Болейн, Анна

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Анна Болейн»)
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Болейн.
Анна Болейн
Anne Boleyn<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет работы неизвестного художника, ок. 1533—1536 гг.</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

Королева-консорт Англии
25 января 1533 — 17 мая 1536
Коронация: 1 июня 1533
Предшественник: Екатерина Арагонская
Преемник: Джейн Сеймур
 
Рождение: ок. 1501
Смерть: 19 мая 1536(1536-05-19)
Тауэр, Лондон
Место погребения: Часовня Св. Петра, Тауэр, Лондон
Отец: Томас Болейн, 1-й граф Уилтшир
Мать: леди Элизабет Говард
Супруг: Генрих VIII, король Англии
Дети: Елизавета I, королева Англии
 
Автограф:

Анна Болейн (англ. Anne Boleyn, первоначально употреблялось написание Bullen — такова была настоящая фамилия рода Болейн, происходящая от англ. bull — «бык», чья голова украшала семейный герб его представителей; ок. 1501/1507 — 19 мая 1536, Лондон) — королева Англии с 1533 по 1536 годы, вторая жена короля Англии Генриха VIII Тюдора (c 25 января 1533 до 17 мая 1536 года), до замужества — маркиза Пембрук в собственном праве. Мать второй правящей королевы Англии, Елизаветы I.





Детство и юность (1501—1513)

Анна родилась в семье Томаса Болейна, 1-го графа Уилтшира и 1-го Графа Ормонда), и его супруги леди Элизабет Говард, дочери Томаса Говарда, 2-го герцога Норфолка, принадлежащей к старинному аристократическому роду, чья родословная включала Плантагенетов. Существовало несколько вариантов написания имени Анны Болейн: Anne Boleyn (традиционное), Anne Bullen, созвучное с английским bull — «бык» (голова быка украшала семейное оружие)[1], Anna de Boullan — использовалось при дворе Маргариты Австрийской в Габсбургских Нидерландах[2], и Anna Bolina — латинизированная форма, встречаемая на портретах.

Томас Болейн был старшим сыном богатого, но не знатного Уильяма Болейна и ирландской аристократки Маргарет Болейн (в девичестве Батлер), дочери и сонаследницы Томаса Батлера, 7-го графа Ормонда, сумевшей сделать неплохую карьеру при дворе. Семья Болейн проживала в Бликлинге графство Норфолк (Восточная Англия) в 15 милях (24 км) от Норвича[3]. К моменту рождения Анны семья Болейн занимала уважаемое место среди английской аристократии.

Точная дата рождения Анны Болейн неизвестна, источники содержат противоречивую информацию, указывая на даты от 1499 до 1512 года. Историки полагают, что Анна скорее всего родилась между 1501 и 1507, будучи младшей из двух сестёр Болейн. Согласно устоявшемуся мнению, Мария Болейн — первенец и старшая из сестёр Болейн, и была рождена около 1499 года, что косвенно подтверждается прошением внука Марии Болейн к Елизавете I о наделении титулом графа Ормонда в 1596, поскольку его бабушка была старшей из детей Болейн[4].

Британский историк Эрик Айвс[en] считает, что Анна родилась в 1501 году. Одним из доказательств приводится письмо Анны Болейн своему отцу, написанное в 1513—1514 во время обучения в Мехелене, Бельгия[5]. По мнению историка, письмо с таким почерком и стилем изложения на неродном для Анны французском языке не могло быть написано шестилетним ребёнком[4].

Между тем, другие авторы (Рета Варник[en], Гарет Рассел[en]), ссылаясь на источники XVI века, считают, что датой рождения был именно 1507 год[6]. В частности, в жизнеописании королевы Елизаветы I Уильям Кемден указал, что Анна родилась в MDVII (1507), а Джейн Дормер, герцогиня Фериа[en], в своих мемуарах, написанных незадолго до её смерти в 1612 году, пишет, что Анна была осуждена, не достигнув и 29 лет[7].

Детство Анна, её братья и сестра провели в замке Хивер[8][9], графство Кент. Анна Болейн получила прекрасное домашнее образование, соответствующее её положению в обществе.

В 1512 году Томас Болейн по поручению Генриха VIII отправляется с дипломатической миссией в Брюссель. В 1513 году Анна и Мария Болейн были приглашены к обучению в школе под попечительством правящей Маргариты Австрийской, дочери Максимилиана I, императора Священной Римской Империи. Академическое обучение включало арифметику, фамильную генеалогию, грамматику, историю, чтение, правописание, а также управление домашним хозяйством, рукоделие, уроки иностранных языков, танцев, пения, музыки и хороших манер. Анна была обучена верховой езде, стрельбе из лука, охоте, игре в карты, шахматы и кости. Несмотря на юный возраст Анны (на тот момент младше 12 лет), Маргарита Австрийская была очарована её талантами и пригласила ко двору, обращаясь к ней «la petite Boulin»[10].

При французском королевском дворе (1514—1521)

Образование Анны родители решили продолжить в Париже. В 1514 году маленькую Анну и её сестру Марию отправили во Францию в составе свиты принцессы Марии Тюдор, сестры короля Генриха VIII, которая в октябре 1514 года должна была выйти замуж за короля Франции Людовика XII[11].

Несмотря на то, что в 1515 году Людовик XII умер и вдовствующая королева Мария Тюдор вернулась в Англию, Анна Болейн ещё около 7 лет жила и служила при французском дворе короля Франциска I в качестве фрейлины королевы Франции Клод Французской, старшей дочери Людовика XII и Анны Бретонской[12][13]. При дворе королевы Анна завершает своё образование, изучая французский язык, французскую культуру, танцы, этикет, игру на музыкальных инструментах, проявляя интерес к искусству, моде, литературе, музыке, поэзии, философии религии и постигая тонкости великосветского флирта[14].

Анна была среднего роста, стройного телосложения, с длинными густыми темными волосами, карими глазами, пухлыми губами и оливковым цветом лица. Упоминается, что она была умна, элегантна, прямолинейна, остроумна, темпераментна, жизнерадостна, но при этом обладала острым языком и ужасным характером[15].

Очевидцы отмечают её огромную притягательность для окружающих, но мнения о её привлекательности расходятся. Венецианский мемуарист Марино Санудо, видевший Анну в Кале в октябре 1532 года при встрече Генриха VIII и Франциска I, описал её как «не самая прекрасная женщина в мире; у неё среднее телосложение, смуглая кожа, длинная шея, широкий рот, невысокая грудь, красивые темные глаза»[16]. Французский поэт Ланселот де Карль[en] назвал её «красавицей с превосходной фигурой» и упоминал: «Анна так изящна, что похожа на настоящую француженку, а не на англичанку».[11][17]. В письме, полученном Мартином Буцером от Simon Grynée в сентябре 1531, Анна была описана как «молода, хороша собой, смугла». Наиболее впечатляющее, но при этом и наименее надёжное[18] описание Анны принадлежит английскому католическому пропагандисту и полемисту Николасу Сандерсу[en], написавшему в 1586 году, спустя почти полвека после её смерти: «Анна Болейн была довольно высокого роста, с черными волосами, овальным лицом землистого цвета, будто после „желтухи“. Говорят, под верхней губой у неё был выступающий зуб, а на правой руке шесть пальцев. Под подбородком у неё проступала „волосяная киста“, поэтому, чтобы скрыть дефект, она носила платье с высоким воротником… Она была привлекательна, с красивыми губами»[16][19]. Ярый католик Сандерс считает Анну ответственной за отказ Генриха VIII от католической церкви, поэтому подобное описание внешности может преследовать цель «демонизации» образа. Эрик Айвс называет подобное описание «легендой о монстре» Анне Болейн[19]. Несмотря на то, что детали описания были выдумкой, они легли в основу последующих ссылок на внешность Анны даже в современных изданиях[20].

