Ансамбль Вильнюсского университета

Анса́мбль Ви́льнюсского университе́та — архитектурный комплекс в Вильнюсе, занимающий почти весь квартал Старого города, очерченный границами улиц Университето, Шв. Йоно, Пилес и Скапо; памятник культуры и истории, в формах которого отражаются преобладавшие в Литве при формировании комплекса архитектурные стили — готика, ренессанс, барокко, классицизм. В создании крупнейшего и самого сложного архитектурного ансамбля Старого города на протяжении четырёх веков принимали участие лучшие архитекторы Литвы.

Комплекс зданий Вильнюсского университета, включающий пятнадцать зданий и занимающий площадь 25481 м², является объектом культурного наследия национального значения; код в Регистре культурных ценностей Литовской Республики 770.

Ансамбль представляет Литву в парке Мини-Европа в Брюсселе, среди наиболее выдающихся европейских достопримечательностей. Посещение этого комплекса входит в программы туристических экскурсий и визитов глав государств и других высоких гостей в Литву. Например, его посещали Далай лама (2001), папа римский Иоанн Павел II (2003), королева Нидерландов Беатрикс (2008). В октябре 2006 года университет посетили королева Великобритании Елизавета II, герцог Эдинбургский Филипп и принц Чарльз в сопровождении президента Валдаса Адамкуса. В мае 2009 года в университетских зданиях и дворах побывала испанская королевская чета Хуан Карлос I и королева София. В марте 2010 года университет во время своего официального визита посетил президент Словении Данило Тюрк с супругой.

История

Ансамбль начал формироваться около 1570 года в ранее уже застроенном каменными строениями квартале во владениях виленского епископа. Учреждённая в 1579 году иезуитская Академия и Университет приобретала новые дома, расширяя свои помещения в северном и восточном направлениях. В зданиях ансамбля располагались поочерёдно иезуитская коллегия, преобразованная в Академию и Университет Общества Иисуса, затем Главная виленская школа, императорский Виленский университет, гимназия, Музей древностей и Виленская археологическая комиссия, позднее Публичная библиотека и архив, а также астрономическая обсерватория, в 1919—1939 годах — Университет Стефана Батория. Ныне в помещениях ансамбля располагаются администрация, библиотека, философский, исторический и филологический факультеты Вильнюсского университета.

Общая характеристика

Ансамбль состоит из соединяющихся друг с другом двенадцати зданий с несколькими корпусами, костёла Святых Иоаннов и колокольни, образующих 13 дворов разной величины и планировки. Назначение помещений, их названия, как и названия дворов, менялись. Ансамбль открыт для платного посещения в марте — октябре с 9 до 18 часов, в ноябре — феврале с 10 до 17 часов (вход со двора Библиотеки во двор Сарбевия); костёл Святых Иоаннов открыт для посещения с понедельника до субботы с 10 до 17 часов. Во двор Мицкевича и двор Стуоки-Гуцявичюса в летнее время также можно пройти в будние дни через пивной ресторан «Аула» (прежде кафе «Жалтвиксле») на улице Пилес.

Большой двор

Большой двор (Didysis kiemas; прежнее название — Двор Скарги, Skargos kiemas; dziedziniec Skargi) образуют северный и западный корпуса XVI века, костёл Святых Иоаннов, возведённая в XVII веке колокольня и построенные в середине XVIII века южный корпус и аула. На фасаде северного корпуса памятная таблица Academia et Universitas Societatis Jesu Erecta anno 1580. При реконструкции после пожара 1610 году были оборудованы открытые галереи — на двух этажах северного корпуса и на первом этаже западного корпуса.

В начале XVIII века университет приобрёл дома горожан по улице Святого Иоанна (ныне улица Швянто Йоно) на южной стороне двора. На их месте был построен учебный корпус с открытыми галереями на первом и втором этажах. На участке, примыкающем к колокольне, была построена новая аула, по проекту, как предполагается, архитектора Иоганна Кристофа Глаубица. Она была торжественно открыта 11 июня 1762 года. В 1810 году её перестраивал архитектор Михаил Шульц. После пожаров 1737 и 1749 годов был достроен третий этаж северного и западного корпусов и создан барочный фасад костёла.

