Аникст, Ольга Григорьевна

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Браверман, Аникст и Гитерман

Аникст Ольга Григорьевна
Имя при рождении:	Элька Гершевна Браверман (Броверман)
Дата рождения:	13 июня 1886(1886-06-13)
Место рождения:	город Кишинёв, Бессарабская губерния
Гражданство:	Российская империя Российская империя СССР СССР
Дата смерти:	9 сентября 1959(1959-09-09) (73 года)
Место смерти:	город Свердловск
Отец:	Герш-Лейб Лейзерович Броверман (1851—?)
Мать:	Эстер-Цывья Мордко-Иосевна Броверман
Супруг:	Абрам Моисеевич Аникст

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

О́льга Григо́рьевна А́никст (урождённая Элька Гершевна Браверман; 1 (13) июня 1886, Кишинёв Бессарабской губернии — 9 сентября 1959, Свердловск) — российский педагог, организатор профобразования в РСФСР, основатель и первый ректор Московского института новых (иностранных) языков (нынешний Московский государственный лингвистический университет).

Биография

Ольга Аникст (Элька Гершевна Браверман) родилась в Кишинёве в многодетной семье рабочего табачной фабрики Герш-Лейба Лейзеровича Бравермана и его жены Эстер-Цывьи Мордко-Йосевны — тринадцатой из восемнадцати детей. Училась в частной гимназии Скоморовской, в 1905 году с отличием окончила Кишинёвское еврейское профессиональное училище для девочек (Еврейского колонизационного общества) с обучением на идише, по картонажно-галантерейному отделению. Арифметику в училище вела Полина Осиповна Эфруси. В 1903 году была избрана делегатом Южнорусского союза учащихся. В 1905 году принимала участие в революционных событиях в Одессе, в 1906 году устроилась на картонажную фабрику в Екатеринославе, была арестована и отбыла год в заключении. После освобождения в 1907 году вернулась в Кишинёв, откуда нелегально переправилась в Черновицы, где уже жила семья её будущего мужа Абрама Гитермана. В 1908 году — в эмиграции в Германии (во Франкфурте-на-Майне работала на кожевенной фабрике), затем — во Франции (в Париже вышла замуж за Абрама Гитермана), с конца 1909 года — в Швейцарии (в Цюрихе и Лозанне, с 1913 года в Женеве), с 1915 года по рекомендации В. И. Ленина и Н. К. Крупской работала секретарём Общества помощи ссыльным и политкаторжанам. В мае 1917 года вместе с мужем и двумя детьми в «пломбированном вагоне» вернулась в Россию, поселилась у матери в Павлограде и устроилась делопроизводителем в Продовольственную Управу. В следующем году переехала в Москву и посвятила себя организации профессионального образования.

Работала заведующей учебным отделом Наркомата торговли и промышленности. Была одним из инициаторов создания Государственного комитета по профессиональному образованию при Наркомпросе РСФСР и входила в его состав (декабрь 1918 — март 1919). Затем была заместителем председателя Секции профессионально-технического образования, созданной на его основе (апрель 1919 — январь 1920). С декабря 1920 года входила в состав комиссии СНК РСФСР по преодолению кризиса рабочей силы («комиссия Троцкого»), предложившей создать Главпрофобр. Входила в состав коллегии и была заместителем председателя Главпрофобра, до 1928 года заведовала отделом рабочего образования и низших профшкол. Руководила организацией профессиональных учебных заведений, школ ФЗУ, перестройкой системы ученичества, подготовкой рабочих на производстве.

С 1923 года была редактором журнала «Жизнь рабочей школы», организатором 1-го Всероссийского съезда по образованию рабочих-подростков (1922) и Всесоюзного съезда по рабочему образованию (1924). С 1927 года была учёным секретарём научно-педагогической секции Государственного учёного совета (ГУСа) Народного комиссариата просвещения (Наркомпроса). В середине 1920-х годов участвовала в известной дискуссии с А. К. Гастевым, директором Центрального института труда, по вопросу о том, является ли профессиональная школа средним профессиональным или ремесленным учебным заведением. Выступала в печати против узкопрофессиональной направленности подготовки рабочих.

