Антиох IV Эпифан

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Антиох IV Епифан»)
Перейти к: навигация, поиск
Антиох IV Эпифан
Αντίοχος Δ' Ἐπιφανής<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Бюст Антиоха IV Эпифана. Старый музей, (Берлин)</td></tr>

Царь государства Селевкидов[коммент. 1].
175164 год до н. э.
Предшественник: Селевк IV Филопатор
Преемник: Антиох V Евпатор
 
Рождение: 215 до н. э.(-215)
Смерть: 164 до н. э.(-164)
Отец: Антиох III Великий
Мать: Лаодика III
Супруга: Лаодика IV
Дети: 1. Антиох V Евпатор
2. Лаодика VI

Антио́х IV Эпифа́н[1] (др.-греч. Αντίοχος Δ' Ἐπιφανής; ок. 215 до н. э. — 164 до н. э.) — сирийский царь из династии Селевкидов[2] македонского происхождения, сын Антиоха III Великого, царствовал в Сирии в 175164 годах до н. э.

Проводил политику эллинизации населения, которая привела в конечном итоге к восстанию в Иудее и Маккавейским войнам. Период правления Антиоха IV характеризовался относительным подъёмом и стабилизацией Сирийского царства, однако после его неожиданной смерти это государство окончательно пришло в упадок.





Ранние годы

Происхождение

Предки Антиоха IV
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
16. Антиох I Сотер
 
 
 
 
 
 
 
8. Антиох II Теос
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
17. Стратоника
 
 
 
 
 
 
 
4. Селевк II Каллиник
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
18. Ахей
 
 
 
 
 
 
 
9. Лаодика I
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
2. Антиох III
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
20. (=18) Ахей
 
 
 
 
 
 
 
10. Андромах
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
5. Лаодика II
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
1. Антиох IV
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
24. Митридат I Ктист
 
 
 
 
 
 
 
12. Ариобарзан Понтийский
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
6. Митридат II
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
3. Лаодика III
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
28. (=16) Антиох I Сотер
 
 
 
 
 
 
 
14. (=8) Антиох II Теос
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
29. (=17) Стратоника
 
 
 
 
 
 
 
7. Лаодика
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
30. (=18) Ахей
 
 
 
 
 
 
 
15. (=9) Лаодика I
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Родителями Антиоха IV Эпифана были представители македонских и персидских родов:

Антиох III и Лаодика III являлись двоюродными братом и сестрой (их общими дедом и бабушкой были Антиох II Теос и Лаодика I), однако браки между родственниками были привычным делом в эллинистическом мире, перенявшем этот обычай у покорённых персов. Свадебная церемония состоялась в 222 году до н. э. в городе Селевкия-у-Зевгмы на Евфрате[4].

Рождение, юность

Антиох IV родился около 215 года до н. э., получив при рождении имя Митридат[5]. Являлся третьим сыном царской четы (после старшего Антиоха и среднего Селевка), тем самым его шансы на получение отцовского престола были весьма малы. Его старшие братья активно участвовали в управлении государством: старший сын Антиох в 210 году до н. э. был назначен соправителем отца, а в 193 — генерал-губернатором Верхних сатрапий (восточные области государства, центром которых являлась Мидия[6]). Однако в том году он внезапно умер в возрасте 27 лет, его смерть вызвала глубокую скорбь при царском дворе[7][8]. Средний сын Селевк активно помогал своему отцу, и для него тот заново отстроил город Лисимахия во Фракии[8].

Пребывание в Риме

После восстановления стабильности в своём государстве и захвата Келесирии, Антиох III укрепил своё влияние в Малой Азии и Фракии. Это вызвало беспокойство Родоса, Пергамского царства и римлян, которые потребовали возвратить свободу захваченным у египтян и македонцев малоазийским городам и не вступать в Европу. Дальнейший обмен посольствами ни к чему не привел[9].

В 192 году до н. э. Этолийский союз потребовал у царя поднять на борьбу с Римом народ Греции, и в итоге его небольшое войско (10 000 пехотинцев, 500 всадников и 6 боевых слонов) высадилось в фессалийской Деметриаде. Однако его единственным союзником была лишь Этолия, а к Риму вместе с Родосом и Пергамом примкнула Македония. В 191 году до н. э. сирийское войско было разбито битве у Фермопил, после чего он бежал в Малую Азию. Там на следующий год его вновь собранная армия была разбита союзными войсками Рима и Пергама в битве при Магнезии[10].

После этого события царю ничего не оставалось, как принять условия Рима, не изменившиеся за время ухода царя в Малую Азию из Греции:

...у римлян возросло самомнение; они считали, что для них нет ничего неисполнимого вследствие их доблести и помощи богов. Ведь действительно, на счет их счастья можно было отнести, что они столь немногочисленные, прямо с похода, в первой же битве, да еще в чужой стране, в один день одержали верх над столькими племенами и таким снаряжением царя, над доблестью наемников и славой македонян, над царем, приобретшим огромное царство и имя “Великого”. И для них великая песня славы заключалась в словах: “был да сплыл царь Антиох Великий[11]”.

