Антонии
Поделись знанием:
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Антонии — древнеримский род.
Из лиц, принадлежавших к этому римскому роду (gens), кроме названных под словом Antonia женщин:
- Тит Антоний Меренда (лат. Titus Antonius Merenda; около 490 — после 449 гг. до н. э.) — римский государственный деятель середины V века до н. э. В 450—449 годах до н. э. он входил в состав коллегии децемвиров с консульской властью, предназначенных для составления новых письменных законов.
- Марк Антоний (лат. Marcus Antonius) — древнеримский политик, начальник конницы. В 333 до н. э. он был назначен начальником конницы при диктаторе Публии Корнелии Руфине, избранного для борьбы с сидицинами и самнитами. Однако это избрание диктатора и начальника конницы было оспорено из-за нарушения некоторых религиозных формальностей, и они вынуждены были сложить полномочия в том же году[1].
- Марк Антоний Оратор, М. Antonius, оратор, дед триумвира, один из первых ораторов Рима, родился в 143 г. до н. э., был консулом в 99 г. до н. э., а перед тем в 103 г. до н. э. сражался против киликийских морских разбойников; в 97 г. до н. э. сделался цензором; в междоусобную войну примкнул к партии Суллы и в 87 г. до н. э. был убит разъяренными приверженцами Мария. Vell. Pat. 2, 22. Val. Max. 8, 9, 2. В сочинении Цицерона de oratore Антоний является, в противоположность высоко образованному Крассу, представителем естественного природного красноречия без строго научного образования, не потому, чтобы А. совершенно чужда была греческая наука, а потому, что он избегал самого отдаленного влияния её на своё красноречие, стараясь придать ему чисто национальный характер. О некоторых из его речей мы имеем довольно точные сведения. Он написал также небольшое сочинение о технике красноречия — de ratione dicendi (Cic. or. 5. Cic. de or. 1, 21. 47 и 48. Quint. 3, 1, 19). Часто приводится из этого сочинения изречение: disertos se cognosse nonnullos, eloquentem adhuc neminem;
- Марк Антоний Кретик, M. A. Creticus, отец знаменитого триумвира, претор в 75 г. до н. э.; в 74 г. до н. э. ему дано было поручение преследовать по берегам Средиземного моря морских разбойников, но серьезных действий против них он не предпринял, а только ограбил Сицилию и, говорят, был даже в стычке с пиратами. Sall. hist. 4, 7. Vell. Pat. 2, 31. Вследствие одного нападения А. на остров Крит, где он, потерпев большой урон, и умер, его в насмешку прозвали Критским. Plut. Ant.1. Diod. Sic. 40, 1; брат его 3) С. Ant. Hybrida, был известен своим хищническим характером, который обнаружил, когда, отправившись в 87 г. до н. э. с Суллой на Восток и после возвращения Суллы из Азии в 83 г. до н. э. оставшись в Греции, разграбил эту страну, а потом принял участие и в проскрипциях Суллы. За грабеж, совершенный им в Греции, он был обвиняем в 76 г. до н. э. Юлием Цезарем, но не подчинился приговору суда, а апеллировал к народным трибунам, Plut. Caes. 4. В 70 г. до н. э. за свои преступления подвергся исключению из сената, но скоро опять был в него принят (Cic. Cluent. 42). Затем сделался эдилом, а в 65 г. до н. э. — претором. В заговоре Катилины он принимал тайное участие, не выступая открыто его приверженцем. В 63 г. до н. э. одновременно с ненавистным для него Цицероном А. сделался консулом. Plut. Cic. 12. Cat. Cic. 3, 6. После того как заговор обнаружился, А. поручено было вести войско в Этрурию, но он, не желая лично способствовать гибели Каталины, под предлогом болезни передал командование в самый день битвы Петрею, хотя после счастливого исхода сражения сам принял титул императора (Dio Cass. 37, 40). Затем он отправился в свою провинцию Македонию, начал здесь свои обычные грабежи и опустошил соседние с провинцией земли дарданов и бастарнов, был, однако, теми и другими разбит. В 59 г. до н. э. подвергся двум обвинениям: за грабеж и за участие в заговоре Катилины (Cic. Cael. 31. Val. Max. 4, 2, 6) и, несмотря на защиту Цицерона, был осужден. Cic. Саес. 38. Он отправился на остров Кефаллению, где поступал с обычным самоуправством. В 44 г. до н. э. Цезарь отозвал его обратно. При помощи триумвира, своего племянника, он в 42 г. до н. э. получил цензуру;
- Марк Антоний, M. Antonius (Triumvir), (лат. Marcus Antonius; 14 января 83 до н. э., Рим — 1 августа 30 до н. э., Александрия Египетская) — древнеримский политик-цезарианец и военачальник, триумвир 43-33 гг. до н. э., трижды консул 44 до н. э., 34 до н. э. и 31 до н. э., квестор 51-50 гг. до н. э., триумвир. Отцом Марка Антония был Марк Антоний Кретик, матерью — Юлия Антония.