Существует мнение, что Анна могла быть знакома с сестрой короля Франциска I — Маргаритой Наваррской, покровительницей поэтов, ученых и гуманистов эпохи Возрождения. Вероятно, что сама Маргарита или её окружение могли оказать влияние на интерес Анны к поэзии, литературе и реформаторским идеям в религии[12]. Пребывание во Франции сделало Анну набожной христианкой в новой традиции гуманистических идей Возрождения. Анна недостаточно знала латынь, поэтому, обучаясь при французском дворе и находясь под влиянием евангелистских текстов французского гуманизма, она отстаивала необходимость Библии на национальном языке[21]. Несмотря на свою реформаторскую позицию по отношению к папству, развращающему коррупцией христианство, её консервативные религиозные убеждения проявляются, например, в преданности Деве Марии[22]. Спустя годы Анна привнесёт новые тенденци в жизнь придворных при английском дворе Генриха VIII и окажет определенное влияние на отношения короля с папством.

В 1520 году после неудачных переговоров Генриха VIII с Франциском I отношения двух стран испортились, в январе 1522 Анна отплывает из Кале, вызванная отцом в Англию[23].

При дворе Генриха VIII (1522—1525)

В попытке урегулировать спор из-за титула графа Ормонда Анну вызвали в Англию, чтобы выдать замуж за ирландского кузена по линии отца — Джеймса Батлера, 9-го графа Ормонда[en], молодого человека на несколько лет старше Анны, жившего при английском дворе[24]. Томас Батлер, 7-й граф Ормонд[en], умер в 1515 году, оставив своих дочерей Маргарет Болейн и Анну Батлер (в замужестве Сейнт Леджер) со-наследницами. В Ирландии пра-пра-правнук 3-го графа Ормонда сэр Пирс Батлер[en] (1467—1539) оспорил завещание и получил титул и земли 8-ого графа Ормонда. Томас Болейн считал, что титул графа должен был перейти к нему, как к старшему сыну старшей из дочерей Томаса Батлера, в связи с чем обратился с жалобой к Томасу Говарду, 3-ему герцогу Норфолку, а тот в свою очередь к королю Генриху VIII. Король не желал недовольства в Ирландии из-за спора дворян и предложил решить вопрос путём заключения брака Анны Болейн с сыном Пирса Батлера — Джеймсом Батлером. План окончился неудачей, может быть сэр Томас желал для дочери более удачной партии, может быть мечтал приобрести титул себе, а может — Анна сама противилась браку по расчету. Вне зависимости от причин, переговоры о помолвке были прекращены[25].

Дебют Анны при дворе Генриха VIII состоялся на приёме в честь испанских послов 4 марта 1522 в Йорке в праздничном представлении Chateau Vert (с фр. — «Зелёный замок»), где Анна исполняла роль «Упорства» (англ. Perseverance). В платьях из белого сатина с золотыми лентами Анна, её сестра Мария Болейн, младшая сестра короля Мария Тюдор и другие придворные дамы исполнили танец[26]. Анна быстро снискала популярность при дворе; придворные отмечали изысканность её одеяний, приятный голос, легкость в исполнении танца, свободное знание французского языка, хорошее исполнение на лютне и других музыкальных инструментах, энергичность и жизнерадостность. Некоторые отмечают, что Анна наслаждалась окружавшим её вниманием со стороны поклонников[27][28], но держалась холодно, опасаясь участи родной сестры Марии Болейн, которая по слухам имела интимную связь с королём Франциском I и рядом придворных французского двора, а по возвращении ко двору Англии стала наложницей короля Генриха VIII.

Анна и король (1525—1533)

На момент встречи со своей будущей возлюбленной в 1522 году Генрих VIII находился в браке с королевой Екатериной Арагонской, родившей королю единственного выжившего ребёнка Марию (будущая королева Англии Мария I, известная как Мария Кровавая), и состоял в любовных отношениях с несколькими фаворитками: Бесси Блаунт и Марией Болейн.

Не получив в браке с королевой долгожданного наследника мужского пола, Генрих VIII охладел к разочаровавшей его супруге, отношения с постоянными фаворитками наскучили.

Встретив Анну, король увлекся молодой, умной и грациозной девушкой, которая, впрочем, принимала внимание короля со сдержанностью.

Специалисты по истории музыки считают, что текст баллады «Зелёные рукава» (Greensleeves) принадлежит перу влюблённого короля. Неизвестно, действительно ли эти строки сочинил Генрих VIII, но красивую легенду берегут, — и принято считать, что прекрасная незнакомка в зелёном платье и есть леди Анна Болейн.

В этот же период за Анной ухаживает молодой Генри Перси[en], 6-ой граф Нортумберленд, что приводит к тайной помолвке приблизительно в 1523, несмотря на то, что Генри была обещана в жены Мэрион Тэлбот[en], дочь Джорджа Тэлбота[en], 4-го графа Шрусбери. По заявлению английского писателя Джорджа Кавендиша[en], отношения в паре были исключительно платоническими[29][30]. Не без влияния короля отец Генри Перси прекратил помолвку и спешно женил сына на Мэрион Тэлбот, Анну отослали со двора в родовое поместье — замок Хивер.

Предположительно в период с 1523—1525 Анна знакомится и получает расположение Томаса Уайетта, одного из известнейших поэтов эпохи правления Тюдоров, который к 1525 из-за измены рассорился с женой Элизабет Брук[en] (дочерью Томаса Брука, 8-го барона Кобрана) и жил отдельно.

Возвращение Анны ко двору произошло только в 1526 году (некоторые источники называют 1525 год) в составе свиты Екатерины Арагонской. Возобновившиеся ухаживания короля Анна принимала без особого восторга, — ей претила судьба фаворитки, Анна с удовольствием составляла компанию образованному и талантливому королю, но вступать с ним в связь в статусе «наложницы» не собиралась. Некоторые считают, что король пышными ухаживаниями и вниманием, безусловно, предпринимал попытки соблазнить девушку, но та отказывалась стать его любовницей.

Будучи влюбленным в Анну и страстно желая наследника, Генрих VIII в конечном итоге решился предложить Анне стать законной женой и королевой Англии, и она согласилась. Несмотря на почти семилетние отношения до брака в 1533 году, по-прежнему нет свидетельств, что Анна и король вступали в интимные отношения — напротив, любовные письма короля предполагают, что их связь оставалась «неконсуммированной» практически весь период до брака.