  • Западной границей царства становятся Таврские горы, далее которых царь не может направлять войско[12].
  • Возмещение нанесённого ущерба Риму и Пергамскому царству в размере 15 000 (500 выплачиваются единоразово, 2 500 — в момент ратификации, оставшаяся сумма перечисляется равными долями в течение 12 лет) и 400 эвбейских талантов. Помимо этого Антиох III снабжает римскую армию зерном до заключения мира[12].
  • Армия Селевкидов лишается боевых слонов, флот сокращается до 10 кораблей, которым запрещено выплывать далее Сарпедонского мыса в Киликии[10]. Также династии запрещалось рекрутировать наёмников в зоне римского влияния[12].
  • В качестве гарантии исполнения мирного договора в Рим должны быть доставлено 20 заложников, отобранные его представителями. Среди них был и третий сын монарха, которого в отличие от оставшихся нельзя было заменить[12].

Зимой 190—189 года до н. э. в Эфес прибыло селевкидское посольство во главе с Антипатром, при котором находились заложники для подтверждения заключаемого мирного договора. После этого в Рим они прибыли вместе с представителями других греческих государств. Сенат ратифицировал договор, а отторгнутые у Антиоха III земли распределил между Пергамом (фракийский город Херсонес, Лисимахия, Траллы, Эфес, Телмис, области Фригия, Великая Фригия, Мисия, Ликаония, Милиада, Лидия) и Родосом (Кария и Ликия). После принятия договора победителями, к Антиоху III в Апамею прибыли римские легаты, где царь также его утвердил[13].

Обретение власти

За время пребывания царского сына в Риме на его родине произошли значительные перемены. В 187 году до н. э. Антиох III был убит местными жителями при попытке конфисковать богатства храма Бэла в Эламе, чтобы с их помощью расплатиться с Римом. Ему наследовал Селевк IV Филопатор, который возникших в ходе требуемых Римом выплат финансовых проблем не мог уделять требуемое внимание внешней и внутренней политике[14].

В 178 году до н. э. сирийский царь смог добиться освобождения своего брата, отправив вместо него собственного старшего сына Деметрия, которому тогда было около девяти лет[15]. Следующие три года Антиох пребывал в Афинах, давших ему городское гражданство и должность главы магистрата[15]. Осенью 175 года до н. э. Селевк был убит собственным министром Гелиодором[16], провозгласившим себя регентом при его малолетнем сыне Антиохе. Сановник мог рассчитывать на поддержку местной и греко-македонской знати, которых не устраивала неспособность покойного навести порядок внутри страны и восстановить былое величие за её пределами[17].

Переворот не получил поддержку соседних правителей, и с помощью солдат пергамского царя Эвмена II царский брат вступил в столицу страны — Антиохию. Прежние министры Селевка вскоре сошли со сцены. Гелиодор был убит, обладавший сильным влиянием на Селевка Апполоний удалился в Милет[18], а бывший всё царствование Филопатора фактически независимым правителем земель между Аравией и Иудеей Гиркан покончил с собой, опасаясь возмездия за войны с арабскими племенами[19]. Основными советниками регента выступили два брата — Гелиодор и Тимарх, бывшие с ним во время римского плена. Первый стал финансовым министром, а второй — наместником восточных сатрапий[20].

Селевкид женился на вдове своего брата — Лаодике IV[21], после чего усыновил её сына и наследника трона, также сменив своё имя на Антиох. Однако регентство продлилось лишь несколько лет, когда новый министр Андроник убил приёмного сына правителя, за что был казнён[22].

Внутренняя политика

Антиох IV стремился укрепить свой авторитет среди эллинского населения, используя для этого разнообразные приёмы: он регулярно одаривал полисы и греческие храмы, устраивал пышные религиозные празднества. С этой же целью царь совершал и более эксцентричные поступки: знакомился на улицах с первыми встречными из простонародья, демонстративно посещал общественные бани, решал мелкие споры на агоре, во время праздника в Дафне сам исполнял обязанности распорядителя. Некоторые современники видели в этих занятиях проявление простодушия и в насмешку «переименовали» Антиоха в «Эпимана» (др.-греч. Ἐπιμανής «безумный»).

Он также предпринял попытку восстановить военную мощь государства и укрепить царскую власть за счёт резкого ускорения процесса эллинизации местного населения Сирии и Месопотамии. Рядом с уже существующими городами (например Вавилоном) создавались новые полисы. Поощрялось строительство театров, гимнасиев. Некоторые местные храмы посвящались греческим богам (например, самаритянский храм на горе Гаризим). Принимающие греческую культуру получали различные привилегии. В целом эта политика была довольно успешной и привела к временному подъёму царства.

Филлэлинство

Царь активно занимался градостроительной политикой, при нём был построен четвёртый квартал Антиохии — Эпифанию, тем самым превратив город в тетраполис[23], чьи районы были отделены друг от друга внутренней стеной. В этом районе были театр, городская цитадель, здание Сената и храм Юпитера Капитолийского, имевшим вызолоченный потолок и покрытые золочёным листом стены[24][25].

Особая связь у царя сохранилась с Афинами, где он провёл несколько лет после своего освобождения и откуда направился в Антиохию. Горожане были рады его победе, и оказали почести его главным союзникам — правителям Пергама Эвмену II и Атталу II. На Агоре было воздвигнуто несколько статуй Эпифана, в честь его высокопоставленных друзей городские власти выпустили три декрета, также сохранился четвёртый декрет в честь Филонида из Лаодикеи. Двое афинских граждан посвятили Антиоху статуи в святилище Аполлона на острове Делосе[26].

