и гранаты и бить людей, что потом кто то закричал: «конница», и наши стали стрелять. И стреляли до сих пор уже не в конницу, которая скрылась, а в пеших французов, которые показались в лощине и стреляли по нашим. Князь Багратион наклонил голову в знак того, что всё это было совершенно так, как он желал и предполагал. Обратившись к адъютанту, он приказал ему привести с горы два баталиона 6 го егерского, мимо которых они сейчас проехали. Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни притворно глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно, ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и размеренность.
Полковой командир обратился к князю Багратиону, упрашивая его отъехать назад, так как здесь было слишком опасно. «Помилуйте, ваше сиятельство, ради Бога!» говорил он, за подтверждением взглядывая на свитского офицера, который отвертывался от него. «Вот, изволите видеть!» Он давал заметить пули, которые беспрестанно визжали, пели и свистали около них. Он говорил таким тоном просьбы и упрека, с каким плотник говорит взявшемуся за топор барину: «наше дело привычное, а вы ручки намозолите». Он говорил так, как будто его самого не могли убить эти пули, и его полузакрытые глаза придавали его словам еще более убедительное выражение. Штаб офицер присоединился к увещаниям полкового командира; но князь Багратион не отвечал им и только приказал перестать стрелять и построиться так, чтобы дать место подходившим двум баталионам. В то время как он говорил, будто невидимою рукой потянулся справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед ними. Все глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся к нам и извивавшуюся по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки солдат; уже можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как трепалось о древко их знамя.
– Славно идут, – сказал кто то в свите Багратиона.
Голова колонны спустилась уже в лощину. Столкновение должно было произойти на этой стороне спуска…
Остатки нашего полка, бывшего в деле, поспешно строясь, отходили вправо; из за них, разгоняя отставших, подходили стройно два баталиона 6 го егерского. Они еще не поровнялись с Багратионом, а уже слышен был тяжелый, грузный шаг, отбиваемый в ногу всею массой людей. С левого фланга шел ближе всех к Багратиону ротный командир, круглолицый, статный мужчина с глупым, счастливым выражением лица, тот самый, который выбежал из балагана. Он, видимо, ни о чем не думал в эту минуту, кроме того, что он молодцом пройдет мимо начальства.
С фрунтовым самодовольством он шел легко на мускулистых ногах, точно он плыл, без малейшего усилия вытягиваясь и отличаясь этою легкостью от тяжелого шага солдат, шедших по его шагу. Он нес у ноги вынутую тоненькую, узенькую шпагу (гнутую шпажку, не похожую на оружие) и, оглядываясь то на начальство, то назад, не теряя шагу, гибко поворачивался всем своим сильным станом. Казалось, все силы души его были направлены на то,чтобы наилучшим образом пройти мимо начальства, и, чувствуя, что он исполняет это дело хорошо, он был счастлив. «Левой… левой… левой…», казалось, внутренно приговаривал он через каждый шаг, и по этому такту с разно образно строгими лицами двигалась стена солдатских фигур, отягченных ранцами и ружьями, как будто каждый из этих сотен солдат мысленно через шаг приговаривал: «левой… левой… левой…». Толстый майор, пыхтя и разрознивая шаг, обходил куст по дороге; отставший солдат, запыхавшись, с испуганным лицом за свою неисправность, рысью догонял роту; ядро, нажимая воздух, пролетело над головой князя Багратиона и свиты и в такт: «левой – левой!» ударилось в колонну. «Сомкнись!» послышался щеголяющий голос ротного командира. Солдаты дугой обходили что то в том месте, куда упало ядро; старый кавалер, фланговый унтер офицер, отстав около убитых, догнал свой ряд, подпрыгнув, переменил ногу, попал в шаг и сердито оглянулся. «Левой… левой… левой…», казалось, слышалось из за угрожающего молчания и однообразного звука единовременно ударяющих о землю ног.
– Молодцами, ребята! – сказал князь Багратион.
«Ради… ого го го го го!…» раздалось по рядам. Угрюмый солдат, шедший слева, крича, оглянулся глазами на Багратиона с таким выражением, как будто говорил: «сами знаем»; другой, не оглядываясь и как будто боясь развлечься, разинув рот, кричал и проходил.
Велено было остановиться и снять ранцы.
Багратион объехал прошедшие мимо его ряды и слез с лошади. Он отдал казаку поводья, снял и отдал бурку, расправил ноги и поправил на голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, показалась из под горы.
«С Богом!» проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на мгновение обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Князь Андрей чувствовал, что какая то непреодолимая сила влечет его вперед, и испытывал большое счастие. [Тут произошла та атака, про которую Тьер говорит: «Les russes se conduisirent vaillamment, et chose rare a la guerre, on vit deux masses d'infanterie Mariecher resolument l'une contre l'autre sans qu'aucune des deux ceda avant d'etre abordee»; а Наполеон на острове Св. Елены сказал: «Quelques bataillons russes montrerent de l'intrepidite„. [Русские вели себя доблестно, и вещь – редкая на войне, две массы пехоты шли решительно одна против другой, и ни одна из двух не уступила до самого столкновения“. Слова Наполеона: [Несколько русских батальонов проявили бесстрашие.]
Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов. (Он ясно видел одного старого французского офицера, который вывернутыми ногами в штиблетах с трудом шел в гору.) Князь Багратион не давал нового приказания и всё так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул один выстрел, другой, третий… и по всем расстроившимся неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало, в том числе и круглолицый офицер, шедший так весело и старательно. Но в то же мгновение как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!»
«Ура а а а!» протяжным криком разнеслось по нашей линии и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами.


Атака 6 го егерского обеспечила отступление правого фланга. В центре действие забытой батареи Тушина, успевшего зажечь Шенграбен, останавливало движение французов. Французы тушили пожар, разносимый ветром, и давали время отступать. Отступление центра через овраг совершалось поспешно и шумно; однако войска, отступая, не путались командами. Но левый фланг, который единовременно был атакован и обходим превосходными силами французов под начальством Ланна и который состоял из Азовского и Подольского пехотных и Павлоградского гусарского полков, был расстроен. Багратион послал Жеркова к генералу левого фланга с приказанием немедленно отступать.
Жерков бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и поскакал. Но едва только он отъехал от Багратиона, как силы изменили ему. На него нашел непреодолимый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно.
Подъехав к войскам левого фланга, он поехал не вперед, где была стрельба, а стал отыскивать генерала и начальников там, где их не могло быть, и потому не передал приказания.
Командование левым флангом принадлежало по старшинству полковому командиру того самого полка, который представлялся под Браунау Кутузову и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, вследствие чего произошло недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в то самое время как на правом фланге давно уже шло дело и французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами, которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу. Люди полков, от солдата до генерала, не ждали сражения и спокойно занимались мирными делами: кормлением лошадей в коннице, собиранием дров – в пехоте.
– Есть он, однако, старше моего в чином, – говорил немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, – то оставляяй его делать, как он хочет. Я своих гусар не могу жертвовать. Трубач! Играй отступление!
Но дело становилось к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и французские капоты стрелков Ланна проходили уже плотину мельницы и выстраивались на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающею походкой подошел к лошади и, взлезши на нее и сделавшись очень прямым и высоким, поехал к павлоградскому командиру. Полковые командиры съехались с учтивыми поклонами и со скрываемою злобой в сердце.
– Опять таки, полковник, – говорил генерал, – не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу , я вас прошу , – повторил он, – занять позицию и приготовиться к атаке.
– А вас прошу не мешивайтся не свое дело, – отвечал, горячась, полковник. – Коли бы вы был кавалерист…
– Я не кавалерист, полковник, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…
– Очень известно, ваше превосходительство, – вдруг вскрикнул, трогая лошадь, полковник, и делаясь красно багровым. – Не угодно ли пожаловать в цепи, и вы будете посмотрейть, что этот позиция никуда негодный. Я не хочу истребить своя полка для ваше удовольствие.
– Вы забываетесь, полковник. Я не удовольствие свое соблюдаю и говорить этого не позволю.
Генерал, принимая приглашение полковника на турнир храбрости, выпрямив грудь и нахмурившись, поехал с ним вместе по направлению к цепи, как будто всё их разногласие должно было решиться там, в цепи, под пулями. Они приехали в цепь, несколько пуль пролетело над ними, и они молча остановились. Смотреть в цепи нечего было, так как и с того места, на котором они прежде стояли, ясно было, что по кустам и оврагам кавалерии действовать невозможно, и что французы обходят левое крыло. Генерал и полковник строго и значительно смотрели, как два петуха, готовящиеся к бою, друг на друга, напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен. Так как говорить было нечего, и ни тому, ни другому не хотелось подать повод другому сказать, что он первый выехал из под пуль, они долго простояли бы там, взаимно испытывая храбрость, ежели бы в это время в лесу, почти сзади их, не послышались трескотня ружей и глухой сливающийся крик. Французы напали на солдат, находившихся в лесу с дровами. Гусарам уже нельзя было отступать вместе с пехотой. Они были отрезаны от пути отступления налево французскою цепью. Теперь, как ни неудобна была местность, необходимо было атаковать, чтобы проложить себе дорогу.
Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они черту, волновал их.
Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое то приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.
«Поскорее, поскорее бы», думал Ростов, чувствуя, что наконец то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей гусаров.
– С Богом, г'ебята, – прозвучал голос Денисова, – г'ысыо, маг'ш!
В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.
Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.
– Прибавь рыси! – послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.
Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке ефес сабли.
– О о о а а а!! – загудели голоса. «Ну, попадись теперь кто бы ни был», думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.
«Что же это? я не подвигаюсь? – Я упал, я убит…» в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы – он не знал. Никого не было кругом.
Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» – он спрашивал себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» – спросил он сам себя вставая; и в это время почувствовал, что что то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, – подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. – Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.
«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» – Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может, – и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого человека, который со штыком на перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что нибудь не так, – подумал он, – не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.


Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
– Обошли! Отрезали! Пропали! – кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда то красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости – старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние, Пьер и Элен, – рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой – рассказ о неуспехе какой то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее – в среду – заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.