История рабства

Для достижения эффективности производства жизненно необходимо разделение труда. При организации такого разделения тяжёлый (прежде всего, физический) труд является наименее привлекательным. На определённом этапе развития общества (когда развитие технологий обеспечило производство работником большего объёма продукции, чем необходимо ему самому для поддержания жизни), военнопленных, которых прежде убивали, стали лишать свободы и принуждать их к тяжёлому труду на хозяина. Люди, лишённые свободы и превращенные в собственность господина, стали рабами.

Первобытное общество

См. также: Рабство у первобытных народов

Рабство изначально не отражено в культуре человечества. Первые сведения о рабстве встречаются в период захвата семитскими племенами Шумера. Здесь упоминается покорение захваченного народа и его подчинение господину. Древнейшие указания на существование рабовладельческих государств на территории Месопотамии относятся к началу третьего тысячелетия до н. э. Судя по документам этой эпохи, это были очень маленькие первичные государственные образования, во главе которых стояли цари. В княжествах, потерявших свою независимость, правили высшие представители рабовладельческой аристократии, носившие древний полужреческий титул «энси» . Экономической основой этих древнейших рабовладельческих государств был централизованный в руках государства земельный фонд страны. Общинные земли, обрабатывавшиеся свободными крестьянами, считались собственностью государства, и население их было обязано нести в пользу последнего всякого рода повинности.

В библейских источниках рабство описано было до потопа (Быт. 9:25). Древние патриархи имели многих рабов (Быт. 12:5, 14:14). Рабами делались: люди взятые в военный плен (Втор. 20:10,11, 21:10), или должники, которые были не в состоянии уплатить своих долгов (4Цар. 4:1, Ис. 50:1, Мф . 18:25), так же вор, который был не в состоянии уплатить за украденное (Исх. 22:1-3), а также лица, вступившие в брак с лицом рабского состояния (Быт. 14:14, 15:3 и др.). Иногда человек сам продавал себя в рабство по крайности обстоятельств (Лев. 25:39). Рабы через продажу переходили от одного господина к другому, и покупка была самым обыкновенным способом добывать себе рабов.

По современным представлениям, в эпоху первобытного общества рабовладение сначала отсутствовало полностью, затем появилось, но не имело массового характера. Причиной этого был низкий уровень организации производства, а первоначально — добывания пищи и необходимых для жизни предметов, при котором человек не мог произвести больше, чем необходимо для поддержания его жизни. В таких условиях обращение кого-либо в рабство было бессмысленно, так как раб не приносил пользы хозяину. В этот период, собственно, рабов как таковых не было, а были только пленники, взятые на войне. С древнейших времён пленник считался собственностью того, кто его захватил. Эта сложившаяся в первобытном обществе практика явилась фундаментом для возникновения рабовладения, поскольку закрепила представление о возможности владения другим человеком.

В межплеменных войнах пленников-мужчин, как правило, либо не брали вовсе, либо убивали (в местах, где был распространён каннибализм — поедали), либо принимали в победившее племя. Разумеется, были исключения, когда пленённых мужчин оставляли в живых и заставляли работать, либо использовали в качестве менового товара, но общей практикой это не было. Немногие исключения составляли мужчины-рабы, особо ценные из-за каких-то своих личных качеств, способностей, умений. В массе же бо́льший интерес представляли захваченные женщины, как для рождения детей и сексуальной эксплуатации, так и для хозяйственных работ; тем более, что гарантировать подчинение женщин как физически более слабых было гораздо проще.

Расцвет рабовладения

См. также: Рабство в Древней Греции, Рабство в Древнем Риме, Рабство в Древнем Египте и Рабство на Древнем Востоке

Рабство появилось и распространилось в обществах, перешедших к сельскохозяйственному производству. С одной стороны, это производство, особенно при примитивной технике, требует весьма значительных затрат труда, с другой — работник может произвести существенно больше, чем необходимо для поддержания его жизни. Пользование рабским трудом стало экономически оправданным и, естественно, широко распространилось. Тогда и сложилась рабовладельческая система, просуществовавшая многие века — как минимум, с античных времён до XVIII века, а кое-где и дольше.