Но и сам царь не забыл об Афинах, и приказал своему архитектору Дециму Коссицию достроить храм Зевса Олимпийского, возведение которого начиналось ещё при тиране V века до н. э. Писистрате. Строительные работы были в самом разгаре, однако смерть царя сама собой их остановила, и храм был окончательно достроен уже при римском императоре Адриане[26]. Также афинские граждане в царстве Эпифана обладали специальными привилегиями. Впрочем щедрость царя ощутили жители и других греческих городов за пределами его владений: Олимпии (подарил полог с восточной вышивкой), Кизика (предоставил золотую посуду для стола в пританее[коммент. 2].), Мегалополя (предоставил деньги на возведение большей части городской стены), Тегея (обещал возвести мраморный театр, но не успел достроить), жителям Родоса он предоставил требовавшиеся им вещи [24][25].

Религиозная политика

Парад в Дафне

В 167 году до н. э. Антиоху стало известно о том, что победитель Персея Македонского Луций Эмилий Павел справил с большим размахом триумф в городе Амфипиолис, посвящённый победе в войне с Македонией. Царь также решил организовать нечто подобное в пригороде Антиохии — Дафне[27].

С начала прошло шествие военных отрядов. Там участвовали как поданные самого государя (киликийцы, уроженцы иранской области Нишша, македонские поселенцы), так и многочисленные наёмники из Скифии[28], Фракии, Галатии и Мисии (последняя область подчинялась Пергамскому царству и вербовка там не могла состояться без ведома Эвмена[29]). Помимо них в марше участвовали боевые колесницы и слоны, а также 5 000 отряд воинов, вооружённых по римскому образцу. За этим последовала мирная процессия, в которой участвовали рабы с золотыми и серебряными предметами, 800 юношей с золотыми венками, а также статуи всех богов, которым поклонялись в царстве Селевкидов. На параде в Дафне Антиох IV исполнял роль распорядителя, и активно следил как за ходом парада в пригороде, так и за многочисленными пирами, следя за расположением гостей и раздавая указания слугам[30]. Вскоре после окончания мероприятий столицу посетило римское посольство во главе с Тиберием Семпронием Гракхом, отцом братьев Гракхов, с целью изучить настроения в Сирии. Несмотря на египетские события Антиох принял их весьма радушно, предоставив в распоряжение гостей собственный дворец, чем убедил их в дружеских чувствах к Римской республике[31].

На организацию празднеств, продлившихся тридцать дней, было потрачено всё, что было захвачено в ходе египетского похода и деньги, собранные царскими «друзьями[коммент. 3][32]». В честь празднеств во время правления Антиоха IV были выпущены золотые стратеры (дидрахмы аттического веса)[33].

Война с Египтом

Предпосылки

Антиох III в ходе войны с Птолемеем V Эпифаном смог захватить территорию Келесирии (включавшей в себя Палестину и Финикию), бывшей несколько десятков лет причиной нескольких войн между Селевкидами и Птолемеями. В 196 году до н. э. был заключён мирный договор, согласно котором женой Эпифана становилась дочь победителя Клеопатра[34]. Приданным своей дочери Антиох выбрал завоёванные территории[35], подати с которых делились поровну между Селевкидами и Лагидами[36]. Однако итоговый статус приданого Клеопатры вызывал вопросы у современников[37].

Только смерть в 180 году до н. э. не позволила Птолемею V начать вторжение в отторгнутые земли[38]. Клеопатра в качестве регента при своих малолетних детях Птолемее VI Филометоре, Птолемее VIII Эвергете и Клеопатре II удерживала обе страны от военных действий. Её смерть в 176 году до н. э. поменяла расстановку сил, и регентами стали евнух из Хузестана Евлей и бывший сирийский раб Леней, возобновившие подготовку к войне.

В 172 году до н. э. состоялась официальная коронация Птолемея VI, который должен был править вместе с сестрой и братом. На церемонии присутствовал представитель Антиоха Апполоний, благодаря которому его повелитель имел полную информацию о настроениях в Египте. И египетский и сирийский дворы отправили послов в римский сенат с целью убедить занять свою сторону в грядущей борьбе, однако римские законотворцы оставили этот вопрос без внимания из-за войны с Персеем Македонским, лишь продлив союзный договор с Птолемеями[37].

Первый поход

В 170 году до н. э. в выступлении перед народным собранием в Александрии опекуны обещали скорейшее завершение грядущей войны, в ходе которой будет покорено всё Селевкидское царство. После этого войско было направлено в Келесирию, вместе с ним шёл обоз с драгоценностями, золотом и серебром, с помощью которого регенты планировали подкупать гарнизоны вражеских городов[39].

Антиох Эпифан был готов к борьбе, для чего заранее построил новый военный флот и вернул армию боевых слонов, что было запрещено согласно условиям Аппомейского мира[40]. Сирийская армия встретила противника около египетского города Пелусий, где полностью его разбила. Царь проявил гуманизм, приказав своим солдатам не убивать воинов противника, а брать живыми в плен. Этот шаг ускорил захват города и дальнейшее продвижение по стране[41].

После этого войска направились в Мемфис, где по данным Святого Иеронима царь короновался в качестве фараона (не исключено, что он только формально провёл этот ритуал). По совету Евлея Птолемей VI попытался сбежать по морю к священному острову Самофракия, но был пойман и доставлен в лагерь своего дяди Антиоха IV. В это время в Александрии восставший народ и войско сместили Евлея и Ленея, провозгласив правителем Птолемея Эвергета, которому тогда было пятнадцать лет. Под руководством новых министров Комана и Кинея город приготовился к осаде, так как остальной Египет находился в руках Селевкида[37].