В галереях Большого двора на пятидесяти памятных таблицах увековечены имена выдающихся воспитанников и преподавателей университета — знаменитых учёных, поэтов, художников (в скобках имена в той форме, в какой они даются на таблицах) Константинаса Сирвидаса, поэта Мацея Казимира Сарбевского, Сизизмунда Лауксмина, историка Альберта Виюка-Кояловича, естествоиспытателя Георга Форстера, архитектора Лауринаса Стуоки-Гуцявичюса, художника Франциска Смуглевича, астронома Мартина Почобута-Одляницкого, математика Францишека Нарвойша, филолога Готфрид Эрнст Гроддека, ботаника Людвига Боянуса, художника Яна Рустема, врача, биолога, химика Анджея Снядецкого, медика Йозефа Франка, правоведа и историка Игнатия Даниловича, натуралиста Станислава Бонифация Юндзилла, поэтов Адама Мицкевича, Юлиуша Словацкого, философа Льва Карсавина и многих других.

На фресках пилястров северного и западного крыла изображены герб университета, портреты епископа Валериана Протасевича, полководца Яна Кароля Ходкевича, королей Августа II Сильного и Станислава Августа Понятовского.

В 1929 году к 350-летию университета в нишах здания аулы были установлены аллегорические фигуры Истины и Красоты (скульптор Болеслав Балзукевич). Они не сохранились. Сейчас в нишах установлены стилизованные фигуры студентов. Над фасадом аулы надпись Alma Mater Vilnensis. На первом этаже действует кафе, известное по неофициальному названию «Морг». Во дворе происходят торжества по случаю начала нового учебного года и окончания учебного года.

Двор обсерватории

Двор обсерватории (лит. Observatorijos kiemas, польск. dziedziniec Poczobuta) — старейший двор ансамбля Вильнюсского университета. Нижние этажи зданий относятся к XV веку. Двор образовался XVI веке постройкой зданий иезуитской коллегии, поэтому его называли двором коллегии. Нынешнюю форму двор получил в начале XVII века. Во дворе в XVII—XVIII веках выращивали лекарственные растения и в южном крыле располагалась аптека. В конце XVIII века в этом же здании помещались канцелярия и архив эдукационной комиссии.

На здании астрономической обсерватории по фризу расположена надпись — цитата на латинском языке из Вергилия: Addidit antiquo virtus nova lumina coelo («Отвага даёт старому небу новый свет»). Ниже: Haec domus Uraniae est: Curae procul este profanae: Temnitur hic humilis tellus: Hinc itur ad astra («Это дом Урании. Идите прочь, профаны! Здесь унижают ничтожную Землю: отсюда поднимаются к звёздам»). Ещё ниже помещена надпись в память 150-летия эдукационной комиссии и реформы просвещения. Здание украшает дорический фриз со знаками зодиака в метопах.

На стене западного корпуса расположена мемориальная таблица с текстом на польском языке в память Мартина Почобута-Одляницкого, профессора астрономии и ректора университета.

Двор библиотеки

Двор библиотеки (лит. Bibliotekos kiemas) сформировался в конце XVI века. В XVII—XVIII веках был закрытым хозяйственным двором университета. При капитальной перестройке соседнего генерал-губернаторского дворца в начале XIX века один из корпусов был разобран. Позднее двор от улицы отделял каменный забор с воротами классицистского стиля, но и он был разобран. Ныне двор выглядит как небольшая площадь. Его образуют трёхэтажный фасад одного из старейших зданий ансамбля — здание библиотеки, не менее старого корпуса бывшей астрономической обсерватории (справа) и корпус исторического факультета слева.