Обладая огромным влиянием на короля, Анна стала вмешиваться в государственные дела, принимала иностранных послов и дипломатов, присутствовала вместе с королём на официальных мероприятиях, представляла петиции. Посол из Милана писал в 1531 году, что для влияния на английский парламент необходимо было её одобрение, что также подтверждали послы Франции ещё в 1529 году. Анна играла важную роль в международном положении Англии, укрепляя союз с Францией, к которой относилась благосклонно. У неё сложились отличные отношения с французским послом Жилем де ла Поммерэ[en] (фр. Gilles de la Pommeraie); вместе с Генрихом VIII она принимала участие во встрече с Франциском I в Кале зимой 1532 года, где король Генрих VIII пытался снискать поддержку короля Франции для вступления в новый брак.

1 сентября 1532 года Генрих наделил Анну титулом маркизы Пембрук по собственному праву, соответствующему будущей королеве[31][32]; по уровню титула Анна стала знатнее прочих дворян, среди остальных трех герцогов и двух маркизов в 1532 году были зять короля Чарльз Брэндон, незаконнорожденный сын короля и Бесси Блаунт Генри Фицрой и другие родственники королевской семьи. Титул маркизов Пембрук и их земли ранее принадлежали родному брату деда Генриха VIII — Джасперу Тюдору, но после его смерти без наследников в 1495 году вернулись в распоряжение короны.

Положение Анны и любовь короля приносила выгоды её семье и приближенным. Отец Анны, Томас Болейн, уже к тому времени бывший виконтом Рочфорд[en], в 1529 получил титул графа Уилтшира. При вмешательстве Анны её овдовевшая сестра Мария Болейн получила ежегодную выплату содержания в размере 100 фунтов, а её сын — Генри Кэри (будущий 1-й барон Хансдон) смог обучаться в престижном Цистерцианском монастыре за счет короны. За содействие разрешению развода для короля и не без влияния Анны Томас Уайетт был назначен маршалом Кале с 1528 по 1532 года, в 1535 произведен в рыцари[33].

«Великое дело короля»

Получив от возлюбленной Анны согласие стать его женой, Генрих VIII начал процесс поиска решения для расторжения брака с Екатериной Арагонской.

Вполне вероятно, что идея аннулирования брака (не развода в современном понимании) пришла Генриху VIII намного раньше встречи с Анной и была мотивирована его желанием иметь наследника для обеспечения устойчивости и легитимности династии Тюдоров на троне Англии. До восшествия Генриха VII Тюдора на трон Англия была охвачена гражданской Войной Алой и Белой розы на почве династических конфликтов различных аристократических домов, претендующих на корону, поэтому Генрих VIII хотел избежать любой неопределенности в преемственности правящей династии.

Екатерина Арагонская, дочь основателей испанского государства Фердинанда II Арагонского и Изабеллы Кастильской, пользовавшихся неоспоримым влиянием в Европе, первоначально была предназначена в жены старшему сыну Генриха VII — Артуру Тюдору, принцу Уэльскому. 14 ноября 1501 года состоялось венчание Артура и Екатерины, получившей титул принцессы Уэльской. Династический брак должен был укрепить права Тюдоров на престол и объединить силы Англии и Испании против Франции[34].

Спустя 4 месяца после свадьбы Артур тяжело заболел и 2 апреля 1502 года скончался, предположительно от потницы[35]. В целях сохранения союзнических и дипломатических связей Испания предложила обручить Екатерину с младшим сыном короля — Генрихом VIII. По каноническому праву Генрих и Екатерина считались близкими родственниками, но на основании утверждений Екатерины о её девственности разрешение на брак от папы Юлия II было получено[36].

Брак Екатерины и Генриха VIII был заключен в 1509 году. За 27 лет совместного проживания Екатерина не смогла родить наследника — все дети, кроме Марии, умерли в младенчестве[37]. Это ещё больше убеждало короля в «небогоугодности» данного брака и необходимости его аннулирования для женитьбы на Анне Болейн.

Поручение уладить «личное дело короля» (англ. The King’s Great Matter[38]) и добиться разрешения Ватикана на аннулирование брака с Екатериной было поручено кардиналу Томасу Уолси[39]. Тем не менее, король в 1527 году отправил Уильяма Найта с самостоятельным прошением к папе Клименту VII дать разрешение на аннулирование брака, поскольку решение папы Юлия II было выдано на основании заведомо недостоверных данных.

17 мая 1527 года состоялось первое тайное судебное заседание, где в присутствии архиепископа Кентерберийского были представлены аргументы в пользу аннулирования брака. Уолси надеялся, что ему как папскому легату удастся быстро завершить процесс, но присяжные сочли необходимым проведение богословской экспертизы, что откладывало рассмотрение.

В июне 1527 года стало известно, что император Карл V, племянник Екатерины, захватил Рим, а папа римский Климент VII является его пленником, что поставило под сомнение возможность удовлетворения ходатайства Генриха VIII[40]. Уильям Найт[en] вернулся с условным устным согласием рассматривать дело, которое кардинал Уолси счел технически неисполнимым[41].

Королева Екатерина на просьбу Генриха VIII добровольно согласиться на аннулирование брака и удалиться в монастырь ответила безоговорочным отказом, поскольку это бы означало потерю титула, чести и достоинства законной супруги, признание сожительства греховным, а Марию, рожденную от этого союза, — бастардом.

Обстановка в Европе накалялась, и католическая церковь не спешила с решением по делу английского короля. Попытки кардинала Уолси убедить Климента VII отменить брачное разрешение папы Юлия II и позволить Генриху взять другую жену оказались безрезультатны[42], несмотря на то, что Уолси все-таки добился созыва церковного суда в Англии с особым посланником папы — кардиналом Лоренцо Кампеджо. Папа римский оставался заложником Карла V, а Кампеджо не обладал правом принятия решения[43], поэтому Ватикан создавал видимость процесса и затягивал его рассмотрение по формальным причинам.

В 1528 году разразилась эпидемия английского пота («потница»). В связи с высокой смертностью и огромными потерями населения суд был приостановлен, Анна вернулась в родовой замок Болейн — Хивер, Генрих VIII покинул Лондон, сменяя резиденции. От болезни умирает муж Марии Болейн — Уильям Кэри, сама Анна тяжело заболевает и чудом остается жива под надзором личного врача короля. Несмотря на все усилия Уолси и прошение короля, Святой Престол в 1529 году запрещает королю организовывать новый брак до вынесения решения по его делу в Риме, поскольку суд в Англии не имеет соответствующих полномочий.

Убеждённые, что Уолси предан скорее папе римскому, нежели Англии, Анна и прочие противники Уолси обеспечили его отставку с должностей в 1529 году. Генрих VIII в конечном итоге санкционировал арест Уолси по обвинению в превышении полномочий против интересов короны (praemunire[en]). Если бы не смерть Уолси в 1530 году из-за болезни, его могли бы казнить за измену[44][45].