Находившиеся в египетской столице послы от греческих государств отправились в сирийский стан с предложением о посредничестве в мирных переговорах. Царь принял их в Мемфисе, где указал им на свои законные права на Келесирию. Его единственным требованием было признание александрийцами власти своего законного правителя — Птолемея VI[39]. Занять Александрию ему так и не удалось, так что оставив Птолемея Филометора в Мемфисе и разместив сильный гарнизон в Пелусии, Антиох в 169 году до н. э. возвратился в Сирию. Государь рассчитывал на эскалацию борьбы между братьями[42].

Второй поход

Однако после отбытия сирийских войск Птолемей VI отправился в Александрию, где встретился с братом и сестрой. Они договорились о совместном правлении, тем самым Египет уже не нуждался в услугах третьей стороны. Однако Антиох IV не намеревался оставлять захваченные земли, начав чеканить для них монеты на основе египетских медных номиналов с Зевсом-Амоном или Исидой на аверсе, и стоящим на пучке молний орлом на реверсе[43]. В Ахейский союз были направлены послы с просьбой поддержать законную власть и предоставить наёмников для грядущей борьбы с Селевкидом. Однако там на народных слушаниях победили сторонники Рима, и в Египет были отправлены только послы[44].

Весной 168 года до н. э. сирийское войско снова отправилось в поход, однако на этот раз двумя отрядами. Первый направился в Египет, второй имел целью остров Кипр, стратег которого Птолемей Макрон передал власть завоевателям и перешёл на их сторону[45]. К вступившему в страну Эпифану возле Риноколура прибыли египетские послы, благодарившие его от имени племянника в помощи за возврат власти и просившие не нарушать мир. Царь в ответ на это потребовал передачи ему Кипра, Пелусия и владения около Пелусийского устья реки Нил, после чего назначил срок для ответа[42].

Конец войны

После окончания срока ультиматума сирийцы повторили свой прошлогодний путь, местное население им не оказывало никакого сопротивления из покорности и страха. В 4 милях от Александрии в пригороде Элевсин к войску Антиоха IV прибыло римское посольство под руководством Гая Попиллия Лената. До этого посланник ожидал на острове Делос данных об исходе Третьей Македонской войны, и, получив весть о полном разгроме войск Персея в битве при Пидне, направился к Птолемеям[46]. Дальнейшие события происходили следующим образом:

Антиох приветствовал их и протянул было руку Попилию, но тот ему подал дощечки с сенатским постановлением, велев сперва прочитать. Прочитав, Антиох пообещал созвать друзей и с ними обдумать, как быть ему, но Попилий повел себя по обыкновенью круто: палкой, с которою шел, очертил он ноги царя и сказал: «Дай мне ответ для сената, не выходя из этого круга!». Опешив от такого насилия, Антиох замешкался было с ответом, но ненадолго, и сказал: «Что почли за благо в сенате, то я и сделаю». Лишь тогда Попилий подал Антиоху руку — как союзнику и другу[47].

Замешательство царя объяснимо сразу несколькими причинами. Гай Ленат был знаком с Антиохом ещё со времён его заложничества в Вечном городе, и никто не мог ожидать столь резкого поведения. Помимо этого посол своим поступком нарушил неписанный закон селевкидского двора, согласно которому государь принимал решения только после совета со своими царскими друзьями[48].

Через несколько дней селевкидское войско покинуло Египет, а на Кипр прибыли римские уполномоченные. Под их присмотром последние отряды покинули остров, после чего власть Птолемеев была восстановлена уже в полном объёме[49].

Впрочем Антиох IV имел причины не сильно расстраиваться из-за восстановленного статуса-кво. За время двух походов весь Египет подвергся поборам и грабежам со стороны интервентов, тем самым пополнив царскую казну[50].

Маккавеи

Предыстория

Когда войска Антиоха III захватили Иерусалим, им оказали существенную поддержку знать и священники, которые получили щедрые дары за свою участливость. Все они были освобождены от уплаты личных налогов, а первосвященник вновь получил право взимать налоги, при этом будучи восстановленным в статусе главы нации. При этом привилегии города были подтверждены и расширены[51].

Поначалу процесс эллинизации в Иерусалиме, как, по-видимому, и во многих других городах, протекал мирно. Часть населения, в том числе некоторые священники, решила принять греческие обычаи и жить обособленной общиной. Однако ситуация осложнялась борьбой группировок, поддерживающих разных кандидатов на первосвященство, и самой спецификой иудаизма.

Политика Антиоха IV

В 170 г. до н. э. Антиоху пришлось ввести в город войско, чтобы восстановить порядок; а в 168 г. до н. э. волнения, вызванные слухом о гибели царя, переросли в масштабное восстание. Антиох организовал карательный поход и жестоко подавил мятеж, Иерусалим был разграблен. После этого царь решил, опираясь на прогречески настроенную часть жречества, перейти к насильственной эллинизации жителей. Он превратил Иерусалимский храм в святилище Зевса и на глазах у всех лично заколол жертвенную свинью на его алтаре. Начались религиозные преследования, сопровождавшиеся публичными казнями, пытками и т. д. Городские укрепления были срыты, и неподалеку построена новая крепость, куда переселились филэллины.