В этой системе рабы составляли особый класс, из которого обычно выделялась категория личных, или домашних рабов. Домашние рабы всегда находились при доме, прочие же работали вне его: в поле, на строительстве, ходили за скотом и так далее. Положение домашних рабов было заметно лучше: они были лично известны господину, жили с ним более или менее общей жизнью, до известной степени входили в состав его семьи. Положение прочих рабов, лично мало известных господину, часто почти не отличалось от положения домашних животных, а иногда бывало и худшим. Необходимость удержания больших масс рабов в подчинении привела к появлению соответствующей юридической поддержки права владения рабами. Помимо того, что сам хозяин обычно имел работников, чьей задачей был надзор за рабами, законы сурово преследовали рабов, попытавшихся бежать от хозяина или взбунтоваться. Для усмирения таких рабов широко применялись самые жестокие меры. Несмотря на это, побеги и восстания рабов были нередки.

По мере роста культуры и образованности общества среди домашних рабов выделился ещё один привилегированный класс — рабы, ценность которых определялась их знаниями и способностями к наукам и искусствам. Существовали рабы-актёры, рабы-учителя и воспитатели, переводчики, писцы. Уровень образования и способностей таких рабов нередко значительно превышал уровень их хозяев, что, впрочем, далеко не всегда облегчало их жизнь.

Положение рабов постепенно, путём очень долгой эволюции, изменялось к лучшему. Разумный взгляд на собственную хозяйственную выгоду вынуждал господ к бережливому отношению к рабам и смягчению их участи; это вызывалось также и соображениями безопасности, в особенности когда рабы в количественном отношении превосходили свободные классы населения. Изменение отношения к рабам сначала отражалось в религиозных предписаниях и обычаях, а затем и в писаных законах (правда, можно отметить, что закон сначала взял под защиту домашних животных, и только потом — рабов). Разумеется, ни о каком уравнении рабов в правах со свободными людьми речи не было: за один и тот же проступок раба наказывали несравненно строже, чем свободного человека, он не мог жаловаться в суд на обидчика, не мог владеть собственностью, вступать в брак; по-прежнему господин мог его продавать, дарить, тиранить и т. д. Однако уже нельзя было безнаказанно убить или изувечить раба. Появились правила, регулировавшие освобождение раба, положение рабыни, забеременевшей от своего господина, положение её ребёнка; в некоторых случаях обычай или закон давал рабу право переменить своего господина. Тем не менее, раб всё-таки оставался вещью; меры, которые принимались для защиты раба от произвола господина, носили чисто полицейский характер и вытекали из соображений, не имевших ничего общего с признанием за рабом прав личности.

Переход от рабовладения к феодализму, рудименты рабства в средневековой Европе

См. также: Крепостное право

Уничтожить институт рабовладения смогла лишь коренная перемена экономических условий, чему способствовало само рабовладение, воздействуя в прогрессивном смысле на общественную организацию. Само появление рабства в первобытном обществе было уже известным прогрессом, заключающимся хотя бы в том, что прекратилось убийство всех побеждённых. С увеличением числа рабов увеличивается специализация, появляются новые экономические функции, техника добывания и обработки сырья значительно поднимается. Пока население, сравнительно с площадью удобной для обработки земли, незначительно, труд рабов производит гораздо больше, чем нужно на их содержание. При этом необходимость внимательного надзора за трудом невольников заставляет держать их вместе в большом количестве, и концентрация приносит ещё большие выгоды.

Однако выгодность эта с течением времени уменьшалась. Неизбежно наступал момент, когда при невольничьем труде производство переставало возрастать, при том что содержание раба постоянно дорожало. Техника добывания и обработки при необразованности, которая неизбежна для рабов, не может развиваться далее определённых пределов. Труд, вынуждаемый страхом наказания, сам по себе неуспешен и непроизводителен: даже физическую силу рабы не прилагают к делу и наполовину. Все это подрывало институт рабства. Новые хозяйственные отношения, которые в различных государствах обусловливались различными причинами, создали новый институт крепостничества, породив новое состояние несвободных, прикреплённых к земле и поставленных под власть землевладельца крестьян (личная зависимость, поземельная зависимость), которые, однако, при всей ограниченности своих прав, не являются уже собственностью владельца. Масштабы использования рабского труда сузились, класс рабов-земледельцев исчез. В Европе рабство сохранилось как преимущественно домашнее, однако существовало на всем протяжении Средних веков. Захватом рабов и работорговлей занимались скандинавские викинги. Итальянские купцы (генуэзцы и венецианцы), владевшие торговыми факториями на Чёрном и Азовском морях, покупали рабов (славян, черкесов) у татаро-монголов и продавали их в страны средиземноморского бассейна, как мусульманские, так и христианские. (См. также Генуэзские колонии в Северном Причерноморье). Рабы славянского происхождения отмечаются в XIV веке в нотариальных актах некоторых итальянских и южнофранцузских городов (Руссильон).

