Анналисты

Аннали́сты (лат. annales (от annus — год) — летопись, хроника) — историки, описывавшие события в хронологической последовательности, по годам. Термин введён в научный оборот исследователями литературы нового времени. Первоначально он относился к римским историкам периода III—I вв. до н. э.. Позже его стали использовать и в ряде других случаев.

Римские анналисты

Определение относится к римским историкам периода III—I вв. до н. э.. Их принято разделять на три группы. Старших (III — первая половина II вв. до н. э.), средних (вторая половина II в. до н. э.) и младших (первая половина I в. до н. э.). Иногда среднюю и младшую группы объединяют.

Старшие

Старшие анналисты писали по-гречески, ориентируясь на образцы эллинистической историографии. Выбор языка определялся отсутствием латинской литературной традиции, в которой, хотя и имелась поэзия, но не хватало прозы и, главное, читателей. Их произведения создавались с расчетом на образованные слои эллинистического общества, которым римляне хотели изложить основы римской государственности и римскую интерпретацию событий. Работы старших анналистов, в своём большинстве, основывались на документальных источниках, таких как фасты, анналы, семейные хроники, мемуары. Учитывались и личные наблюдения. В целом, такая практика обеспечивала достоверность описаний.

Первым из римских старших анналистов считается Квинт Фабий Пиктор, автор «Анналов», написанных на древнегреческом. Он изложил римскую историю от времён мифического Энея до конца 2-й Пунической войны (201 до н. э.). К плеяде старших также относятся Цинций Алиментус, Гай Ацилий Глабрион и другие.

Хронологически последним из старших является Марк Порций Катон. Им написаны «Начала» (Origines), сочинение в семи книгах. Необходимо отметить, что деятельность Катона совпала с эпохой решающих побед римлян на Балканском полуострове. В связи с этим выросло их национальное самосознание, и хроники на греческом языке перестали удовлетворять общественным потребностям. «Начала» стали первой исторической работой на латинском языке. По утверждению Корнелия Непота, название сочинения получено по содержанию второй и третьей книг, посвящённых зарождению разных городов Италии. До нашего времени дошли лишь отдельные фрагменты этой работы. А вообще Марк Порций рассказал о шести столетиях после основания Рима, вплоть до своей смерти в 149 году до н. э.

Средние и младшие

Вслед за Катоном, современные и последующие ему анналисты второй половины II в. до н. э. также перешли на латинский язык. Первым из них стал Люций Кассий Гемина. К этой же группе анналистов относятся такие как Кальпурний Пизон Фруги, Квинт Фабий Максим Сервилиан, Гней Геллий, Семпроний Тудитан, Гай Фанний.

Отметим, что из них Гней Геллий первым перешёл от сжатой манеры изложения к пространному рассказу. Его произведение состояло по меньшей мере из 97 книг. А первым, использовавшим элементы риторики, стал Луций Целий Антипатр. Им создана монография о 2-й Пунической войне, где, например, отправка римской армии в Африку описывалась в выражениях: «От крика воинов птицы падали на землю, и столько народу взошло на корабли, что казалось, будто в Италии и в Сицилии не осталось ни одного смертного».

Следующее, более младшее поколение анналистов, жившее в первой половине I в. до н. э., попало под ещё более сильное влияние греческой риторики. Стремясь популяризировать свои труды за счёт большей занимательности, они оживляли сухость старых хроник, не стесняясь прибегать к выдумкам. Желая скрыть неудачи Рима, из патриотических соображений шли на прямые фальсификации: поражения превращали в победы или, по крайней мере, снижали их размеры. Они рассматривали свои труды как литературу и форму участия в общественной жизни. Поэтому в их работах присутствует детальное изображение событий вплоть до речей и даже мыслей героя. Когда героев не хватало, они рождались фантазией. Ну, а смерть героя наступала, когда этого требовал драматический эффект, а не реальный ход событий.

Подобные методы младших анналистов привели к сильным искажениям римской истории, и особенно её ранних периодов. Это оказало негативное влияние на римскую историографию, так как именно младшие анналисты были главным источником для последующих историков, таких как Ливий, Дионисий и Плутарх. А это, в свою очередь, существенным образом повлияло и на наши современные представления.