Маккавейское восстание

Вскоре жестокие гонения вызвали новое восстание под предводительством Маккавеев (165 г. до н. э.). Внезапная смерть помешала царю организовать новый поход против иудеев; в то же время мятеж разрастался и принимал характер войны за независимость. Несмотря на неоднократные попытки наследников Антиоха вновь покорить Иерусалим, борьба закончилась победой иудеев. В честь этой победы отмечается еврейский праздник Ханука, существующий до сих пор.

Восточный поход

Летом 165 до н. э. Антиох IV организовал поход в восточные части своего царства, так как некоторые сатрапии провозгласили независимость либо были захвачены соседними правителями, почуявшими после Сирийской войны ослабление центральной власти[52], также этим мероприятием можно было пополнить государственную казну. Перед отъездом соправителем царя был назначен его малолетний сын Антиох V, а опекуном — Лисий, которому была передана часть войска и управление территорией от египетской границы до реки Евфрат[53].

Первой целью похода стала бывшая сатрапия Армения. Ей управлял полководец Антиоха III Арташес, отвергнувший власть царя после победы Рима в битве при Магнесии. Армия Эпифана вторглась в пределы страны и разбила его войско, пленив самого мятежного правителя[54]. В итоге Арташес снова признавал себя вассалом и данником Селевкидов, попутно в его землях были расставлены гарнизоны под командованием стратега Нумения[17].

После этого войско отправилось в Персию, по дороге Антиох заново основал колонию Антиохию, на месте которой в дальнейшем развился город Спасину Харакс. Посетив Персеполис, в 164 году он побывал в мидийской Экбатане, которая была переименована в честь правителя в Эпифанию[52].

Смерть

Существуют по крайней мере две версии гибели Антиоха IV, произошедшей осенью 164 года до н. э.[52]:

  • Он умер от внезапной болезни после неудачной попытки ограбить храм Артемиды в Элемаиде и вестей о поражении своих войск в Иудее[55][56][57][58].
  • Царь был убит в городе Табы (расположенном недалеко от современного Исфахана[52]) в сражении с местным населением или восставшими воинами[17]. В пользу этой версии говорит обнаруженный в 1911 году в селении Армавир камень с греческими надписями, одна из которых предположительно является письмом Нумения к Лаодике IV, в котором тот описывает поход в Армению и обстоятельства смерти Антиоха IV[59].

Семья

От брака с Лаодикой IV родились:

Также Антиох имел связь с наложницей Антиохидой, которой подарил города Тарс и Малл, чьи жители подняли мятеж из-за этого решения правителя[60].

Личность

Оценки

Внешняя и внутренняя политика

Война с Египтом стала для Антиоха IV попыткой вернуть былое величие для своего царства, но инцидент с римским послом явно продемонстрировал неспособность сохранить своё независимое положение. После этого случая в Восточном Средиземноморье не осталось ни одного государства, не прислушавшегося к воле Вечного города[61].

Политика эллинизации, стоившая жизни самому Эпифану, в итоге вылилась в борьбу с религиозными культами Иудеи и восточных провинций, тем самым сведя на нет все её возможные достижения. Антагонизм между македонцами и греками и местным населением никуда не исчез, и хотя Антиох V отменил действие указов своего отца, это никак не повлияло на политику маккавеев, продолживших борьбу[62]. Спустя годы взор на Иудею обратит Рим и возьмёт её под свою номинальную защиту, а туземное население восточных сатрапий перейдёт на сторону парфянских царей в их борьбе с Селевкидами[63].

Итоги правления

В царстве Селевкидов проявились особенно четко характерные черты эллинистического общества; но ни одно из достижений этого общества не получило и не могло получить законченного развития. Здесь, несмотря на объективную потребность и на сознательные усилия правителей, не было достигнуто ни единство государства, ни единство народа и его экономики, ни даже единство культуры.[64]”.

Обладавший неплохими военными и дипломатическими способностями Антиох IV так и не смог навести порядок в государстве. К его смерти выступления в Иудеи не были подавлены, как и не был наведён порядок на востоке. Неразбериха с регентством и прилежное соблюдение условий Апамейского мира ослабила позиции и популярность Лисия, и в 161 году до н. э. население страны с восторгом приняла сына Селевка IV Деметрия, сумевшего бежать из Рима ради престола и сразу повелевшего умертвить опекуна и малолетнего сына Антиоха Эпифана[64].

С этого момента страна начинается планомерный упадок страны, ни один из последующих царей которой уже не умер своей смертью. Государство раздирали междоусобицы между представителями побочных ветвей Селевкидской династии и самозванцами. В царстве могли одновременно править сразу два претендента, чем активно воспользовались соседние страны, вмешивавшиеся в его внутреннюю политику и отторгавшие к себе владения потомков Селевка I Никатора[63][64].