Поскольку папа Климент VII решительно отказал в разводе Генриха с Екатериной Арагонской, король перенес дело о разводе в гражданский суд (суд ученых европейских университетов; это был сделан первый шаг к отходу Англии от власти папы римского). 21 июня 1529 года начался суд над королевой, не пожелавшей покидать трон: её громогласно обвинили в супружеской неверности, так как она, будучи вдовой одного брата, вышла замуж за другого, что ей предъявлялось как вина в кровосмесительстве. Судебные заседания продолжались долго, их было несколько. Несмотря на общественную поддержку королевы, в 1531 году Екатерина Арагонская была отослана со двора, её покои предоставили Анне. На место Уолси первым советником короля был назначен Томас Кромвель, приверженец реформации церкви, которому также было поручено найти способ совершить скорейшее аннулирование брака. Томас Кромвель убедил короля в идее необходимости освободиться от папского влияния, что решило бы его личную ситуацию и, по мнению Кромвеля, усилило бы его влияние как монарха. Доподлинно неизвестно, поддерживала ли Анна идеи Реформации церкви и господства государя над церковью из личных побуждений, ведь освобождение от верховенства Святого престола открывало ей дорогу к короне и браку с Генрихом, или данное направление отвечало её внутренним личным убеждениям. Согласно некоторым источникам, Анна принесла Генриху VIII еретический памфлет — возможно, «Послушание христианина»[en] (The Obedience of a Christian Man) Уильяма Тиндейла или «Мольбу нищих» (Supplication for Beggars) Саймона Фиша[en], взывавших к монарху с просьбой обуздать злые деяния католической церкви[46].

В 1532 году, после смерти архиепископа Кентерберийского Уильяма Уорхэма, на его место был назначен лояльный к семье Болейн и Томасу Кромвелю Томас Кранмер[47]. В этом же году Томас Кромвель по поручению короля представил парламенту ряд актов, согласно которым духовенство несло ответственность за выполнение поручений папы римского в ущерб интересам короны (praemunire), что по сути означало признание превосходства власти короля над Святым престолом и разрыв с Римом. Некоторым английским епископам было предъявлено обвинение в измене по ранее «мертвой» статье — обращению для суда не к королю, а к чужеземному властителю. После этих действий Томас Мор ушел в отставку с должности канцлера, оставив Кромвеля единственным советником Генриха[48].

В 1532 году Генрих и Анна тайно обвенчались, после чего Анна осчастливила короля новостью о своей беременности. Для легитимности брака 25 января 1533 в Лондоне состоялась вторая церемония венчания[49]. 23 мая 1533 Томас Кранмер объявил предыдущий брак короля незаконным и аннулированным. 28 мая 1533 Кранмер объявил брак Генриха VIII и Анны законным[50].

Отвергнутая королева Екатерина была лишена титула королевы Англии, несколько лет прожила в уединении и скончалась в 1536 году. До конца своих дней она отказывалась признавать незаконность своего брака с королём.

Королева Англии (1533—1536)

Коронация и рождение Елизаветы

Накануне Анна участвовала в торжественной процессии по улицам Лондона, сидя в паланкине, отделанном белой тканью с золотом, запряженными двумя лошадьми, также облаченными в белую дамастную ткань, а бароны Пяти портов держали над её головой белоснежный с золотом балдахин. По традиции Анна была одета в белое одеяние, голову украшал золотой венец, длинные темные волосы были распущены[51]. Общественность встречала будущую королеву сдержанно[52].

Анна Болейн была коронована в качестве королевы — консорта 1 июня 1533 года в Вестминстерском аббатстве[53]. Она была последней королевой-консортом Англии, коронованной отдельно от супруга. В отличие от других королев-консортов Анна была коронована короной Святого Эдуарда, которой ранее короновали только монархов[54]. Историк Элис Хант предполагает, что это было сделано намеренно, поскольку беременность Анны уже была заметна, и предполагалось, что она носит наследного принца[55].

В ответ на женитьбу короля и коронацию Анны Папа римский Климент VII 11 июля 1533 отлучил короля от церкви[56].

После коронации Анна уединилась в любимой резиденции короля[en] в Гринвиче для подготовки к рождению первенца. 7 сентября 1533 года между тремя и четырьмя часами после полудня Анна родила дочь, нареченную при крещении Елизаветой, по всей вероятности в честь одной из её бабушек Элизабет Говард или Елизаветы Йоркской[57]. Рождение дочери стало серьёзным разочарованием для родителей, ожидавших сына. Почти все придворные врачи и астрологи предсказали рождение сына, король Франции должен был стать крёстным. Традиционный турнир в честь рождения наследника был отменён[58].

Анна боялась за положение новорожденной дочери в связи с возможными притязаниями Марии Тюдор, которая после признания брака её матери с королём аннулированным была лишена статуса принцессы и признана бастардом. Генрих VIII внял опасениям супруги, лишив Марию свиты и отослав Елизавету в Хэтфилд-хаус с собственным двором[59].

Новая королева обладала намного большей по численности свитой, нежели Екатерина. Более 250 слуг обслуживали её личные потребности, начиная от священников до смотрителей конюшен. Более 60 фрейлин прислуживали королеве и сопровождали её на социальные мероприятия. Она наняла несколько личных священников, капелланов и духовных советников. Одним из них был Мэттью Паркер, в будущем ставший основоположником англиканства при правлении дочери Анны — королевы Елизаветы I[60].

В 1534 году Рим выпускает папскую буллу о действительности брака короля с Екатериной и приказом Генриху VIII вернуться к законной супруге[61][62]. В ответ на буллу в марте 1534 года парламент утверждает Первый акт о престолонаследии[en], согласно которому подтверждалось верховенство короля над церковью, принцесса Мария, рождённая в греховном сожительстве Генриха с Екатериной Арагонской, объявлялась незаконнорожденной, а наследницей престола становилась Елизавета, дочь Анны Болейн, единственно законной королевы[63]. Генрих требует от подданных признания документа; всех, кто отказался — в частности, сэра Томаса Мора, Джона Фишера (епископа Рочестерского) и других — заключили в Тауэр за измену и казнили.

Чуть позже в 1534 году парламент принял «Акт о супрематии» (англ. Act of Supremacy), по которому Генрих был провозглашён главой Церкви Англии[64]. Разрыв с Римом был завершен.

До и после восшествия на престол Анна поддерживала и покровительствовала евангелистам и тем, кто готов был развивать идеи Уильма Тиндейла. Одному из протестантских реформаторов, Мэттью Паркеру, она доверила заботу о дочери перед своей смертью[65].

В ожидании сына

В 1534 году Анна снова забеременела. Король ждал наследника и осыпал любимую подарками. Анна Болейн тратила огромные средства на платья, драгоценности, шляпки, снаряжение для верховой езды, лошадей, мебель и прочее. Множество резиденций были обновлены, чтобы соответствовать её и Генриха вкусам[66]. Ближе к концу 1534 года у Анны случается выкидыш. Напряжение между супругами нарастает, Генрих начинает обсуждать с приближенными возможность развода. Но после периода отчуждения он снова возвращается к Анне, супруги проводят вместе лето 1535 года, к осени 1535 года Анна объявляет о том, что носит дитя.

Обстановка в стране ухудшается, Генрих VIII прибегает к жесткой тирании, в которой часто обвиняют Анну. Общественное мнение порицает королеву за невозможность дать королю наследника.

Падение и казнь (1536)

8 января 1536 года приходит весть о смерти Екатерины Арагонской. Следующим же днем Анна и Генрих VIII облачаются в жёлтые одежды. Примечательно, что в Англии жёлтый — символ радости и празднеств, в Испании на родине Екатерины — цвет скорби в дополнение к чёрному[67]. Вполне вероятно, что королевская чета хотела выразить соболезнования.