Рабство в средневековых государствах Передней Азии

На рабском труде африканцев держалась экономика южного Ирака вплоть до восстания зинджей. В Нижнем Ираке труд восточноафриканских рабов, известных как «зинджи», использовался в массовых масштабах для крайне трудоёмких работ по поддержанию в порядке и развитию южномесопотамской мелиорационной сети, обеспечивавшей высокую продуктивность земледелия в данном регионе. Высокая концентрация восточноафриканских рабов и тяжёлые условия их существования позволили хариджитам превратить зинджей в ударную силу организованного ими восстания, известного как Восстание зинджей (869—883 годов). В результате восстания зинджам удалось установить свой контроль над всем Нижним Ираком и даже создать свою собственную полицию. В результате колоссального напряжения сил аббасидским халифам всё-таки удалось это восстание подавить. Однако после этого иракцы уже стали последовательно избегать массового ввоза в страну рабов из Восточной Африки. Отметим, что в то же самое время иракцам не удалось найти зинджам эффективной альтернативы, в результате чего сложная мелиоративная сеть Нижней Месопотамии пришла в полный упадок, что привело к полной социально-экологической катастрофе в регионе. Площадь заселённой территории сократилась до 6 % от прежнего уровня. Численность населения упала до минимальной отметки за все предыдущие 5000 лет. Нижняя Месопотамия, бывшая при Омейядах житницей халифата, превратилась в окруженные пустынями болота.

Впрочем, существует и иная точка зрения (Гумилёв Л. Н.), которая состоит в том, что попытки арабской мелиорации в Южной Месопотамии в VII—IX веках н. э. были изначально неосуществимы и не обоснованы с хозяйственной точки зрения, так как мелкие кристаллики соли, содержавшиеся в почве и лишавшие её плодородия, были просто не видны глазу, и деятельность зинджей по их сбору была просто неэффективна. А в упадок мелиоративная система Междуречья пришла намного раньше, ещё в начале Новой эры, в результате отдалённых последствий предыдущей неудачной попытки мелиорации при вавилонских царях Навуходоносоре и Набониде, что и стало причиной постепенного упадка такого древнего центра, как Вавилон, от которого к началу н. э. «остались одни руины». Восстание зинджей было безнадёжно для них с самого начала и привело их к закономерной гибели, но одновременно погубило и Багдадский халифат.

Рабский труд и работорговля были важной частью экстенсивной экономики средневековых азиатских государств, созданных кочевниками, таких как Золотая Орда, Крымское ханство и ранняя Османская Турция (см. также Набеговое хозяйство). Монголо-татары, обратившие огромные массы покорённого населения в рабство, продавали рабов как мусульманским купцам, так и итальянским торговцам, владевшим с середины XIII века колониями в северном Причерноморье (Каффа с 1266, Чембало, Солдайа, Тана и др.). Один из наиболее оживленных работоторговых путей вёл из азовской Таны в Дамиетту, находящуюся в устье Нила. За счет рабов, вывезенных из Причерноморья, пополнялась мамелюкская гвардия династий Аббасидов и Аюбидов. Крымское ханство, сменившее монголо-татар в северном Причерноморье, также активно занималось работорговлей. Основной рынок рабов находился в городе Кефе (Каффа). Рабы, захваченные крымскими отрядами в Польско-Литовском государстве и на Северном Кавказе, продавались преимущественно в страны Передней Азии. К примеру, в результате крупных набегов на Центральную Европу в рабство продавались до тысячи пленников. Общее число рабов, прошедших через крымские рынки, оценивается в три миллиона человек. В покоренных Турцией христианских областях каждый четвёртый мальчик забирался из семьи, принуждался к обращению в ислам и в теории становился рабом султана, хотя на практике янычары вскоре стали элитными войсками, претендовавшими на политическое влияние. Из рабов пополнялась янычарская гвардия и султанская администрация. Из рабынь состояли гаремы султана и турецких сановников.

