Анисимов, Аркадий Фёдорович

Аркадий Фёдорович Анисимов (1910–1968) — этнограф, религиовед, музеевед. Докт. ист. наук. Родился в Вологодской обл. В 1927 поступил на этнографическое отделение истфака Ленинградского университета, был учеником В. Г. Богораза. Студентом собирал этнографические материалы у эвенков Туруханского края, работал учителем кочевой школы в Подкаменной Тунгуске.

В Институте народов Севера заведовал историко-этнографической секцией, был учёным секретарём научно-исследовательской ассоциации института, в то время объединявшей всех ленинградских североведов. В августе 1938 арестован, но вскоре освобождён. В начале войны добровольцем ушёл на фронт, был демобилизован по болезни и эвакуирован из блокадного Ленинграда.

Вернувшись в Ленинград, работал в Музее этнографии СССР, в Институте языка и мышления, в Институте этнографии АН СССР, где заведовал сектором Сибири, с 1953 руководил сектором первобытной религии в Музее истории религии и атеизма. Один из специалистов по проблемам происхождения религиозных верований, ранним формам религии, шаманизму. Среди его работ – «Родовое общество эвенков (тунгусов)» (1936), «Религия эвенков в историко-генетическом изучении и проблемы происхождения первобытных верований» (1958), «Космогонические представления народов Севера» (1959), «Исторические особенности первобытного мышления» (1971).

Отрывок, характеризующий Анисимов, Аркадий Фёдорович

– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.