Надстройка собственно обсерватории над прежним трёхэтажным северным корпусом здания бывшей иезуитской коллегии украшают пилястры с фресками XVIII века, изображающими математические и астрономические приборы и символы семи крупнейших планет над окнами. В середине XVIII века обсерваторию украшали две барочные башни. Западная башня была перестроена в 1838—1842 годах и стала ниже. На ней был установлен телескоп, но в 1867 году сгорел при пожаре. Верхний этаж восточной башни был разобран. На ней в 1863 году были установлены изготовленные в Эдинбурге электрические часы. Механизм их регулировался астрономическими приборами, поэтому они показывали очень точное время. Военные на Замковой горе в телескоп, одолженный астрономами, следили за часами и по их показаниям ровно в полдень стреляли из пушки. В 1990-е годы восточная башня была отреставрирована. Её верхушку украшает герб Протасевичей и флюгер с монограммой ордена иезуитов.

В западном углу по проекту архитектора Стефана Нарембского в 1938 году были прорублены три арки. В 1964 году к 250-летию зачинателя литовской художественной литературы Кристионаса Донелайтиса в углублении была установлена скульптура Донелайтиса, изготовленная из стеклопластика (скульптор Константинас Богданас). По инициативе профессора хабилитированного доктора Домаса Каунаса в ознаменование 300-летия со дня рождения Донелайтиса в 2014 году по прежней статуе скульпторами Миндаугасом Шнипасом, Рамунасом Альминасом, Йонасом Генцявичюсом и Витаутасом Микшёнисом была отлита новая статуя в бронзе. В церемонии открытия скульптуры 1 сентября 2014 года приняла участие президент Литовской Республики Даля Грибаускайте. Старая скульптура из стеклопластика установлена в вестибюле Каунасского гуманитарного факультета Вильнюсского университета. В восточной части этого же центрального здания расположен главный вход в университет.

Слева от него находится коммеморативная дверь в память 450-летия первой литовской книги «Катехизис» Мартинаса Мажвидаса (скульптор Йонас Мяшкялявичюс) с изображением важнейших фигур и событий истории литовской культуры. Верхняя часть гранитного портала весит около 9 тонн, боковины — около 6 тонн, подвижная бронзовая створка двери — около 300 кг. Двери, на создание, изготовление и монтаж которых было затрачено полмиллиона литов (что вызывало критику в адрес бывшего ректора университета, литовского политика Роландаса Павилёниса), считаются самыми дорогими в Литве.

В верхней части дверей расположены бронзовые портреты Николая Христофора Радзивилла Сиротки, основавшего в 1579 года типографию в Вильне (позднее типография Виленской Академии и Университета Общества Иисуса, 1585), где в 1613 году была отпечатана первая оригинальная карта Великого княжества Литовского «Magni Ducatus Lithuaniae caeterarumque regionum illi adiacentium exacta descriptio»; виленского епископа Валериана Протасевича, основавшего виленскую иезуитскую коллегию (1570) и её библиотеку; папа римский Григорий XIII, утвердивший 29 октября 1579 года буллу об основании Виленской Академии и Университета; кардинал Юрий Радзивилл, обратившийся к папе с просьбой о предоставлении прав академии виленской коллегии; король польский и великий князь литовский Сигизмунд Август, подаривший иезуитской коллегии свою библиотеку (около 5 тысяч томов); король польский и великий князь литовский Стефан Баторий, подписавший привилегию 1 апреля 1579 года о реорганизации иезуитской коллегии в университет.

