Антонелли, Джакомо

Его Высокопреосвященство кардинал Джакомо Антонелли Giacomo Antonelli<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Кардинал-дьякон с титулярной диаконией Санта-Мария-ин-Виа-Лата.</td></tr>
Государственный секретарь Святого Престола
10 марта — 3 мая 1848 года
Церковь:	Римско-католическая церковь
Предшественник:	Кардинал Джузеппе Бофонди
Преемник:	Кардинал Антонио Франческо Ориоли
Государственный секретарь Святого Престола
6 декабря 1848 года — 6 декабря 1876 года
Церковь:	Римско-католическая церковь
Предшественник:	Кардинал Джованни Солья
Преемник:	Кардинал Джованни Симеони
Кардинал-протодьякон
13 марта 1868 года — 6 декабря 1876 года
Церковь:	Римско-католическая церковь
Предшественник:	Кардинал Джузеппе Уголини
Преемник:	Кардинал Просперо Катерини
Рождение:	2 апреля 1806(1806-04-02) Соннино, Папская область
Смерть:	6 ноября 1876(1876-11-06) (70 лет) Рим, Итальянское королевство
Кардинал с:	11 июня 1847 года
Награды:

Джакомо Антонелли (итал. Giacomo Antonelli; 2 апреля 1806, Соннино, Папская область — 6 декабря 1876, Рим, Итальянское королевство) — итальянский куриальный кардинал. Про-генеральный казначей Апостольской Палаты ad beneplacitum Sanctitatis Sua с 11 июня 1847 по 10 марта 1848. Государственный секретарь Святого Престола с 10 марта по 3 мая 1848 и 6 декабря 1848 по 6 ноября 1876. Префект Апостольского дворца с 1 ноября 1848. Кардинал-дьякон с 11 июня 1847, с титулярной диаконией Санта-Агата-алла-Субурра с 14 июня 1847. Кардинал-дьякон с титулярной диаконией Санта-Мария-ин-Виа-Лата с 13 марта 1868. Кардинал-протодьякон с 13 марта 1868.

Не имел священного сана, будучи одним из последних кардиналов-мирян.

Джакомо Антонелли в «ЭСБЕ»

В начале XX века «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» так описывал этого человека на своих страницах:

«Антонелли Джиакомо — кардинал-статс-секретарь, род. 2 апр. 1806 г. в Соннино, местечке близ неаполитанской границы. Отец его, пастух и дровосек, происходил из старинной романской фамилии, которая насчитывала в своей среде много ученых, юристов, историков, но немало также и разбойников. Когда славившийся разбойничий притон, в котором родился А., был разрушен папскими жандармами, А. отправился в Рим, где поступил в большую семинарию. Здесь выдающиеся его способности обратили на себя внимание папы Григория XVI, который по рукоположении А. во священство приблизил его к себе и открыл ему политическую карьеру. Скоро А. достиг звания прелата, и тогда открылась для него обширная деятельность, сначала в качестве члена верховного суда, а впоследствии — делегата в Орвието, Витербо и Мацерата. В 1847 г. папа назначил его помощником статс-секретаря министерства внутренних дел, в 1844 г. — вторым казначеем министерства финансов, а в 1845 году — главным казначеем (министром финансов) на место Тостиса. Когда на папский престол взошел Пий IX, А., который до сих пор был ярым приверженцем духовного и светского деспотизма, примкнул к либералам, стремившимся к реформам, чем и приобрел благосклонность нового властителя. Его гибкая натура, за которою скрывался энергический характер, помогла ему достигнуть большого влияния на папу. Награждённый 11 июня 1847 г. кардинальской шапкой, А. был назначен членом совета министров, с учреждения которого Пий IX и начал свои реформы. Политические бури июля 1848 г. заставили А. на короткое время удалиться от кормила правления, но уже в начале марта он снова сделался президентом либерального министерства, состоявшего из 9 членов, в числе коих было лишь трое духовных. Под могучим влиянием бурных веяний А. считал целесообразным плыть по течению. В то время как папа 14 марта обнародовал основной государственный закон, его министр льстил национальным стремлениям и отправил к северным границам, правда, без определенных инструкций, корпус в 10000 человек, который, поддерживая пьемонтцев, вторгся в Ломбардию. После капитуляции римских войск при Виченце (16 июня 1848 г.) папа по настоянию А. вынужден был осудить войну и объявить, что он свою армию посылал не для борьбы с австрийцами.

Негодование народа по поводу этой измены национальному делу приняло в Риме формы столь угрожающие, что А. с товарищами выступили из министерства, а управление государством было предоставлено кабинету Мамиани. Тем не менее, А. остался советником папы и истинным руководителем римской политики. По его совету папа бежал в Гаэту, А. сам последовал за ним и был облечен саном статс-секретаря in partibus. Когда в 1849 г. Рим был объявлен республикой, А. в циркулярной ноте требовал вмешательства католических держав. Вопреки его желанию оно было предпринято не Австрией, а Францией. Когда Рим сдался, А. воспротивился немедленному возвращению Пия IX, желая предварительно упрочить дело реакции издали и без помехи. 12 апр. 1850 г. А. вместе с папой вернулся в Рим. Закон 11 сент. 1850 г. сделал его не только высшим сановником, но и единственным правителем государства, и в то же время в качестве президента государственного совета он приобрел значительное влияние на ход правосудия в высших инстанциях. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что Пий IX со времени революции более сосредоточился на отправлении своих духовных обязанностей, предоставив правление кардиналу, который ожесточенно преследовал своих политических противников.

Влиятельного противника реакционная политика кардинала встретила в графе Кавуре. Действительно, после того как последний на Парижском конгрессе 1856 г. обратил внимание всей Европы на неустройства в Италии, а в особенности в Папской Области, А. увидел, что почва колеблется у него под ногами, тем более, что в самом Ватикане у него были ожесточенные враги в лице иезуитов. Тем не менее, ему удалось сохранить свой пост, так как благодаря своему дипломатическому искусству он был для папы незаменим. А. обнародовал протест против занятия части Папской Области, против отчуждения церковных имуществ в аннектированном округе, против распространения на Папскую Область и светскую власть пап принципа невмешательства. В подготовлениях ко Вселенскому собору 1869 г. А. не принимал никакого видимого участия, так как он был против этого собора, состоявшегося по настоянию иезуитов. Тем не менее, в депеше к австрийскому правительству от 10 февр. 1870 г. А. отстаивает полную свободу церкви в догматических вопросах по отношению к государству. По выступлении французских войск из Папской Области в августе 1870 г., когда уж не было сомнения, что дни светской власти пап сочтены, кардинал и в последнюю минуту взывает о помощи к Австрии и Пруссии, но тщетно. После того как итальянское правительство утвердилось в Риме, А. ограничился тем, что в сильной ноте от сентяб. 1870 г. выразил протест против оккупации. С того дня А. потерял своё влияние на папу, отношения которого к культурной борьбе в Германии и к расколу, которым угрожали старокатолики, складывались под исключительным давлением иезуитов (см. Папская Область и Пий IX). 6-го нояб. 1876 г. А. † в Риме, оставив огромное состояние своим трем братьям. Это послужило поводом к скандалезному процессу, который начат был в 1877 г. мнимой дочерью А., графиней Ламбертини, желавшей присвоить себе часть наследства. После продолжительной борьбы искания её были в 1879 г. отвергнуты кассационным судом в Риме, так как происхождение её от А. было признано недоказанным».

Отрывок, характеризующий Антонелли, Джакомо

– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.