Антиох IV Эпифан в литературе

  • Эдгар Аллан По. «Четыре зверя в одном (человеко-жираф)» (1836)
  • В. А. Алымов. «Завет Маккавея» (2006)
  • Б. Якубович. «Миражи Антиоха» (2012)
  • Б. Якубович. «Фиаско Антиоха» (2012)

Напишите отзыв о статье "Антиох IV Эпифан"

Комментарии

  1. Принадлежавшие Селевкидам владения не имели самоназвания. В источниках это государственное образование именовалось как Сирийской царство, местное население считало себя поданными конкретного правителя этой династии; см. Бикерман. Государство Селевкидов. с. 5-7
  2. общественное здание, где за государственный счет кормились имевшие на это право горожане; см. Тит Ливий. История Рима от основания города. Книга XLI. Гл. 20
  3. Не имевшие официальных должностей люди, бывшие одной из составляющих царского двора; см. Бикерман. Государство Селевкидов. с. 41

Примечания

  1. C др.-греч. Ἐπιφανής (Epiphanes) — «славный», «со славой явленный»
  2. Антиох, цари Сирии // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  3. Сапрыкин, 1996, с. 28.
  4. Бенгтсон, 1982, с. 225.
  5. Абакумов, [antioh.jimdo.com/%D1%81%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B1%D1%80%D1%8F%D0%BD%D1%8B%D0%B5-%D0%BC%D0%BE%D0%BD%D0%B5%D1%82%D1%8B-%D1%81%D0%B5%D0%BB%D0%B5%D0%B2%D0%BA%D0%B8%D0%B4%D0%BE%D0%B2/ Антиох IV Эпифан].
  6. Бенгтсон, 1982, с. 224.
  7. Бенгтсон, 1982, с. 245-246.
  8. 1 2 Тит Ливий, [ancientrome.ru/antlitr/livi/kn35-f.htm Кн. XXXV. Гл. 15.].
  9. Бенгтсон, 1982, с. 237-238.
  10. 1 2 Бенгтсон, 1982, с. 239-244.
  11. Аппиан, [ancientrome.ru/antlitr/appian/hist-f10.htm Гл. 37].
  12. 1 2 3 4 Beaven, 1902, с. 111-115.
  13. Полибий, [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/26.php Кн. XXI. Гл. 17, 44-45, 48.].
  14. Бокщанин, 1960, с. 223-224.
  15. 1 2 Beaven, 1902, с. 126-130.
  16. Аппиан, [ancientrome.ru/antlitr/appian/hist-f10.htm Гл. 45].
  17. 1 2 3 Бокщанин, 1960, с. 236.
  18. Полибий, [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/29.php Кн. XXXI. Гл. 21.].
  19. Иосиф, [www.vehi.net/istoriya/israil/flavii/drevnosti/12.html Книга 12. Гл. 4.11].
  20. Beaven, 1902, с. 132.
  21. Бенгтсон, 1982, с. 246.
  22. Диодор Сицилийский, [ancientrome.ru/antlitr/appian/hist-f10.htm 30. Фрагменты 171—168 гг. до н. э. Гл 7.].
  23. Страбон, [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1270907702 Книга XVI.. Гл. II.4].
  24. 1 2 Beaven, 1902, с. 149-162.
  25. 1 2 Тит Ливий, [ancientrome.ru/antlitr/livi/kn41-f.htm Книга XLI. Гл. 20].
  26. 1 2 Ostin, 1989, с. 343.
  27. Полибий, [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/29.php Кн. XXX. Гл. 3].
  28. Beaven, 1902, с. 146.
  29. Климов, 2010, с. 101.
  30. Полибий, [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/29.php Кн. XXX. Гл. 3-4].
  31. Полибий, [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/29.php Кн. XXX. Гл. 5].
  32. Бикерман, 1985, с. 49.
  33. Бикерман, 1985, с. 200-201.
  34. Бенгтсон, 1982, с. 236.
  35. Аппиан, [ancientrome.ru/antlitr/appian/hist-f10.htm Гл. 5].
  36. Иофис Флавий, [www.vehi.net/istoriya/israil/flavii/drevnosti/12.html Кн. 12. Гл. 4.1].
  37. 1 2 3 Beaven, [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/Places/Africa/Egypt/_Texts/BEVHOP/8*.html Chapter VIII. Ptolemy V, Epiphanes (203‑181 B.C.)].
  38. Полибий, [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/26.php Кн. XXVIII. Гл. 1.].
  39. 1 2 Beaven, 1902, с. 135.
  40. Бокщанин, 1960, с. 235.
  41. Диодор Сицилийский, [ancientrome.ru/antlitr/appian/hist-f10.htm 30. Фрагменты 171—168 гг. до н. э. Гл 14.].
  42. 1 2 Тит Ливий, [ancientrome.ru/antlitr/livi/kn45-f.htm Кн. XLV. Гл. 11.].
  43. Абакумов, [antioh.jimdo.com/%D1%81%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B1%D1%80%D1%8F%D0%BD%D1%8B%D0%B5-%D0%BC%D0%BE%D0%BD%D0%B5%D1%82%D1%8B-%D1%81%D0%B5%D0%BB%D0%B5%D0%B2%D0%BA%D0%B8%D0%B4%D0%BE%D0%B2/ Монеты Антиоха IV ].
  44. Полибий, [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/26.php Кн. XXIX. Гл. 23-35.].
  45. Вторая книга Маккавейская, [ru.wikisource.org/wiki/Вторая_книга_Маккавейская#.D0.93.D0.BB.D0.B0.D0.B2.D0.B0_4 Гл. 10.12-13].
  46. Beaven, 1902, с. 144.
  47. Тит Ливий, [ancientrome.ru/antlitr/livi/kn45-f.htm Кн. XLV. Гл. 12.].
  48. Бикерман, 1985, с. 47.
  49. Полибий, [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/27.php Кн. XXIX. Гл. 27.].
  50. Полибий, [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/29.php Кн. XXXI. Гл. 4.].
  51. Бикерман-2, 2000, с. 145-148.
  52. 1 2 3 4 Ostin, 1989, с. 350-352.
  53. Первая книга Маккавейская, [ru.wikisource.org/wiki/Первая_книга_Маккавейская#.D0.93.D0.BB.D0.B0.D0.B2.D0.B0_4 Гл. 3. 32-34]
  54. Аппиан, [ancientrome.ru/antlitr/appian/hist-f10.htm Гл. 66].
  55. Полибий, [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/29.php Кн. XXXI. Гл. 11.].
  56. Иофис Флавий, [www.vehi.net/istoriya/israil/flavii/drevnosti/12.html Кн. 12. Гл. 9.1].
  57. Первая книга Маккавейская, [ru.wikisource.org/wiki/Первая_книга_Маккавейская#.D0.93.D0.BB.D0.B0.D0.B2.D0.B0_6 Гл. 6. 1-16].
  58. Вторая книга Маккавейская, [ru.wikisource.org/wiki/Вторая_книга_Маккавейская#.D0.93.D0.BB.D0.B0.D0.B2.D0.B0_9 Гл. 9].
  59. Болтунова, 1942, с. 53-54.
  60. Вторая книга Маккавейская, [ru.wikisource.org/wiki/Вторая_книга_Маккавейская#.D0.93.D0.BB.D0.B0.D0.B2.D0.B0_4 Гл. 4. 30].
  61. Моммзен, [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1271869317 Кн. III. Гл. X].
  62. Штерн, [jhistory.nfurman.com/code/ettinger2_04.htm Гл. 3. Гонения Антиоха IV Эпифана и основание Хасмонейского государства].
  63. 1 2 Моммзен, [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1292333981 Кн. IV. Гл. I].
  64. 1 2 3 Ранович, [www.sno.pro1.ru/lib/ranovich_ellinizm_i_ego_istoricheskaya_rol/5.htm Гл. 4. Царство Селевкидов].

