Антифон Афинский

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Антифон Афинский

Антифо́н Афи́нский (др.-греч. Ἀντιφῶν, в части источников — Антифонт) — древнегреческий философ-софист V века до н. э., относится к натуралистическому течению. Дядя Андокида. С.Я. Лурье[1] и С.Ф. Ударцев[2] считают Антифона Афинского мыслителем, предвосхитившим идеи анархизма.





Проблема идентификации

Существует проблема — считать ли Антифона Афинского и Антифона из Рамнуса (город в Аттике) одним и тем же человеком.[3] Например, С. Я. Лурье[4] и Жерард Пендрик (Gerard Pendrick)[5] считают, что это две разных личности. Майкл Гагарин (Michael Gagarin)[6] склонен считать одной и той же.

Антифон Афинский

О биографии Антифона Афинского сведения крайне скудные. Известно, что он жил в Афинах последние два десятилетия 5 в. до н.э. Вероятно, он был одним из старших софистов, современником и оппонентом Сократа. Известен также как математик. Произведения, авторство которых приписывается Антифону-софисту, «Истина», «О согласии», «Речь о государстве», «Толкование сновидений» — утрачены.

Антифон из Рамнуса

Антфонт из дема Рамнус (480-411 до н.э.) сын аристократа Софила (Sophilus). Был немного моложе Горгия, и на 8-9 лет старше историка Фукидида[7]. Известен как афинский политик и первый логограф (λογογράφος, т.е. человек, писавший за деньги прозаические речи для судебных заседаний), творивший в последней трети 5 в. до н.э. Считается первым из 10 аттических ораторов. Вероятно был учителем красноречия. Весной 411 года до н.э. был участником антидемократического переворота "Четырёхсот". После восстановления демократии был осужден и казнен. До нас дошли 6 его судебных речей (в том числе, т.н. "Тетралогии" - две для стороны защиты и две для стороны обвинения) и несколько отрывков других речей[8].

Философия

Антифон радикализует антитезу «природы» (φύσις) и «закона» (νόμος), утверждая в терминах элеатов, что природа — это истина, а положительное право — мнение, что одно почти всегда антитетично другому. Необходимо, считает он, следовать природному закону, даже в нарушение человеческого, если это нужно и не грозит наказанием.

Идея равенства

Идею равенства Антифон усиливает:
Мы восхищаемся и почитаем тех, кто благороден от рождения, но тех, кто неясного происхождения, мы не уважаем, не почитаем, относясь к последним как к варварам, но ведь по природе мы все абсолютно равны, и греки, и варвары.

«Просветительство» софистов разделывается здесь не просто со старыми предрассудками аристократической касты и традиционной замкнутостью полиса, но и с общим для всех греков предрассудком относительно их исключительности среди других народов. Гражданин любого города — такой же, как гражданин другого, представитель одного класса равен представителю другого, ибо по природе своей один человек равен другому человеку. К сожалению, Антифон не уточняет, в чём заключается равенство, и на чём оно основывается. Говорится лишь о том, что все равны, ибо все имеют одни и те же естественные потребности, все дышат ртом, ноздрями и т. п. Лишь Сократ попытается дать решение этой проблемы.

Цитаты

[Антифон]: Время есть [наша] мысль или мера, а не сущность.

— Аэций I 22, 6.

«Справедливость [заключается в том, чтобы] не нарушать законы государства, в котором состоишь гражданином. Так, человек будет извлекать для себя наибольшие пользы из применения справедливости, если он в присутствии свидетелей станет соблюдать законы, высоко их чтя, оставаясь же наедине, без свидетелей, [будет следовать] законам природы. Ибо предписания законов произвольны (искусственны), [веления же] природы необходимы. И [сверх того], предписания законов суть результат соглашения (договора людей), а не возникшие сами собой [порождения природы]; веления же природы суть самовозникшие (врожденные начала), а не продукт соглашения [людей между собой]. Итак, тот, кто нарушает законы, если остается тайным от [остальных] участников соглашения, свободен от позора и наказания; если же [его противозаконный поступок] открывается, то его постигает позор и кара. Но если кто-нибудь попытается насильственно нарушить что-нибудь из коренящихся в самой природе [требований], идя против [естественной возможности], то, если это и остается скрытым от всех людей, бедствие [от этого для него самого] будет ничуть не меньшим и нисколько не большим, чем в том случае, если это все увидят. Ибо [в этом случае] вред причиняется не вследствие мнения людей, но поистине. Вообще же рассмотрение этих вопросов приводит к выводу, что многие предписания, признаваемые справедливыми по закону, враждебны природе человека… Что же касается полезных [вещей], то те из них, которые установлены [в качестве полезных] законами, суть оковы [для человеческой природы], те же, которые определены природой, приносят [человеку] свободу… [В поступках, противоречащих природе], заключается [причина] того, что люди страдают больше, когда можно было бы меньше страдать, и испытывают меньше удовольствий, когда можно было бы наслаждаться, и [чувствуют себя] несчастными, когда можно не быть таковыми».