К младшим анналистам, среди прочих, обычно относятся:

• Фенестелла, создавший «Летописи» (Annales). Судя по сохранившимся фрагментам, он принадлежал к числу историков, желавших привлечь читателей сообщениями разного рода любопытных фактов из общественной и частной жизни, иногда, по-видимому, поступаясь исторической достоверностью. Но в его трудах есть и чисто практические сведения: о делении дней на праздники и будни, о стоимости водопровода, о ношении золотых колец, о тканях для тоги и т. п.. Труд Фенестеллы пользовался большой известностью.
• Квинт Клавдий Квадригарий, написавший 22 книги исторического произведения, охватывающего период с нашествия галлов (390 г. до н. э.) до смерти Суллы (78 г. до н. э.). На него часто ссылается Ливий.
• Валерий Анциат, современник Суллы, создавший более 70 книг. Анциат известен многочисленными выдумками, преувеличенными цифрами и т. п., использованными главным образом ради прославления рода Валериев. Анциат также был одним из главных источников Ливия.
• Гай Лициний Макр, современник Цицерона. Как историк интересен ссылками на архивные материалы, которые он называет «льняные свитки» (libri lintei). Они хранились в храме Юноны Монеты, и в них якобы содержались списки магистратов. Если это так, то информация ценна тем, что свидетельствует о наличии в Риме государственного архива уже в эпоху республики. Кроме того, Макр стремился к рационалистическому толкованию мифов. В частности, он предположил, что Ромула и Рема вскормила не волчица (lupa), а жена пастуха Фаустула по имени Акка Ларентия. Её за лёгкое поведение считали проституткой, что в латинском языке обозначается тем же словом — lupa.

Последним римским анналистом стал Квинт Элий Туберон, помпеянец, участник битвы при Фарсале. Его труд охватил период с древнейших времен до гражданской войны Цезаря с Помпеем.

Труды римских анналистов

До нашего времени сочинения римских анналистов дошли в незначительных и разрозненных фрагментах. Они иногда переиздаются в специализированных сборниках. Одной из наиболее известных подобных книг является работа Германа Питера (нем. Hermann Peter), впервые опубликованная в 1870 (I том) и 1906 (II том) годах.

Имеются и современные издания. Например, трёхтомник Мартина Шасиньета (фр. Martine Chassignet) — «Римские летописцы» (L'Annalistique romaine), сборник Эдварда Кортни (англ. Edward Courtney) — «Отрывки из римских поэтов» (The Fragmentary Latin Poets), книга Хенрика Меера (Heinrich Meyer) — «Отрывки из римских ораторов» (лат. Oratorum Romanorum Fragmenta).

Кроме того, ссылки на работы анналистов и даже цитаты, встречаются в трудах более поздних по отношению к ним авторов, например, у Плутарха или Тита Ливия.

Саксонский анналист

Саксонский анналист (лат. Annalista Saxo) — принятое в исторической науке условное название автора анонимной средневековой компилятивной хроники, описывающей историю сначала Франкского государства, а затем Священной Римской империи в период с 741 по 1139 год. Он получил своё прозвание по главной, интересовавший его теме — истории Саксонии.

Торнский анналист

Торнский анналист (лат. Annalista Torunensis) — написанное на латинском языке историческое сочинение XV в. Охватывает период с 941 по 1410 гг. Содержит сведения по истории Тевтонского ордена и соседних стран.

Анналисты школы «Анналов»

Анналисты школы «Анналов» — приверженцы исторического направления, основанного Люсьеном Февром и Марком Блоком. Среди них обычно выделяют четыре поколения. Их историческая школа, формировалась вокруг журнала «Анналы». Она оказала значительное влияние на развитие мировой историографии XX века.