Литература и источники

Источники

  • [simposium.ru/ru/node/863 Диодор Сицилийский. "Историческая библиотека.]
  • Первая книга Маккавейская
  • Вторая книга Маккавейская
  • Аппиан. [ancientrome.ru/antlitr/appian/hist-f10.htm Сирийские дела]
  • Иосиф Флавий. [www.vehi.net/istoriya/israil/flavii/drevnosti/index.html Иудейские древности].
  • [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/index.php Полибий. Всеобщая история]
  • [ancientrome.ru/antlitr/strabo/index.htm Страбон. География]. — М.: Наука, 1964.
  • [ancientrome.ru/antlitr/livi/index.htm Тит Ливий. История Рима от основания города].
  • [simposium.ru/ru/node/35 Юстин. Эпитома сочинения Помпея Трога «История Филиппа»]. — М.: Наука, 1964.

Литература

  • Ostin A.E. [home.lu.lv/~harijs/Macibu%20materiali%20,teksti/Cambrige%20Ancient%20History/Cambridge%20Ancient%20History%208.%20Rome%20&%20the%20Mediterranean%20to%20133%20BC.pdf The Cambridge Ancient History Volume VIII, The last age of the Roman Republic]. — Cambridge: Cambridge University Press, 1989. — 592 с. — ISBN 0-521-23448-4.
  • Bevan E. R. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/Places/Africa/Egypt/_Texts/BEVHOP The House of Ptolemy. A History of Hellenistic Egypt under the Ptolemaic Dynasty]. — Chicago: Ares Publishers, Inc., 1989.
  • Bevan E. R. The House of Seleucus. Vol II.. — London: E. Arnold, 1902.
  • Bickerman E. J. [archive.org/stream/fromezratothelas006237mbp/fromezratothelas006237mbp_djvu.txt From Ezra to the last of the Maccabees : foundations of post-Biblical Judaism]. — New York: Schocken books, 1962.
  • Кузищин В. И. Государство Селевкидов // [www.sno.pro1.ru/lib/kuzishchin/liberXXIV.htm История Древней Греции]. — Москва: Высшая школа, 1996.
  • Абакумов В. В. [antioh.jimdo.com/серебряные-монеты-селевкидов/ Серебряные монеты Селевкидов]. — Москва: Нумизматическая литература, 2008. — 144 с. — ISBN 978-5-91561-028-5.
  • Бенгтсон Г. Правители эпохи эллинизма / Пер. с нем. и вступит. статья Э. Д. Фролова. — М.: Наука (ГРВЛ), 1982. — 391 с. — 10 000 экз.
  • Бикерман Э. Д. Государство Селевкидов. — Москва: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1985. — 391 с.
  • Бикерман Э. Д. Евреи в эпоху эллинизма. — Москва: Гешарим, Мосты культуры, 2000. — 384 с. — ISBN 5-93273-024-2.
  • Бокщанин А. Г. Парфия и Рим. Часть 1. Возникновение системы политического дуализма в Передней Азии. — Москва: Издательство Московского Университета, 1960. — 253 с.
  • Болтунова А. И. [baas.asj-oa.am/161/1/1942-1-2%2835%29.pdf Греческие надписи Армавира] // Известия Армянского филиала Академии Наук СССР. — 1942. — № 1-2. — С. 35—61.
  • Климов О. Ю. Пергамское царство. — СПб.: Факультет филологии и искусств СПБГУ; Нестор-История, 2010. — 400 с. — ISBN 978-5-8465-0702-9.
  • Моммзен Т. [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1271072582 История Рима. Т. 2. От битвы при Пидне до смерти Суллы.] / Русский перевод под общей редакцией Н. А. Машкина.. — М.: Гос. соц.-экономич. изд-во,, 1937.
  • Ранович А. Б. [www.sno.pro1.ru/lib/ranovich_ellinizm_i_ego_istoricheskaya_rol/index.htm Эллинизм и его историческая роль]. — Москва: Издательство АН СССР, 1950. — 264 с.
  • Сапрыкин С. Ю. Понтийское царство: Государство греков и варваров в Причерноморье. — Москва: Наука, 1996. — 195 с. — ISBN 5-02-009497-8.
  • Чериковер В. Эллинистическая цивилизация и евреи. — СПб.: ИЦ «Гуманитарная Академия», 2010. — 640 с. — ISBN 978-5-93762-041-5.