Посередине располагается герб университета и надпись «Первой литовской книге 1547—1997» (Pirmajai lietuviškai knygai 1547—1997). На створках дверей изображены первая страница «Катехизиса» Мажвидаса и изданного в Вильне в 1595 году сборника проповедей на литовском языке «Постилла» Микалоюса Даукши, ниже — виды университетов Кёнигсберга («Колыбель литовской книги») и Вильны («Очаг литовской науки»), портреты первого литовского языковеда Константинаса Сирвидаса, отца литовской историографии Симонаса Даукантаса, патриарха литовского национального возрождения Йонаса Басанавичюса, знаменитого книгоноши времён запрета на литовскую печать латинским шрифтом Юргиса Белиниса, также Винцаса Кудирки и епископ Мотеюс Валанчюс, братьев Вацловаса Биржишки и Миколаса Биржишки, писателя Винцаса Миколайтиса-Путинаса. Внизу слева сцена в старинной печатне, слева — изображение скриптора или писателя и текст из посвящённой университету поэмы «Древо познания» Юстинаса Марцинкявичюса «Тем людям, что поднимали крышу слова, тем книгам, что качали наши колыбели» (Tiems žmonėms žodžio stogą kėlusiems, toms knygoms mūsų lopšį supusioms). Дверь была торжественно открыта 21 мая 2001 года.

На трёхэтажном здании исторического факультета мемориальная таблица в память проживания в Вильне украинского поэта Тараса Шевченко, жившего и творившего в Вильне в 1829—1831 годах. Живя в Вильне, он брал уроки рисования у жившего в этом здании художника Яна Рустема.

В будние дни двор Библиотеки функционирует как автостоянка для работников университета. 1 сентября здесь проходят торжества начала нового учебного года в университете (Initio semestri), в конце июня — окончания учебного года (Finis semestri).

Арочные проходы ведут во двор М. К. Сарбевия и М. Даукши.

Двор Сарбевия

Двор М. К. Сарбевия (лит. M. K. Sarbievijaus kiemas, польск. dziedziniec Sarbiewskiego) назван именем Матвея Казимира Сарбевия, польского латинского поэта. На западном крыле над воротами установлена памятная доска из белого мрамора о заслугах Сарбевия — поэта-лауреата, которого папа римский Урбан VIII увенчал лавровым венком и наградил медалью.

К самым старым постройкам двора относятся здания в его южной части, в основном сохранившие структуру XVII века. Архитектор Кароль Подчашинский в середине XIX века перестроил южный корпус и все три этажа укрепил массивными контрфорсами.

В восточном корпусе во времена иезуитской академии располагались конюшни. После реконструкции, проведённой к 400-летию университета (1979), в этом корпусе обосновался центр литуанистики и университетский книжный магазин Littera. Своды и пилоны книжного магазина украшают фрески Антанаса Кмеляускаса с изображениями основателя иезуитской коллегии епископа Валериана Протасевича, ректора Главной виленской школы астронома Мартина Почобута-Одляницкого, выдающихся преподавателей и воспитанников Вильнюсского университета — художников Смуглевича и Рустема, историков Лелевеля и Даукантаса, медика Франка, поэтов Мицкевича и Словацкого, востоковеда Ковалевского и других.

В северном корпусе были квартиры профессоров университета. Корпус в 1799—1801 годах реконструировал архитектор Михал Шульц. На третьем этаже была его собственная квартира. Интерьер четырёх комнат Шульц декорировал лепными орнаментами и формами различных ордеров и читал здесь лекции, используя свою квартиру как наглядное пособие. Сегодня это один из немногих сохранившихся классицистских интерьеров жилого дома в Вильнюсе. Позднее здесь жили график профессор Джозеф Саундерс, архитектор Подчашинский. Сейчас в бывшей квартире Шульца располагается деканат филологического факультета. 26 июня 2011 года состоялось открытие памятной доски, установленной на этом здании, в честь лауреата Нобелевской премии, поэта Чеслава Милоша, учившегося в Университете Стефана Батория; в торжественной церемонии приняли участие президент Литовской Республики Даля Грибаускайте, чрезвычайный и полномочный посол Польши в Литве Януш Сколимовский, ректор Вильнюсского университета Бенедиктас Юодка и другие.. Автор мемориальной доски с барельефом Милоша и текстом на литовском, польском и латинском языках скульптор Арвидас Алишаускас. 3 июля 2012 года во дворе Сарбевия состоялось открытие доски в память литовского поэта Юстинаса Марцинкявичюса, установленной на стене того же здания. В торжественной церемонии приняли участие президент Литовской Республики Даля Грибаускайте, министр культуры Арунас Гелунас, ректор Бенедиктас Юодка и другие.