Королева, несмотря на беременность, прекрасно осознавала опасность своего положения, если ей не удастся родить королю сына. После смерти Екатерины Генрих сможет снова жениться, уже без риска признания брака спорным. К тому же в это время Генрих VIII начал оказывать излишнее внимание фрейлине королевы Джейн Сеймур.

В день захоронения Екатерины Арагонской в Соборе Питерборо у Анны случился выкидыш. Возможно, Анна потеряла ребёнка из-за сильного переживания за короля, который пятью днями ранее упал с лошади на турнире и не приходил в сознание в течение нескольких часов[68], возможно, из-за нервного срыва, когда увидела Джейн Сеймур сидящей на коленях короля. Какими бы ни были причины, мертворожденный ребёнок мужского пола стал, по мнению посла Испании Шапюи[en], началом конца королевского брака[69].

После выздоровления Анны Генрих заявил, что его принудили к браку против воли под воздействием колдовства. Его новая любовница Джейн Сеймур получает покои при дворе.

Обвинение в измене

Историк Эрик Айвс считает, что падение и казнь Анны могли быть спланированы её бывшим союзником Томасом Кромвелем[70][71]. Согласно заметкам посла Шапюи и его письмам к Карлу V, Кромвель искал повод для свержения Анны, поскольку та спорила с ним из-за распределения конфискованных доходов церкви. По её мнению, доходы необходимо было вложить в благотворительность и развитие образования, а также она поддерживала союз с Францией. Кромвель же настаивал на сохранении денег в казне, с присвоением определенной доли себе, и на союзе с Карлом V[72]. Между тем ряд других историков не поддерживают данную версию. Чтобы убрать Анну и освободить дорогу к новому браку, королеву обвинили в государственной измене и в супружеской неверности королю, за что грозила смертная казнь. Любовниками были объявлены друзья королевы — Генри Норрис, Уильям Брертон, Фрэнсис Уэстон, Марк Смитон и родной брат Анны — Джордж, виконт Рочфорд.

30 апреля 1536 года слуги короля арестовывают и пытают музыканта Анны — Марка Смитона[en], который отрицал какую-либо связь с королевой, однако позже отказался от первых показаний и сознался (возможно, за обещание свободы), что был её любовником. Ещё один обвиняемый, Генри Норрис[en], был допрошен 1 мая 1536 Генрихом VIII, а 2 мая арестован[73]. Поскольку был благородного происхождения, пыткам не подвергся. Утверждал, что королева невиновна. 2 дня спустя арестовывают сэра Френсиса Уэстона и Уильяма Бреретона, а также сэра Томаса Уайетта, которого, по слухам, связывали романтические отношения с королевой до её брака с королём. Томаса Уайетта спасло заступничество Томаса Кромвеля. Родной брат Анны был арестован по обвинению в инцесте с королевой и измене[74].

2 мая 1536 года Анна Болейн была арестована и доставлена в Тауэр.

По версии биографов, Анна понимала, что процесс показательный, и была готова к смертному приговору. Уже после смерти Кромвеля в его бумагах нашли последнее письмо, написанное Анной королю 6 мая 1536 года из Тауэра, но так и не доставленное королю[75]. В письме Анна заверяет короля в своей преданности, просит открытого и справедливого суда, который, безусловно, подтвердит её невиновность, умоляет освободить всех невиновных. Историки до сих пор спорят о подлинности документа и авторстве письма, оригинал которого не сохранился.

12 мая 1536 года четверо обвиненных мужчин предстали перед судом, Уэстон, Бреретон и Норрис публично заявили о своей невиновности и только Смитон после пыток признал себя виновным. 3 дня спустя Анна и Джордж Болейн по отдельности предстали перед жюри из Шаблон:Num27[76]. Анна была признана виновной в неверности, инцесте и государственной измене. Согласно Акту об измене Эдуарда III, неверность королевы признавалась формой государственной измены, поскольку угрожала правам на престол, и каралась казнью через повешение, потрошение и четвертование для мужчины и сожжение заживо для женщины. Генри Перси, 6-й граф Нортумберленд, бывший членом жюри, которое единогласно признало Анну виновной, после оглашения вердикта потерял сознание; через 8 месяцев он умер, не оставив наследников.

14 мая 1536 Кранмер объявил о недействительности брака Анны и короля[77].17 мая 1536 Джордж Болейн и остальные обвиненные были казнены.

Последние часы перед казнью и гибель

17 мая 1536 года Уильям Кингстон[en], констебль Тауэра[en], доложил, что Анна готова умереть. Генрих VIII заменил смертную казнь через сожжение на обезглавливание мечом, для чего был вызван специальный палач из Франции.

Существует мнение, что в ожидании неминуемой гибели в заключении Анна пишет поэму «О смерть, дай мне уснуть» (Oh Death, rock me asleep), однако авторство до сих пор спорно[78].

19 мая 1536 до рассвета Анна в присутствии Кингстона осуществила исповедь и поклялась, что никогда не изменяла королю[79].

Утром в пятницу 19 мая 1536 Анна Болейн в сопровождении двух фрейлин взошла на эшафот, возведенный напротив Белой Башни Тауэра[80], и произнесла короткую речь перед приведением приговора в исполнение.

Мантию с горностаем сняли, волосы Анна забрала под головной убор. После краткого прощания с фрейлинами и молитвы она встала на колени, и одна из сопровождающих завязала ей глаза[81]. Приговор был приведен в исполнение одним ударом[82]. Свидетелями казни были Томас Кромвель, Чарльз Брэндон, 1-й герцог Саффолк, внебрачный сын короля Генри Фицрой, Лорд мэр Лондона и прочие члены королевского совета[83].

Она была похоронена в безымянной могиле в Часовне Святого Петра в оковах[en], где также были похоронены и другие узники Тауэра — в частности, Томас Мор, Джон Фишер, Томас Кромвель, Екатерина Говард, леди Джейн Грей. Останки Анны были обнаружены при реконструкции часовни в 1876 году во время правления королевы Виктории и обозначены мемориальной доской. Во время перезахоронения никаких изъянов, о которых писал Николас Сандлер, в частности, шести пальцев на руке, обнаружено не было[84].

Признание

После коронации дочери Анны, королевы Елизаветы I, образ Анны был реабилитирован. Анна Болейн воспринималась как героиня английской Реформации, мученица, пострадавшая от заговора сторонников Марии Тюдор и её матери. По мнению Джона Фокса, Анна спасла Англию от дурного влияния католицизма, способствовала усилению власти монарха. Несмотря на неоднозначную оценку современников, Анна осталась в памяти как одна из самых влиятельных королев-консортов в истории Англии[85].

Образ в искусстве

Живопись

Оригиналов прижизненных портретов, не вызывающих сомнений у экспертов, не сохранилось[86]. Между тем личность Анны и её отношения с королём Генрихом VIII стали темой для многих произведений живописи. Ряд портретов Анны Болейн хранятся в Национальной портретной галерее Лондона.[87]

Театр и опера

Кинематограф

Напишите отзыв о статье "Болейн, Анна"

Примечания

  1. ↑ Fraser, Antonia. . — С. 115.
  2. ↑ Fraser, Antonia. . — С. 119.
  3. ↑ Eric Ives. . — С. 3.
  4. ↑ 1 2 Eric Ives. . — С. 16—17.
  5. ↑ [www.nellgavin.net/boleyn_links/boleynhandwriting.htm Anna Boleyn’s handswriting] (2 November 2011).
  6. ↑ Warnicke, Retha M. .
  7. ↑ Gareth Rassell [garethrussellcidevant.blogspot.ru/2010/04/age-of-anne-boleyn.html The age of Anne Boleyn] (англ.). — 2010.
  8. ↑ [www.hevercastle.co.uk/ Hever Castle official homepage].
  9. ↑ [en.wikipedia.org/w/index.php?title=Hever_Castle&oldid=681350583 Hever Castle] (англ.) // Wikipedia, the free encyclopedia.
  10. ↑ Warnicke, Retha M. . — С. 12.
  11. ↑ 1 2 [spartacus-educational.com/TUDboleyn.htm Anne Boleyn].
  12. ↑ 1 2 Fraser, Antonia. . — С. 121.
  13. ↑ [spartacus-educational.com/TUDboleyn.htm Anne Boleyn]. Spartacus Education.
  14. ↑ Starkey, David. . — С. 263.
  15. ↑ Weir, Alison. . — С. 47.
  16. ↑ 1 2 Strong, Roy. Tudor & Jacobean Portraits. — С. 6.
  17. ↑ Ives, Eric. . — С. 20.
  18. ↑ Warnicke, Retha M. . — С. 243.
  19. ↑ 1 2 Ives, Eric. . — С. 39.
  20. ↑ Warnicke, Retha M. . — С. 247.
  21. ↑ Dowling, Maria. Humanism in the Age of Henry the VIII.
  22. ↑ Ives, Eric. . — С. 219—226, 277—287.
  23. ↑ Williams, Neville. . — С. 103.
  24. ↑ Fraser, Antonia. . — С. 122.
  25. ↑ Fraser, Antonia. . — С. 121—124.
  26. ↑ Ives, Eric. . — С. 37—39.
  27. ↑ Scarisbrick, J. J. Henry VIII. — С. 349.
  28. ↑ Starkey, David. . — С. 271.
  29. ↑ Fraser, Antonia. . — С. 126.
  30. ↑ Ives, Eric. . — С. 67,80.
  31. ↑ Ives, Eric. . — С. 158—159.
  32. ↑ Warnicke, Retha M. . — С. 116.
  33. ↑ [www.historyofparliamentonline.org/volume/1509-1558/member/wyatt-sir-thomas-i-1504-42 WYATT, Sir Thomas I]. The History of Parliament.
  34. ↑ Линдсей, Карен. . — С. 41—42.
  35. ↑ Линдсей, Карен. . — С. 49.
  36. ↑ Перфильев, Олег. . — С. 48—49.
  37. ↑ Lacey, Robert. . — С. 70.
  38. ↑ Fraser, Antonia. . — С. 133.
  39. ↑ Перфильев, Олег. . — С. 168—174.
  40. ↑ Линдсей, Карен. . — С. 112—114.
  41. ↑ Richard Clark. [www.oxforddnb.com/view/article/15738 Knight, William (1475/6–1547)] // Oxford Dictionary of National Biography. — London: Oxford University Press, 2004.
  42. ↑ Эриксон, Кэролли. . — С. 113—114.
  43. ↑ Morris T. . — С. 166.
  44. ↑ Haigh, Christopher. English Reformations. — С. 88—95.
  45. ↑ [thetudorenthusiast.weebly.com/my-tudor-blog/the-downfall-death-of-cardinal-thomas-wolsey The Downfall & Death of Cardinal Thomas Wolsey]. The Tudor Enthusiast (11/29/2012).
  46. ↑ Fraser, Antonia. . — С. 145.
  47. ↑ Graves, Michael. . — С. 21—22.
  48. ↑ Williams. . — С. 136.
  49. ↑ Starkey, David. . — С. 463.
  50. ↑ Williams. . — С. 123.
  51. ↑ Ives, Eric. . — С. 177.
  52. ↑ Fraser, Antonia. . — С. 191—194.
  53. ↑ Fraser, Antonia. . — С. 195.
  54. ↑ Ives, Eric. . — С. 179.
  55. ↑ Hunt, Alice The Drama of Coronation: Medieval Ceremony in Early Modern England (англ.) // Cambridge University Press. — 2008.
  56. ↑ [www.newadvent.org/cathen/07222a.htm Henry VIII]. The Catholic encyclopedia.
  57. ↑ Wiliams. . — С. 128—131.
  58. ↑ Starkey, David. . — С. 508.
  59. ↑ Somerset. . — С. 5—6.
  60. ↑ [parker.stanford.edu/parker/actions/page.do?forward=aboutparker&section=parker "About Matthew Parker & The Parker Library".]. Parkerweb.stanford.edu (2 November 2011).
  61. ↑ Scarisbrick. . — С. 414–418.
  62. ↑ Haigh. . — С. 117–118.
  63. ↑ Эриксон, Кэролли. . — С. 152.
  64. ↑ Haigh. . — С. 118–120.
  65. ↑ Brian Moynahan. William Tyndale. — С. 294—295.
  66. ↑ Ives, Eric. . — С. 231—260.
  67. ↑ Starkey. . — С. 549–551.
  68. ↑ Scarisbrick. . — С. 452.
  69. ↑ Starkey. . — С. 553–554.
  70. ↑ Ives, Eric. . — С. 319—329.
  71. ↑ Starkey. . — С. 559—569.
  72. ↑ Ives. . — С. 309—316.
  73. ↑ [books.google.ru/books?id=gxkchOalQnsC&pg=PA81&dq=Henry+Norris+arrested+1536&hl=ru&sa=X&redir_esc=y#v=onepage&q=Henry%20Norris%20arrested%201536&f=false]
  74. ↑ Williams. . — С. 143—144.
  75. ↑ [thecreationofanneboleyn.wordpress.com/2011/11/17/reflections-on-the-final-letter-from-the-creation-of-anne-boleyn/ Reflections on the “Final Letter”, from The Creation of Anne Boleyn]. The Creation of Anne Boleyn (17.11.2011).
  76. ↑ Hibbert. . — С. 54—55.
  77. ↑ David Starkey. . — С. 581.
  78. ↑ [www.theanneboleynfiles.com/resources/anne-boleyn-words/o-death-rock-me-asleep/ O Death Rock Me Asleep].
  79. ↑ Ives, Eric. . — С. 356.
  80. ↑ Ives, Eric. . — С. 423.
  81. ↑ Ives, Eric. . — С. 358.
  82. ↑ Hibbert. . — С. 60.
  83. ↑ Bruce, Marie Louise. Anne Boleyn. — New York: Warner Paperback Library Edition. — 1973. — С. 333.
  84. ↑ Bell. . — С. 26.
  85. ↑ Ives, Eric. .
  86. ↑ [www.telegraph.co.uk/news/science/science-news/11414222/Portraits-of-Anne-Boleyn-may-not-be-her-say-experts.html Portraits of Anne Boleyn may not be her, say experts]. The Telegraph.
  87. ↑ [www.npg.org.uk/collections/search/person.php?LinkID=mp00109&wPage=0 National Portrait Gallery].
  88. ↑ [www.shakespearesglobe.com/ Shakespeare’s Globe official site].
  89. ↑ [www.sho.com/sho/the-tudors/home The Tudors on Showtime].