Рабство в новое время

Рабство, практически повсеместно в Европе заменённое крепостничеством, было восстановлено в новом свете в XVII веке, после начала эпохи великих географических открытий. На колонизируемых европейцами территориях повсеместно, в широких масштабах разворачивалось сельскохозяйственное производство, которое требовало большого количества работников. При этом условия жизни и производства в колониях были чрезвычайно близки к тем, что существовали в древние времена: большие пространства необработанной земли, малая плотность населения, возможность ведения хозяйства экстенсивными методами, с применением самых простых инструментов и элементарных технологий. Во многих местах, в особенности в Америке, работников было просто негде взять: местное население не имело никакого желания работать на пришельцев, свободные переселенцы также не собирались трудиться на плантациях. В это же время в ходе освоения белыми европейцами Африки обнаружилась возможность достаточно легко получить практически неограниченное количество работников, захватывая и обращая в рабство коренных африканцев. Африканские народы большей частью находились на стадии родового строя или начальных стадиях государственного строительства, технологический уровень их не давал возможности сопротивляться европейцам, имевшим технику и огнестрельное оружие. С другой стороны, они были знакомы с рабством ещё до прихода европейцев и рассматривали рабов как один из товаров для выгодной торговли.

В Европе возобновилось использование рабского труда и началась массовая работорговля, которая процветала вплоть до XIX века. Африканцев захватывали в их родных землях (как правило, сами же африканцы), грузили на корабли и отправляли по назначению. Некоторая часть рабов попадала в метрополию, большинство же отправлялись в колонии, преимущественно американские. Там они использовались для сельскохозяйственных работ, в основном на плантациях. Тогда же в Европе преступников, приговорённых к каторге, стали отправлять в колонии и продавать в рабство. Среди «белых рабов» преобладали ирландцы, захваченные англичанами в ходе покорения Ирландии. Промежуточное положение между ссыльными и свободными колонистами занимали «проданные в услужение» (англ. indenture) — когда люди продавали свободу за право переехать в колонии и там снова «отработать» её.

В Азии африканские рабы использовались мало, поскольку в этом регионе гораздо выгоднее было использовать на работах многочисленное местное население.

100 долларов КША с изображением негров-рабов на плантации. Ричмонд, 1862

27 декабря 1512 года испанское правительство запретило использовать в колониях американских индейцев как рабов, однако одновременно разрешило ввозить в Новый Свет рабов из Африки. Использование рабов-африканцев было весьма выгодным для плантаторов. Во-первых, негры в среднем были лучше приспособлены для изнурительного физического труда в жарком климате, чем белые европейцы или индейцы; во-вторых, вывезенные далеко от мест обитания собственных племён, не имеющие никакого представления о том, как вернуться домой, они были менее склонны к побегам. При продаже невольников взрослый здоровый негр стоил в полтора — два раза дороже здорового взрослого белого. Масштабы использования рабского труда в колониях были очень велики. Даже после повсеместного запрещения законом работорговля долгое время существовала нелегально. Почти всё чернокожее население американского континента в середине XX века было потомками рабов, некогда вывезенных из Африки.

Всего в британскую Северную Америку и позднее в США было ввезено около 13 миллионов африканских рабов. В среднем, из 3-5 захваченных рабов, на плантацию доставлялся лишь один, остальные погибали во время захвата и транспортировки. По оценкам исследователей, в результате работорговли Африка потеряла до 80 миллионов жизней.

Выгоды от плантаций хлопка и сахарного тростника и возраставшая цена рабов в Южных штатах США побуждали принимать всевозможные меры для охраны института рабства и для удержания рабов в подчинённом положении. Рабы находились фактически в полной власти своих хозяев.

Отмена рабства в Америке

В 1801 году рабство было отменено в Сан-Доминго в результате Гаитянской революции - единственного в истории успешного восстания рабов.