Двор Даукши

Двор М. Даукши (лит. M. Daukšos kiemas) назван именем Микалоюса Даукши, католического каноника, одного из создателей литовской письменности. В зданиях, образующих двор, обосновался исторический факультет Вильнюсского университета. Двор сформировался в середине XVIII века. В XVII веке построен южный корпус, в середине XVIII века — двухэтажный западный и одноэтажные северный и восточный, в которых были устроены конюшни.

В начале XVIII века на третьем этаже южного корпуса находилась квартира ректора Владислава Даукши. В южном крыле со стороны двора сохранился ренессансный фасад.

В 1803 году над южным и западным корпусами был надстроен третий этаж. На втором, позднее на третьем этаже западного корпуса жил художник профессор Ян Рустем. У него брал уроки Тарас Шевченко, в память о чём на здании со стороны двора Библиотеки установлена мемориальная таблица с барельефным изображением поэта и текстом на литовском и украинском языках.

На втором этаже того же дома жил математик, некоторое время занимавший должность декана физико-математического факультета Томаш Жицкий. Сейчас помещения его бывшей квартиры занимет деканат исторического факультета. Над квартирой Жицкого на третьем этаже жил профессор политической экономии Ян Зноско. Западный корпус двора реконструировался, с приспособлением помещений под квартиры профессоров, по проекту и под наблюдением архитектора Михала Шульца.

Двор Даукантаса

Двор С. Даукантаса (лит. S. Daukanto kiemas, польск. dziedziniec Smugliewicza) назван именем воспитанника Виленского университета Симонаса Даукантаса, литовского историка и писателя-просветителя. На стене северного корпуса над аркой располагается барельеф Даукантаса (скульптор Р. Казлаускас). В центре двора растёт дуб; его саженец из родных мест Даукантаса был торжественно посажен во время празднования 400-летия Вильнюсского университета (1979).

Двор образуют здания разных веков. С южной стороны двор замыкает здание, в котором располагаются Институт иностранных языков Вильнюсского университета и Вильнюсский институт идиш, с восточной — Domus Philologiae с кафедрами, аудиториями и читальными залами филологического факультета.

На стене северного корпуса, рядом с входом в Институт идиш, установлена мемориальная плита в память Оны Шимайте (1894—1970), праведницы мира. Она во время Второй мировой войны работала в библиотеке Вильнюсского университета и оказывала помощь заключённым Вильнюсского гетто. По разрешению оккупационных властей собирать в гетто книги, взятые студентами до войны из библиотеки, она носила в гетто продукты, выносила из гетто письма и записки узников. Схваченная при попытке вывести из гетто еврейскую девочку, Она Шимайте была подвергнута пыткам и затем отправлена в концлагерь.

В юго-восточном углу двора сохранился ценный фрагмент ренессансного аттика. Южное здание возводилось на рубеже XVI — XVII веков для хозяйственных надобностей: здесь располагались конюшни, столярные мастерские, пивоварня, склады. Корпус после перестройки в конце XVIII века был предназначен под профессорские квартиры. Во время реставрации помещений кафедры перевода на стене одной из бывших квартир был обнаружен фрагмент фрески, на котором сохранилась дата — 1794 год.

На втором этаже восточного корпуса располагается вестибюль муз с сграффито известного графика и скульптора Римтаутаса Гибавичюса, изображающая девять муз (1969). Длинный коридор ведёт к другому вестибюлю, украшенному последней фреской Гибавичюса. Она изображает самых известных историков, поэтов, художников, архитекторов Литвы, большей частью связанных с Вильнюсским университетом. От вестибюля муз коридор налево ведёт к читальному залу иностранных языков. В коридоре перед читальным залом сохранились старинные деревянные балки потолочного перекрытия. Читальный зал украшен фреской Шарунаса Шимулинаса «Мажвидас на фоне Рагайне». Коридор на первом этаже ведёт к кафедре классической филологии. Вестибюль перед нею украшает мозаика Витолиса Трушиса, изображающая литовских языческих богов и богинь — Перкунаса, Габии, Медейны и других персонажей литовской мифологии.