См. также

• Анналы
• Хроника

Отрывок, характеризующий Анналисты

– Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни; всё остальное есть сон, – говорил Пьер. – Вы поймите, мой друг, что вне этого союза всё исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и доброму человеку ничего не остается, как только, как вы, доживать свою жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши основные убеждения, вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал частью этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах, – говорил Пьер.
Князь Андрей, молча, глядя перед собой, слушал речь Пьера. Несколько раз он, не расслышав от шума коляски, переспрашивал у Пьера нерасслышанные слова. По особенному блеску, загоревшемуся в глазах князя Андрея, и по его молчанию Пьер видел, что слова его не напрасны, что князь Андрей не перебьет его и не будет смеяться над его словами.
Они подъехали к разлившейся реке, которую им надо было переезжать на пароме. Пока устанавливали коляску и лошадей, они прошли на паром.
Князь Андрей, облокотившись о перила, молча смотрел вдоль по блестящему от заходящего солнца разливу.
– Ну, что же вы думаете об этом? – спросил Пьер, – что же вы молчите?
– Что я думаю? я слушал тебя. Всё это так, – сказал князь Андрей. – Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе укажем цель жизни и назначение человека, и законы, управляющие миром. Да кто же мы – люди? Отчего же вы всё знаете? Отчего я один не вижу того, что вы видите? Вы видите на земле царство добра и правды, а я его не вижу.
Пьер перебил его. – Верите вы в будущую жизнь? – спросил он.
– В будущую жизнь? – повторил князь Андрей, но Пьер не дал ему времени ответить и принял это повторение за отрицание, тем более, что он знал прежние атеистические убеждения князя Андрея.
– Вы говорите, что не можете видеть царства добра и правды на земле. И я не видал его и его нельзя видеть, ежели смотреть на нашу жизнь как на конец всего. На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды – всё ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется Божество, – высшая сила, как хотите, – что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим. Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что кроме меня надо мной живут духи и что в этом мире есть правда.
– Да, это учение Гердера, – сказал князь Андрей, – но не то, душа моя, убедит меня, а жизнь и смерть, вот что убеждает. Убеждает то, что видишь дорогое тебе существо, которое связано с тобой, перед которым ты был виноват и надеялся оправдаться (князь Андрей дрогнул голосом и отвернулся) и вдруг это существо страдает, мучается и перестает быть… Зачем? Не может быть, чтоб не было ответа! И я верю, что он есть…. Вот что убеждает, вот что убедило меня, – сказал князь Андрей.
– Ну да, ну да, – говорил Пьер, – разве не то же самое и я говорю!
– Нет. Я говорю только, что убеждают в необходимости будущей жизни не доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и вдруг человек этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься перед этой пропастью и заглядываешь туда. И, я заглянул…
– Ну так что ж! вы знаете, что есть там и что есть кто то? Там есть – будущая жизнь. Кто то есть – Бог.
Князь Андрей не отвечал. Коляска и лошади уже давно были выведены на другой берег и уже заложены, и уж солнце скрылось до половины, и вечерний мороз покрывал звездами лужи у перевоза, а Пьер и Андрей, к удивлению лакеев, кучеров и перевозчиков, еще стояли на пароме и говорили.
– Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить, – говорил Пьер, – что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там во всем (он указал на небо). Князь Андрей стоял, облокотившись на перила парома и, слушая Пьера, не спуская глаз, смотрел на красный отблеск солнца по синеющему разливу. Пьер замолк. Было совершенно тихо. Паром давно пристал, и только волны теченья с слабым звуком ударялись о дно парома. Князю Андрею казалось, что это полосканье волн к словам Пьера приговаривало: «правда, верь этому».
Князь Андрей вздохнул, и лучистым, детским, нежным взглядом взглянул в раскрасневшееся восторженное, но всё робкое перед первенствующим другом, лицо Пьера.
– Да, коли бы это так было! – сказал он. – Однако пойдем садиться, – прибавил князь Андрей, и выходя с парома, он поглядел на небо, на которое указал ему Пьер, и в первый раз, после Аустерлица, он увидал то высокое, вечное небо, которое он видел лежа на Аустерлицком поле, и что то давно заснувшее, что то лучшее что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе. Чувство это исчезло, как скоро князь Андрей вступил опять в привычные условия жизни, но он знал, что это чувство, которое он не умел развить, жило в нем. Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь.