Литература

  • Bell, Doyne C. «Notices of the Historic Persons Buried in the Chapel of St. Peter ad Vincula in the Tower of London» (1877)
  • Bernard, G. W. «Anne Boleyn: Fatal Attractions». New Haven; London: Yale University Press (2011) ISBN 978-0-300-17089-4
  • Foxe, John Cattley, S. R., ed. «The Acts and Monuments of John Foxe V» (1838)
  • Fraser, Antonia «The Wives of Henry VIII»; New York: Knopf (1992) ISBN 0-679-73001-X
  • Graves, Michael «Henry VIII»; London, Pearson Longman, 2003 ISBN 0-582-38110-X
  • Guy, John «The Lady in the Tower: The Fall of Anne Boleyn by Alison Weir». The Sunday Times (London). 15 December 2013.
  • Haigh, Christopher «English Reformations» (1993)
  • Hibbert, Christopher «Tower Of London: A History of England From the Norman Conquest» (1971)
  • Ives, Eric «The Life and Death of Anne Boleyn» (2004) ISBN 1-4051-3463-1
  • Ives, Eric «The Life and Death of Anne Boleyn: The Most Happy». Oxford: Blackwell Publishing.(2005) ISBN 978-1-4051-3463-7
  • Lindsey, Karen «Divorced Beheaded Survived: A Feminist Reinterpretation of the Wives of Henry VIII» (1995) ISBN 0-201-40823-6
  • MacCulloch, Diarmaid «Thomas Cranmer» New Haven: Yale University Press (1996) ISBN 0-300-07448-4
  • Morris, T. A. Europe and England in the Sixteenth Century (1998)
  • Norton, Elizabeth «Anne Boleyn: Henry VIII’s Obsession» (2009) ISBN 978-1-84868-514-7
  • Rowlands, John «The Age of Dürer and Holbein» London: British Museum (1988) ISBN 0-7141-1639-4
  • Scarisbrick, J. J. «Henry VIII» (1972) ISBN 978-0-520-01130-4
  • Schmid, Susan Walters (March 2011) «Anne Boleyn and Henry VIII». History Review 69: 7—11.
  • Schofield, John. «The Rise & Fall of Thomas Cromwell» Stroud (UK): The History Press, 2008. ISBN 978-0-7524-4604-2
  • Somerset, Anne «Elizabeth I»; London: Phoenix (1997) ISBN 0-385-72157-9
  • Starkey, David «Six Wives: The Queens of Henry VIII» (2004), New York: HarperPerennial, 880 стр. ISBN 0-06-000550-5
  • Strong, Roy Tudor & Jacobean Portraits. London: HMSO (1969) OCLC 71370718.
  • Warnicke, Retha M. «The Fall of Anne Boleyn: A Reassessment» History, Feb 1985, Vol. 70 Issue 228, pp 1—15;
  • Warnicke, Retha M. «The Rise and Fall of Anne Boleyn: Family Politics at the Court of Henry VIII» (1989) Cambridge University Press ISBN 0-521-40677-3
  • Warnicke, Retha M. (Winter 1986). «The Eternal Triangle and Court Politics: Henry VIII, Anne Boleyn, and Sir Thomas Wyatt». Albion: A Quarterly Journal Concerned with British Studies (The North American Conference on British Studies) 18 (4): 565—579.doi:10.2307/4050130. Retrieved 3 December 2013. in JSTOR
  • Weir, Alison. Henry VIII: The King and His Court. — New York: Random House Publishing Group, 2002. — 656 с. — ISBN 978-0-307-41547-9.
  • Weir, Alison «The Lady in the Tower: The Fall of Anne Boleyn» (2010) London: Vintage. ISBN 978-0-7126-4017-6
  • Weir, Allison «The Lady in the Tower: The Fall of Anne Boleyn» ISBN 978-0-224-06319-7
  • Williams, Neville «Henry VIII and His Court» (1971)
  • Wooding, Lucy «Henry VIII» (2009) London: Routledge ISBN 978-0-415-33995-7
  • Болейн, Анна // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Линдсей, Карен «Разведённые. Обезглавленные. Уцелевшие. Жёны короля Генриха VIII» / Пер. с англ. Т. Азаркович (1996), М. КРОН-ПРЕСС, 336 стр., ISBN 5-232-00389-5
  • Лоудз, Дэвид. Генрих VIII и его королевы / Пер. с англ. Ю. И. Губатова. — Ростов-на-Дону: Феникс, 1997. — 320 с. — 10 000 экз. — ISBN 5-85880-544-2.
  • Перфильев, Олег «Жены Синей Бороды. В спальне Генриха VIII» (1999), 415 стр., М.ОЛМА-ПРЕСС, ISBN 5-224-00599-X
  • Эриксон, Кэролли «Мария Кровавая» / Пер. с англ. Л. Г. Мордуховича. — М.: АСТ, 2008. — 637 с. — (Историческая библиотека) ISBN 5-17-004357-6

Ссылки

  • [www.tudorplace.com.ar/ Сайт о Тюдорах]
  • [tudorhistory.org/movies/ Династия Тюдоров в кинематографе]
  • [www.british-history.ac.uk/letters-papers-hen8/vol1 «Letters and Papers, Foreign and Domestic, Henry VIII»]. British-history.ac.uk. Retrieved 15 December 2013.

Отрывок, характеризующий Болейн, Анна

В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу богу предадим».
«Сами себя богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя твоей воле, – думала она. – Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! – с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.
– «Господи боже сил, боже спасения нашего, – начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. – Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?
Владыко господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его; положи лук медян мышцам, во имя твое ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит, и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут под ногами рабов твоих и в попрание воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у тебе спасати во многих и в малых; ты еси бог, да не превозможет противу тебе человек.
Боже отец наших! Помяни щедроты твоя и милости, яже от века суть: не отвержи нас от лица твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим, но помилуй нас по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих презри беззакония и грехи наша. Сердце чисто созижди в нас, и дух прав обнови во утробе нашей; всех нас укрепи верою в тя, утверди надеждою, одушеви истинною друг ко другу любовию, вооружи единодушием на праведное защищение одержания, еже дал еси нам и отцем нашим, да не вознесется жезл нечестивых на жребий освященных.
Господи боже наш, в него же веруем и на него же уповаем, не посрами нас от чаяния милости твоея и сотвори знамение во благо, яко да видят ненавидящий нас и православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да уведят все страны, яко имя тебе господь, и мы людие твои. Яви нам, господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
В том состоянии раскрытости душевной, в котором находилась Наташа, эта молитва сильно подействовала на нее. Она слушала каждое слово о победе Моисея на Амалика, и Гедеона на Мадиама, и Давида на Голиафа, и о разорении Иерусалима твоего и просила бога с той нежностью и размягченностью, которою было переполнено ее сердце; но не понимала хорошенько, о чем она просила бога в этой молитве. Она всей душой участвовала в прошении о духе правом, об укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении их любовью. Но она не могла молиться о попрании под ноги врагов своих, когда она за несколько минут перед этим только желала иметь их больше, чтобы любить их, молиться за них. Но она тоже не могла сомневаться в правоте читаемой колено преклонной молитвы. Она ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед наказанием, постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и просила бога о том, чтобы он простил их всех и ее и дал бы им всем и ей спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось, что бог слышит ее молитву.