Из коридора первого этажа Domus Philologiae можно попасть во двор Станявичюса. Из самого двора Даукантаса можно пройти во двор Мицкевича и двор Аркад.

Двор Аркад

Двор Аркад (лит. Arkadų kiemelis) от ул. Скапо отделяет дом, приобретённый университетом в 1815 году. В 1832 году по проекту архитектора Кароля Подчашинского в них были оборудованы квартиры для учеников гимназии. По проекту архитектора Левицкого в 1873 году здания северной части двора С. Даукантаса были соединены закрытой галереей на массивных четырехугольных колоннах, образовав небольшой дворик с арками и нишами. Двор реконструировался в 1974 году по проекту архитектора Э. Урбонене. Декоративные металлические ворота ведут на Скоповку (ныне улица Скапо).

Двор Стуоки-Гуцявичюса

Двор Л. Стуоки-Гуцявичюса (лит. L. Stuokos-Gucevičiaus kiemas) назван именем воспитанника и преподавателя Вильнюсского университета (в то время Главная школа Великого княжества Литовского) Лауринаса Стуоки-Гуцявичюса, выдающегося представителя архитектуры классицизма в Литве.

Двор образовался после перестроек XIX века. Образующие его здания приобретены эдукационной комиссией в 1775 году, благодаря чему университетский комплекс расширился до Замковой улицы (Пилес). В этих зданиях располагалось артиллерийское училище, в котором Стуока-Гуцявичюс читал лекции по математике, топографии и фортификации.

В стену северного корпуса вмурована таблица в память Стуоки-Гуцявичюса с барельефом архитектора (скульптор Константинас Богданас). Длинный узкий проход соединяет двор Стуоки-Гуцявичюса с двором Аркад. Двор реставрировался в 1972 году по проекту архитектора Эляны Урбонене. Со двора ведёт вход в Центр ориенталистики и в подземелье, занимаемое с 1990 года одним из студенческих театров Вильнюсского университета — театром «Минимум» (под руководством режиссёра Римантаса Венцкуса); зал вмещает 45 зрителей.

Двор Мицкевича

Двор А. Мицкевича (лит. A. Mickevičiaus kiemas, польск. dziedziniec Mickiewicza) назван именем воспитанника Виленского университета Адама Мицкевича, польского поэта. Двор сформировался после реконструкции второй половины XIX века. Ворота соединяют его с улицей Замковой (Пилес) и двором С. Даукантаса. С восточной стороны в XVI веке было три дома, во второй половине XVIII века объединённых в одно здание. Оно было подарено университету епископом Масальским в 1775 году. Южное крыло возведено в конце XVIII века. В 1873 году по проекту архитектора Левицкого застроена западная часть двора.

Двор Станявичюса

Двор С. Станявичюса (лит. S. Stanevičiaus kiemas) в последнее время иногда не включают в состав ансамбля Вильнюсского университета, поскольку три из четырёх зданий, образующих его, не принадлежат университету. Назывался именем именем воспитанника и преподавателя Виленского университета Симонаса Станявичюса, литовского поэта, фольклориста и историка. Узкий и длинный двор располагается на юг от двора А. Мицкевича. На него выходят окна длинных коридоров первого и второго этажа филологического факультета, кафедры французской филологии, бывшей кафедры славянской филологии.

Выходящий на Замковую улицу (ныне улица Пилес) длинный двухэтажный дом и хозяйственные постройки в глубине двора относятся к рубежу XVI—XVII веков. По проекту архитектора Левицкого в 1873 году здания коридорами второго этажа были соединены с корпусами ансамбля Вильнюсского университета. Фасады двора с деревянными балконными галереями обновлены в 1966—1968 годах по проекту архитектора Станисловаса Микулёниса.