Уже смерклось, когда князь Андрей и Пьер подъехали к главному подъезду лысогорского дома. В то время как они подъезжали, князь Андрей с улыбкой обратил внимание Пьера на суматоху, происшедшую у заднего крыльца. Согнутая старушка с котомкой на спине, и невысокий мужчина в черном одеянии и с длинными волосами, увидав въезжавшую коляску, бросились бежать назад в ворота. Две женщины выбежали за ними, и все четверо, оглядываясь на коляску, испуганно вбежали на заднее крыльцо.
– Это Машины божьи люди, – сказал князь Андрей. – Они приняли нас за отца. А это единственно, в чем она не повинуется ему: он велит гонять этих странников, а она принимает их.
– Да что такое божьи люди? – спросил Пьер.
Князь Андрей не успел отвечать ему. Слуги вышли навстречу, и он расспрашивал о том, где был старый князь и скоро ли ждут его.
Старый князь был еще в городе, и его ждали каждую минуту.
Князь Андрей провел Пьера на свою половину, всегда в полной исправности ожидавшую его в доме его отца, и сам пошел в детскую.
– Пойдем к сестре, – сказал князь Андрей, возвратившись к Пьеру; – я еще не видал ее, она теперь прячется и сидит с своими божьими людьми. Поделом ей, она сконфузится, а ты увидишь божьих людей. C'est curieux, ma parole. [Это любопытно, честное слово.]
– Qu'est ce que c'est que [Что такое] божьи люди? – спросил Пьер
– А вот увидишь.
Княжна Марья действительно сконфузилась и покраснела пятнами, когда вошли к ней. В ее уютной комнате с лампадами перед киотами, на диване, за самоваром сидел рядом с ней молодой мальчик с длинным носом и длинными волосами, и в монашеской рясе.
На кресле, подле, сидела сморщенная, худая старушка с кротким выражением детского лица.
– Andre, pourquoi ne pas m'avoir prevenu? [Андрей, почему не предупредили меня?] – сказала она с кротким упреком, становясь перед своими странниками, как наседка перед цыплятами.
– Charmee de vous voir. Je suis tres contente de vous voir, [Очень рада вас видеть. Я так довольна, что вижу вас,] – сказала она Пьеру, в то время, как он целовал ее руку. Она знала его ребенком, и теперь дружба его с Андреем, его несчастие с женой, а главное, его доброе, простое лицо расположили ее к нему. Она смотрела на него своими прекрасными, лучистыми глазами и, казалось, говорила: «я вас очень люблю, но пожалуйста не смейтесь над моими ». Обменявшись первыми фразами приветствия, они сели.
– А, и Иванушка тут, – сказал князь Андрей, указывая улыбкой на молодого странника.
– Andre! – умоляюще сказала княжна Марья.
– Il faut que vous sachiez que c'est une femme, [Знай, что это женщина,] – сказал Андрей Пьеру.
– Andre, au nom de Dieu! [Андрей, ради Бога!] – повторила княжна Марья.
Видно было, что насмешливое отношение князя Андрея к странникам и бесполезное заступничество за них княжны Марьи были привычные, установившиеся между ними отношения.
– Mais, ma bonne amie, – сказал князь Андрей, – vous devriez au contraire m'etre reconaissante de ce que j'explique a Pierre votre intimite avec ce jeune homme… [Но, мой друг, ты должна бы быть мне благодарна, что я объясняю Пьеру твою близость к этому молодому человеку.]
– Vraiment? [Правда?] – сказал Пьер любопытно и серьезно (за что особенно ему благодарна была княжна Марья) вглядываясь через очки в лицо Иванушки, который, поняв, что речь шла о нем, хитрыми глазами оглядывал всех.
Княжна Марья совершенно напрасно смутилась за своих. Они нисколько не робели. Старушка, опустив глаза, но искоса поглядывая на вошедших, опрокинув чашку вверх дном на блюдечко и положив подле обкусанный кусочек сахара, спокойно и неподвижно сидела на своем кресле, ожидая, чтобы ей предложили еще чаю. Иванушка, попивая из блюдечка, исподлобья лукавыми, женскими глазами смотрел на молодых людей.
– Где, в Киеве была? – спросил старуху князь Андрей.
– Была, отец, – отвечала словоохотливо старуха, – на самое Рожество удостоилась у угодников сообщиться святых, небесных тайн. А теперь из Колязина, отец, благодать великая открылась…
– Что ж, Иванушка с тобой?
– Я сам по себе иду, кормилец, – стараясь говорить басом, сказал Иванушка. – Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись…