Гермес Бельведерский

Меркурий или Гермес Бельведерский — один из шедевров ватиканского Бельведера (музей Пия-Климента), которого долгое время принимали за изображение Антиноя и именовали Антиноем Бельведерским.

В 1543 году папа Павел III приобрёл статую за 1000 дукатов у человека, усадьба которого находилась под стенами замка св. Ангела. Вероятно, именно там она и была обнаружена. В течение XVI и XVII веков слава об этом произведении разнеслась по всей Европе: мраморные копии заказали для себя Карл I Стюарт, Людовик XIV и Пётр I. Пуссен видел в нём идеал классических пропорций, а Винкельман (принимавший статую за изображение Мелеагра) особенно восхищался проработкой лица.

Со времён Эннио Квирино Висконти считается доказанным, что скульптура изображает бога Гермеса. Идеализированное лицо, перекинутая через плечо хламида и расслабленный контрапост указывают на то, что оригиналом для этой копии Адрианова правления могла служить утраченная работа Праксителя наподобие «Гермеса и Диониса».

Литература для чтения

• Brummer, Hans Henrik, 1970. The Statue Court in the Vatican Belvedere (Stockholm).
• Haskell, Francis, and Nicholas Penny, 1981. Taste and the Antique: the Lure of Classical Sculpture 1500-1900 (Yale University Press), cat. no. 4, pp 141–43.
• Helbig, Wolfgang, 1963-72. Führer durch die öffentlichen Sammlungen der klassistischer Altertümer in Rom, (Tübingen) 4th ed., I, pp 190–91.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Антиной Бельведерский

Отрывок, характеризующий Гермес Бельведерский

– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.