В США возраставшее напряжение между свободными Северными и рабовладельческими Южными штатами привело к сецессии южных штатов и гражданской войне, в ходе которой были освобождены миллионы рабов. В первое время после войны, под влиянием недоверия к южанам, правительство Соединённых Штатов вызвало негров к деятельному участию в выборах и в управлении. Но вскоре оказалось, что управление, составленное из менее культурных элементов, привело к отягощению южных штатов долгами и к разного рода злоупотреблениям. С прекращением военного положения на Юге и возвращением полноправия белым в усмиренных штатах, они получили возможность к более полному осуществлению самоуправления, которым и воспользовались, прежде всего, для отстранения негров от участия в законодательной, судебной и административной деятельности (см. Законы Джима Кроу).

Позже всего освободили рабов-негров в Бразилии, где негры наиболее смешались с португальцами и индейцами. По переписи 1872 здесь насчитывалось 3 787 тыс. белых, 1 954 тыс. негров, 3 802 тыс. метисов и 387 тыс. индейцев; из негров было около 1,5 млн рабов. Первым шагом к отмене рабства было запрещение в 1850 ввоза рабов. В 1866 были освобождены рабы монастырей и некоторых учреждений; в 1871 объявлены свободными все дети, рождённые в Бразилии, освобождены все казённые и императорские рабы и учреждён особый фонд для выкупа ежегодно определённого числа рабов. В 1885 освобождены все рабы старше 60 лет. Лишь в 1888 последовало полное освобождение остальных рабов. Эта мера послужила одним из поводов к революции, низвергнувшей императора дона Педру II.

Литература

на русском языке

• Валлон А. История рабства в античном мире. Пер. с фр. С. П. Кондратьева. М.: Госполитиздат, 1941. 664 с.
• Зайков А. [www.academia.edu/3511291/_._._ Отмена рабства: европейский и американский опыт] // Права человека. Энциклопедический словарь. М.: Норма, 2009. С. 72-73.
• Ингрэм Д. К. 1896: [elar.uniyar.ac.ru/jspui/handle/123456789/2169 История рабства от древнейших до новых времен] / Пер. З. Журавской. СПб.
• Каутский К. Диктатура пролетариата: От демократии к государственному рабству: Большевизм в тупике (переиздание: Берлин. 1921 г.) Антидор, 2002.
• Васильевский М. Г., Липовский А. Л. Рабство // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

на других языках

• Davis, David Brion. Slavery and Human Progress (1984).
• Davis, David Brion. The Problem of Slavery in Western Culture (1966)
• Davis, David Brion. Inhuman Bondage: The Rise and Fall of Slavery in the New World (2006)
• Drescher, Seymour. Abolition: A History of Slavery and Antislavery (Cambridge University Press, 2009)
• Finkelman, Paul, and Joseph Miller, eds. Macmillan Encyclopedia of World Slavery (2 vol 1998)
• Hinks, Peter, and John McKivigan, eds. Encyclopedia of Antislavery and Abolition (2 vol. 2007) 795pp; ISBN 978-0-313-33142-8
• Linden, Marcel van der, ed. Humanitarian Intervention and Changing Labor Relations: The Long-Term Consequences of the Abolition of the Slave Trade (Brill Academic Publishers, 2011) [hsozkult.geschichte.hu-berlin.de/rezensionen/id=15833 online review]
• McGrath, Elizabeth and Massing, Jean Michel, The Slave in European Art: From Renaissance Trophy to Abolitionist Emblem, London (The Warburg Institute) and Turin 2012.
• Parish, Peter J. Slavery: History and Historians (1989)
• Phillips, William D. Slavery from Roman Times to the Early Atlantic Slave Trade (1984)
• Rodriguez, Junius P. ed. The Historical Encyclopedia of World Slavery (2 vol. 1997)
• Rodriguez, Junius P. ed. Encyclopedia of Slave Resistance and Rebellion (2 vol. 2007)

Древняя Греция и Древний Рим

• Bradley, Keith. Slavery and Society at Rome (1994)
• Cuffel, Victoria. "The Classical Greek Concept of Slavery," Journal of the History of Ideas Vol. 27, No. 3 (Jul. – Sep. 1966), pp. 323–342
• Finley, Moses, ed. Slavery in Classical Antiquity (1960)
• Westermann, William L. The Slave Systems of Greek and Roman Antiquity (1955) 182pp

Африка и Ближний Восток

• Campbell, Gwyn. The Structure of Slavery in Indian Ocean Africa and Asia (Frank Cass, 2004)
• Lovejoy, Paul. Transformations in Slavery: A History of Slavery in Africa (Cambridge University Press, 1983)
• Toledano, Ehud R. As If Silent and Absent: Bonds of Enslavement in the Islamic Middle East (Yale University Press, 2007) ISBN 978-0-300-12618-1
• Davis, Robert C., Christian Slaves, Muslim Masters: White Slavery in the Mediterranean, The Barbary Coast, and Italy, 1500-1800 (Palgrave Macmillan, New York, 2003) ISBN 0-333-71966-2

Латинская Америка и Британская империя

• Blackburn, Robin. The American Crucible: Slavery, Emancipation, and Human Rights (Verso; 2011) 498 pages; on slavery and abolition in the Americas from the 16th to the late 19th centuries.
• Klein, Herbert S. African Slavery in Latin America and the Caribbean (Oxford University Press, 1988)
• Klein, Herbert. The Atlantic Slave Trade (1970)
• Klein, Herbert S. Slavery in Brazil (Cambridge University Press, 2009)
• Morgan, Kenneth. Slavery and the British Empire: From Africa to America (2008)
• Stinchcombe, Arthur L. Sugar Island Slavery in the Age of Enlightenment: The Political Economy of the Caribbean World (Princeton University Press, 1995)
• Walvin, James. Black Ivory: Slavery in the British Empire (2nd ed. 2001)
• Ward, J. R. British West Indian Slavery, 1750–1834 (Oxford University Press 1988)

США

• Fogel, Robert. Without Consent or Contract: The Rise and Fall of American Slavery (1989)
• Genovese, Eugene. Roll Jordan, Roll: The World the Slaves Made (1974)
• Miller, Randall M., and John David Smith, eds. Dictionary of Afro-American Slavery (1988)
• Phillips, Ulrich B. American Negro Slavery: A Survey of the Supply, Employment and Control of Negro Labor as Determined by the Plantation Regime (1918)
• Rodriguez, Junius P. ed. Slavery in the United States: A Social, Political, and Historical Encyclopedia (2 vol 2007)

Россия

• Hellie, Robert. Slavery in Russia 1450-1725 (1982)
• Фроянов И.Я. Рабство и данничество у восточных славян (1996)
• Раб // Толковый словарь живого великорусского языка : в 4 т. / авт.-сост. В. И. Даль. — 2-е изд. — СПб. : Типография М. О. Вольфа, 1880—1882.</span>

Ссылки

• [www.memoirestbarth.com/EN/ Mémoire St Barth : Saint-Barthelemy's history (slave trade, slavery, abolitions)]
• [www.ungift.org UN.GIFT] – Global Initiative to Fight Human Trafficking
• [www.parliament.uk/slavetrade Parliament & The British Slave Trade 1600 – 1807]
• [www.digitalhistory.uh.edu/historyonline/slav_fact.cfm Digital History – Slavery Facts & Myths]
• [www.voiceofdharma.com/books/mssmi Muslim Slave System in Medieval India]
• [www.arabslavetrade.com Arab Slave Trade]
• [www.ltscotland.org.uk/abolition/ Scotland and the Abolition of the Slave Trade – schools resource]
• [web.archive.org/web/20091026211238/www.geocities.com/CollegePark/Classroom/9912/easterntrade.html The Forgotten Holocaust: The Eastern Slave Trade]
• [www.blackhistory4schools.com/slavetrade/ Teaching resources about Slavery and Abolition on blackhistory4schools.com]
• [www.isj.org.uk/index.php4?id=332&issue=115 "What really ended slavery?"] Robin Blackburn, author of a two-volume history of the slave trade, interviewed by International Socialism
• David Brion Davis, [southernspaces.org/2009/american-and-british-slave-trade-abolition-perspective "American and British Slave Trade Abolition in Perspective"], Southern Spaces, 4 February 2009.
• [www.democracynow.org/2009/9/9/the_slave_next_door_human_trafficking The Slave Next Door: Human Trafficking and Slavery in America Today] – video report by Democracy Now!
• [www.slaverymuseum.co.uk/ Slavery Museum. Great Britain.]

Отрывок, характеризующий История рабства

Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.