— Антифон / перевод А.О. Маковельского // Антология мировой философии : в 4 т. Т. 1, ч. 1: Философия древности и средневековья. – Москва : Мысль, 1969. – С. 320-321[9]

«Тех, которые происходят от знатных родителей, мы уважаем и чтим, тех же, которые не из знатного дома, мы не уважаем и не почитаем. В этом мы поступаем по отношению друг к другу как варвары, потому что по природе мы все во всех отношениях равны, притом [одинаково] и варвары, и эллины. [Здесь] уместно обратить внимание на то, что у всех людей нужды от природы одинаковы… И в самом деле, мы все [одинаково] дышим воздухом – через рот и нос, и едим мы все [одинаково] – при помощи рук».

— Антифон / перевод А.О. Маковельского // Антология мировой философии : в 4 т. Т. 1, ч. 1: Философия древности и средневековья. – Москва : Мысль, 1969. – С. 321

«Закопаем в землю семя или черенок оливы – продукт природы, – и вырастет олива; закопаем семя лавра, и вырастет лавр. А теперь попробуем закопать в землю скамью, продукт человеческого искусства. Допустим, что наш черенок оживет и даст ростки – что же вырастет? Скамья? Конечно, нет. Вырастет дерево – то, чем являлась скамья по природе – олива, лавр и т.п. Итак, сущность, приданная вещи человеческим творчеством или постановлениями, – признак случайный и преходящий; настоящей же и постоянной сущностью является природа вещи» (перевод С.Я. Лурье).

Лурье, С. Я. Антифон — творец древнейшей анархической системы / Вступ. ст. Д. И. Рублёва. Изд. 2-е, доп. — М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009. — С. 57

Напишите отзыв о статье "Антифон Афинский"

Примечания

  1. Лурье, С. Я. Антифон — творец древнейшей анархической системы / Вступ. ст. Д. И. Рублёва. Изд. 2-е, доп. — М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009. — 168 с.
  2. Ударцев, С.Ф. Протоанархизм в Древнем Мире: некоторые источник и представители (Из истории политической и правовой мысли) // Петр Алексеевич Кропоткин и проблемы моделирования историко-культурного развития цивилизации. – СПб., 2005. – С. 91
  3. [iph.ras.ru/elib/0200.html Антифон] — статья в Новой философской энциклопедии.
  4. Лурье, С. Я. Антифон — творец древнейшей анархической системы / Вступ. ст. Д. И. Рублёва. Изд. 2-е, доп. — М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009. — 168 с. — ISBN 978-5-397-00752-8.
  5. [catdir.loc.gov/catdir/samples/cam033/2001035690.pdf Antiphon The Sophist. The Fragments / edited with introduction, translation, and commentary by Gerard J. Pendrick. — Cambridge University Press, 2002. — 483pp.] — ISBN 0521651611.
  6. Gagarin, Michael. Antiphon the Athenian. Oratory, law, and justice in the age of the sophists. — University of Texas Press, 2002. — 236 pp. — ISBN 978-0-292-72222-4.
  7. [www.attalus.org/old/orators1.html#Antiphon Pseudo-Plutarch. Lives of the Ten Orators. 832c-4b]
  8. [www.perseus.tufts.edu/hopper/text;jsessionid=BC1684DD60D69FD358587C9AE30D87C4?doc=Perseus%3Atext%3A1999.04.0004%3Aalphabetic+letter%3DA%3Aentry+group%3D12%3Aentry%3Dantiphon The Greek Anthology / with an English Translation by. W. R. Paton. - London. William Heinemann Ltd, 1916. B.1]
  9. Этот отрывок представляет собой русский перевод отрывка из Оксихиринских папирусов, первоначально опубликованный здесь: [www.gottwein.de/Grie/vorsokr/VSAntiph01.php The Oxyrhynchus Papyri, ed. Grenfell and Hunt. T.XI. № 1364. Oxford, 1915].

Литература

  • Дж. Реале, Д. Антисери. Западная философия от истоков до наших дней. I. Античность. — ТОО ТК «Петрополис», 1994. — 336 с.
  • С. Я. Лурье. Антифон — творец древнейшей анархической системы / Вступ. ст. Д. И. Рублёва. Изд. 2-е, доп. — М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009. — 168 с. (Размышляя об анархизме.)

Ссылки

Отрывок, характеризующий Антифон Афинский

– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.


Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.