С того дня, как Пьер, уезжая от Ростовых и вспоминая благодарный взгляд Наташи, смотрел на комету, стоявшую на небе, и почувствовал, что для него открылось что то новое, – вечно мучивший его вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему. Этот страшный вопрос: зачем? к чему? – который прежде представлялся ему в середине всякого занятия, теперь заменился для него не другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а представлением ее. Слышал ли он, и сам ли вел ничтожные разговоры, читал ли он, или узнавал про подлость и бессмысленность людскую, он не ужасался, как прежде; не спрашивал себя, из чего хлопочут люди, когда все так кратко и неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в котором он видел ее в последний раз, и все сомнения его исчезали, не потому, что она отвечала на вопросы, которые представлялись ему, но потому, что представление о ней переносило его мгновенно в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не могло быть правого или виноватого, в область красоты и любви, для которой стоило жить. Какая бы мерзость житейская ни представлялась ему, он говорил себе:
«Ну и пускай такой то обокрал государство и царя, а государство и царь воздают ему почести; а она вчера улыбнулась мне и просила приехать, и я люблю ее, и никто никогда не узнает этого», – думал он.
Пьер все так же ездил в общество, так же много пил и вел ту же праздную и рассеянную жизнь, потому что, кроме тех часов, которые он проводил у Ростовых, надо было проводить и остальное время, и привычки и знакомства, сделанные им в Москве, непреодолимо влекли его к той жизни, которая захватила его. Но в последнее время, когда с театра войны приходили все более и более тревожные слухи и когда здоровье Наташи стало поправляться и она перестала возбуждать в нем прежнее чувство бережливой жалости, им стало овладевать более и более непонятное для него беспокойство. Он чувствовал, что то положение, в котором он находился, не могло продолжаться долго, что наступает катастрофа, долженствующая изменить всю его жизнь, и с нетерпением отыскивал во всем признаки этой приближающейся катастрофы. Пьеру было открыто одним из братьев масонов следующее, выведенное из Апокалипсиса Иоанна Богослова, пророчество относительно Наполеона.
В Апокалипсисе, главе тринадцатой, стихе восемнадцатом сказано: «Зде мудрость есть; иже имать ум да почтет число зверино: число бо человеческо есть и число его шестьсот шестьдесят шесть».
И той же главы в стихе пятом: «И даны быта ему уста глаголюща велика и хульна; и дана бысть ему область творити месяц четыре – десять два».
Французские буквы, подобно еврейскому число изображению, по которому первыми десятью буквами означаются единицы, а прочими десятки, имеют следующее значение:
a b c d e f g h i k.. l..m..n..o..p..q..r..s..t.. u…v w.. x.. y.. z
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 20 30 40 50 60 70 80 90 100 110 120 130 140 150 160
Написав по этой азбуке цифрами слова L'empereur Napoleon [император Наполеон], выходит, что сумма этих чисел равна 666 ти и что поэтому Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме того, написав по этой же азбуке слова quarante deux [сорок два], то есть предел, который был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел, изображающих quarante deux, опять равна 666 ти, из чего выходит, что предел власти Наполеона наступил в 1812 м году, в котором французскому императору минуло 42 года. Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал себе вопрос о том, что именно положит предел власти зверя, то есть Наполеона, и, на основании тех же изображений слов цифрами и вычислениями, старался найти ответ на занимавший его вопрос. Пьер написал в ответе на этот вопрос: L'empereur Alexandre? La nation Russe? [Император Александр? Русский народ?] Он счел буквы, но сумма цифр выходила гораздо больше или меньше 666 ти. Один раз, занимаясь этими вычислениями, он написал свое имя – Comte Pierre Besouhoff; сумма цифр тоже далеко не вышла. Он, изменив орфографию, поставив z вместо s, прибавил de, прибавил article le и все не получал желаемого результата. Тогда ему пришло в голову, что ежели бы ответ на искомый вопрос и заключался в его имени, то в ответе непременно была бы названа его национальность. Он написал Le Russe Besuhoff и, сочтя цифры, получил 671. Только 5 было лишних; 5 означает «е», то самое «е», которое было откинуто в article перед словом L'empereur. Откинув точно так же, хотя и неправильно, «е», Пьер получил искомый ответ; L'Russe Besuhof, равное 666 ти. Открытие это взволновало его. Как, какой связью был он соединен с тем великим событием, которое было предсказано в Апокалипсисе, он не знал; но он ни на минуту не усумнился в этой связи. Его любовь к Ростовой, антихрист, нашествие Наполеона, комета, 666, l'empereur Napoleon и l'Russe Besuhof – все это вместе должно было созреть, разразиться и вывести его из того заколдованного, ничтожного мира московских привычек, в которых, он чувствовал себя плененным, и привести его к великому подвигу и великому счастию.
Пьер накануне того воскресенья, в которое читали молитву, обещал Ростовым привезти им от графа Растопчина, с которым он был хорошо знаком, и воззвание к России, и последние известия из армии. Поутру, заехав к графу Растопчину, Пьер у него застал только что приехавшего курьера из армии.
Курьер был один из знакомых Пьеру московских бальных танцоров.
– Ради бога, не можете ли вы меня облегчить? – сказал курьер, – у меня полна сумка писем к родителям.
В числе этих писем было письмо от Николая Ростова к отцу. Пьер взял это письмо. Кроме того, граф Растопчин дал Пьеру воззвание государя к Москве, только что отпечатанное, последние приказы по армии и свою последнюю афишу. Просмотрев приказы по армии, Пьер нашел в одном из них между известиями о раненых, убитых и награжденных имя Николая Ростова, награжденного Георгием 4 й степени за оказанную храбрость в Островненском деле, и в том же приказе назначение князя Андрея Болконского командиром егерского полка. Хотя ему и не хотелось напоминать Ростовым о Болконском, но Пьер не мог воздержаться от желания порадовать их известием о награждении сына и, оставив у себя воззвание, афишу и другие приказы, с тем чтобы самому привезти их к обеду, послал печатный приказ и письмо к Ростовым.
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно идут дела в армии, слухи о найденных в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой сказано, что Наполеон до осени обещает быть в обеих русских столицах, разговор об ожидаемом назавтра приезде государя – все это с новой силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную службу, и он бы исполнил ее, ежели бы не мешала ему, во первых, принадлежность его к тому масонскому обществу, с которым он был связан клятвой и которое проповедывало вечный мир и уничтожение войны, и, во вторых, то, что ему, глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм, было почему то совестно предпринять такой шаг. Главная же причина, по которой он не приводил в исполнение своего намерения поступить в военную службу, состояла в том неясном представлении, что он l'Russe Besuhof, имеющий значение звериного числа 666, что его участие в великом деле положения предела власти зверю, глаголящему велика и хульна, определено предвечно и что поэтому ему не должно предпринимать ничего и ждать того, что должно совершиться.


У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал кое кто из близких знакомых.
Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.
Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он внал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро подошла к нему.
– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! – сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, – прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Болейн,_Анна&oldid=81354480»