  • М. Штерн. Период второго храма // [jhistory.nfurman.com/code/ettinger_01.htm Очерки по истории еврейского народа] / под редакцией С. Эттингера. — Тель-Авив: Aм овед, 1972.
  • Анохин А. С. Внешняя и внутренняя политика Антиоха 4-го Епифана: Автореферат. — М., 2013.
  • Анохин А. С. Муниципальный бронзовый чекан при Антиохе 4-м Епифане // Актуальные проблемы исторической науки и творческое наследие С. И. Архангельского: 15-е чтения памяти член-корреспондента АН СССР С. И. Архангельского, 8-9 февраля 2007 г. Ч. 1. — Нижний Новгород, 2007. — С. 25-28.
  • Анохин А. С. Муниципальный чекан при Антиохе 4-м: Характер и причины появления // Antiquitas iuventae. Вып. 3. — Саратов, 2007. — С. 106—123.
  • Анохин А. С. Полибий и Антиох 4-й: Истоки враждебной традиции // Политика, идеология, историописание в римско-эллинистическом мире. — Казань, 2009. — С. 59-62.
  • Анохин А. С. «Римское» в политике Антиоха 4-го Епифана // Человек, семья, нация в контексте мировой культуры: Сборник докладов Всероссийской научной конференции «Добролюбовские чтения-2010» и Всероссийской научно-практической конференции «К молодой семье через культуру». — Нижний Новгород, 2010. — С. 102—108.
  • Анохин А. С. Традиция об Антиохе 4-м Епифане с древности до наших дней // Проблемы утраты и возрождения традиционной и классической культуры на фоне развития цивилизации. Вклад Н. А. Добролюбова и современников в видение это темы: Сборник материалов научной конференции. — Нижний Новгород, 2007. — С. 317—331.
  • Анохин А. С., Новиков С. В. Восточные кампании Антиоха 4-го Епифана (165—164 гг. до н. э.): Прерванный великий поход? // Проблемы истории, филологии, культуры. — 2015. — 1. — С. 143—164.
  • Дадашева С. А. Монеты селевкидского царя Антиоха 4-го Епифана, найденные в Азербайджане // Вестник древней истории. — 1972. — 4. — С. 95-99.
  • Лозовский В. В. Антиох 4-й Епифан в «Деяниях греческого царя» (4Q248) // Скрижали: Библейский альманах. Вып. 2. — Минск, 2011. — С. 91-97.
  • Потоцкий С. П. Сирийская серебряная монета Антиоха 4-го из клада монет на Украине // Палестинский сборник. — 1958. — 66. — С. 71-74.
  • Смирнов С. В. «Божественные» эпитеты царя Антиоха 4-го // Antiquitas Juventae. — Саратов, 2007. — С. 124—131.
  • Смирнов С. В. Культ царя Антиоха 4-го Епифана и иудейские апокалипсисы // Antiquitas Juventae. — Саратов, 2005. — С. 43-51.
  • Смирнов С. В. Ореол могущественного правителя: К вопросу о культе царя Антиоха 4-го Епифана // Antiquitas Juventae. — Саратов, 2006. — С. 82-95.
  • Смирнов С. В. Слоновые колесницы Антиоха 4-го // Проблемы истории, филологии, культуры. Вып. 25. — Магнитогорск; М.; Новосибирск, 2009. — С. 3-8.
  • Hoffmann J. Antiochus IV Epiphanes, König von Syrien: Ein Beitrag zur allgemeinen und insbesondere israelitischen Geschichte. — Leipzig, 1873.
  • Jansen H. Die Politik Antiochos' des IV. — Oslo, 1943.
  • Kyrieleis H. Ein Bildnis des Königs Antiochos IV von Syrien. — B., 1980.
  • Le projet politique d’Antiochos IV. — Nancy, 2014.
  • Mago U. Antioco IV Epifane, re di Siria. — Sassari, 1907.
  • Mittag P. Antiochos IV Epiphanes: Eine politische Biographie. — B., 2006.
  • Morkholm O. Antiochus IV of Syria. — København, 1966.
  • Morkholm O. Studies in the coinage of Antiochus IV of Syria. — København, 1963.
  • Sekunda N. The Seleucid Army under Antiochus IV Epiphanes. — Stockport, 1994.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Антиох IV Эпифан

В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.