После командировки для изучения опыта преподавания иностранных языков в Германии в 1930 году создала в Москве и возглавила в качестве первого ректора Московский институт новых (иностранных) языков (нынешний Московский государственный лингвистический университет). С 1932 года работала в ВЦСПС (курировала вопросы повышения квалификации на производстве, распространения технических знаний), в обществе «Техника массам», с декабря 1935 года начальником Управления учебных заведений в Наркомате местной промышленности РСФСР.

После ареста мужа — исключена из партии и переведена на работу в Музпрокат. 29 марта 1938 года (на следующий день после расстрела мужа) арестована, осуждена на 8 лет исправительно-трудовых лагерей как член семьи изменника Родины и переправлена в Темниковские лагеря Мордовской ССР (Темлаг УМОР 3-й), где работала на швейном производстве. После освобождения в декабре 1945 года — на поселении в Свердловской области (в Сысерти, затем в Свердловске). Была реабилитирована в 1955 году.

Автор многочисленных печатных работ в журналах «Народное просвещение», «За педагогические кадры», «Вестник профтехобразования» и других, методических рекомендаций и разработок в области образования, книг «Рабочее образование в РСФСР» (М.: Новая Москва, 1925) и «Подготовка квалифицированных рабочих» (М.: Госиздат, 1928). Оставила воспоминания о собственной жизни, а также о встречах с В. И. Лениным (опубликованы в сборнике «Ближе всех. Ленин и юные интернационалисты», 1968), Н. К. Крупской (опубликованы в сборнике «Воспоминания о Н. К. Крупской», 1966), А. В. Луначарским, В. В. Маяковским, Д. А. Фурмановым, Кларой Цеткин и Шолом-Алейхемом.

Семья

• Брат — Семён Григорьевич Сибиряков (настоящая фамилия Броверман; 1888—1938) — писатель, редактор и киносценарист.
• Муж (с 1908 года) — Абрам Моисеевич Аникст (1887—1938) — видный советский теоретик в области научной организации труда (НОТ).
  • Сын — Александр Абрамович Аникст (1910—1988) — русский советский литературовед, театровед, доктор искусствоведения. Автор многочисленных трудов по истории английской литературы, редактор и составитель многотомных собраний сочинений Шекспира и Бернарда Шоу, автор пятитомной «Истории учений о драме» (1967—1988).
    • Внук — Михаил Александрович Аникст (pод. 20 ноября 1938, Москва) — российский и британский (с 1990 года) книжный дизайнер и график, академик Академии графического дизайна.
  • Сын — Дмитрий Абрамович Аникст (1927—2008) — советский геодезист, изобретатель в области геодезии и картографии, разработчик серии высокоточных советских теодолитов (в том числе астрономического теодолита ТА-05 для прицеливания космических аппаратов), ведущий конструктор московского ЦНИИ геодезии, аэрофотосъёмки и картографии, автор 5 монографий, в том числе «Высокоточные теодолиты» (1978), «Оптические системы геодезических приборов» (1981), «Высокоточные угловые измерения» (1987).
  • Дочь — Ада Абрамовна Аникст (1915—2002) — инженер, директор лаборатории физико-механических испытаний свердловского завода пластмасс.

Книги

• Профессиональное образование в России (статьи и доклады). Главный комитет профессионально-технического образования. М.: 7-я Государственная типография, бывшая Мамонтова, 1920.
• История возникновения Главрофобра. М.: Главный комитет профессионально-технического образования, 1921.
• Профессионально-техническое образование в России за 1917—1921 гг. Юбилейный сборник под редакцией О. Г. Аникст. Государственное издательство, 1922.
• Рабочее образование в РСФСР. М.: Новая Москва, 1925.
• Подготовка квалифицированной рабочей силы. М.: Вопросы труда, 1926.
• Подготовка квалифицированных рабочих. Народный комиссариат просвещения РСФСР. М.: Государственное издательство, 1928.
• Что такое технический минимум. М.: Госиздат, 1932.

Ссылки

• [www.otrok.ru/teach/enc/index.php?n=1&f=69 «Трудные дети»]

Отрывок, характеризующий Аникст, Ольга Григорьевна

Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.