Двор Сирвидаса

Двор К. Сирвидаса (лит. K. Sirvydo kiemas) назван именем Константинаса Сирвидаса, иезуита, составителя польско-латинско-литовского словаря и одного из зачинателей литовской письменности.

Во двор ведёт неширокий проход между северным крылом Большого двора и костёлом Святых Иоаннов. В восточной части двора можно видеть двухэтажное здание ризницы костёла. С севера университетский двор отгорожен декоративным ажурным металлическим забором. Здесь же один из десятков «белых ангелочков» скульптора Вайдаса Рамошки, с 2004 года устанавливающихся в различных, подчас неожиданных, уголках Вильнюса. На двор с юга выходит северный неф костёла с тремя капеллами, среди них выделяется капелла (часовня) Святого Станислава Костки с куполом.

Двор Старой типографии

Двор Старой типографии (Senosios spaustuvės kiemas) располагается за двором обсерватории. В западной части двора была аптека, в восточной — типография иезуитской академии, основанная в 1586 году.

Здесь были напечатаны «Катехизис» (1595), первая книга на литовском языке, изданная в Литве, и «Постилла» (1599) М. Даукши, «Трёхъязычный словарь» и сборник проповедей «Пункты заповедей» (обе 1629) К. Ширвидаса. Несмотря на религиозное содержание этих изданий, они сыграли большую роль в истории литовского языка, литературы и просвещения.

В 1970 году на улице Б. Сруогос, как она тогда называлась (ныне улица Швянто Йоно) на месте дома, разрушенного во время войны в 1944 году, было построено трёхэтажное хранилище библиотеки Вильнюсского университета (по проекту архитекторов Алдоны Швабаускене и А. Брусокаса). В фасад её с улицы Швянто Йоно в 1970 году была вмурована мемориальная доска в память 400-летнего юбилея библиотеки (художник Римтаутаса Гибавичюс) с датами юбилея 1570—1970 годов. Тот, казалось бы, парадоксальный факт, что библиотека оказывается на девять лет старше самого университета, объясняется тем, что она была основана при открытой в 1570 году иезуитской коллегии, которая в 1579 году была преобразована в академию и университет.

Во дворе располагаются служебные помещения библиотеки и отдел реставрации.

В 1805 году типография была передана издателя Юзефу Завадскому, типографу и издателю, обосновавшемуся в Вильне в 1803 году. Завадский занимался изданием и продажей, в частности, учебников и книг по различным областям науки. В 1816 году он здесь же открыл книжный магазин. В 1828 году Завадский утратил титул университетского типографа и был вынужден освободить университетские помещения.

В 1999 году на стене старой университетской типографии со стороны улицы Швянто Йоно была помещена мемориальная таблица в память издателя Юзефа Завадского, который в июне 1822 года издал первый сборник знаменитого впоследствии польского поэта Адама Мицкевича Ballady i romanse («Баллады и романсы»). Этим сборником, явившимся манифестом польского романтизма, началась новая романтическая эпоха в польской литературе.

Двор бурсы

Двор бурсы образуют неоднократно перестраивавшиеся здания XVI—XVIII веков, в которых после продолжительного ремонта с февраля 2005 года располагается философский факультет Вильнюсского университета.

Вход с площади С. Даукантаса, на которую выходит главным фасадом Президентский дворец (Президентура) и дворец де Реусов с классицистским портиком, предположительно, архитектора Мартина Кнакфуса (в XIX веке Дворцовая площадь, затем площадь Муравьёва, в межвоенные годы площадь Наполеона, после Второй мировой войны площадь Кутузова).

Литература

• Wilno. Przewodnik krajoznawczy Juliusza Kłosa, Prof. Uniwersytetu St. Batorego. Wydanie trzecie popraione po zgonie autora. Wilno, 1937. S. 152—163.

Ссылки

• [www.vu.lt/english/menu/welco/planu.htm The Old Campus]
• [www.mb.vu.lt/kiemeliai/index.html Vilnius University architectural ensemble]

Отрывок, характеризующий Ансамбль Вильнюсского университета

Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.