- Гай Антоний, брат триумвира, был легатом у Цезаря (49 г. до н. э.), затем претором в Македонии; казнен по приказанию Брута. Plut. Brut. 28. Dio Cass. 47, 23 слл.;
- Луций Антоний, L. Antonius, младший брат триумвира, во время междоусобных войн стоял на стороне Цезаря. По смерти последнего поддерживал своего брата и, между прочим, помог ему, насильственным, впрочем, путём, провести аграрный закон. Cic. Phil. 9, 11, 6. Участвовал и в военных делах брата, но ничего замечательного не совершил. Однако в 41 г. до н. э. получил триумф за победы над альпийскими народами, а в следующую зиму (от осени 41 до весны 40 г. до н. э.) вел перузинскую войну против Октавиана. Возбуждению войны особенно способствовала жена триумвира, Фульвия, рассчитывавшая, что, если произойдет солкновение с Октавианом, А. наверное вернется к ней, вырвавшись из сетей Клеопатры. С этой целью она воспользовалась новым аграрным законом и старалась воспрепятствовать раздаче земель легионам, а потом выступила защитницей землевладельцев, потерпевших от этой раздачи. Таким образом, дело дошло до войны, и А. был в течение целой зимы осаждаем Октавианом и его полководцами Агриппой (App. 5, 20 — 49) и Сальвидиеном в этрусском городе Перузии. Войско, собранное Фульвией, напрасно пыталось заставить неприятеля снять осаду, так же безуспешны оказались и вылазки, делавшиеся из города; осажденные стали очень страдать от голода, А. принужден был начать переговоры с Октавианом и сдался ему, испросив пощаду для своих друзей; Октавиан примирился с Антонием и вскоре назначил его претором в Испанию. Цицерон, вероятно из личной ненависти, изображает характер А. в очень непривлекательном виде. Phul. 5, 1.1, 6. 14, 3 и в других местах;
- Марк Антоний Антилл, сын триумвира и Фульвии, родился в 36 г. до н. э.; по воле отца, в случае смерти последнего, должен был управлять Египтом; казнен по приказанию Октавиана. Suet. Oct. 63. Plut. Ant. 81;
- Юл Антоний, Iulus Antonius, младший брат предыдущего; очень старательно и с большой любовью был воспитан своей мачехой Октавией. По смерти А.-триумвира Август милостиво обращался с Иулом и неоднократно назначал на разные должности (Vell. 2, 100. Suet. Claud. 2. Tac. ann. 4, 44). Но впоследствии Иул был уличен в прелюбодеянии с дочерью Августа Юлией, и император приказал казнить его; кажется, Иул предупредил наказание, добровольно лишив себя жизни. Гораций хвалит его поэтические произведения (Od. 4, 2). Сын Иула Iucius, последний представитель рода Антониева, умер в изгнании в Массилии в 26 г. от Р. X. Не принадлежали к этому роду, но также носили имя Антониев: 9) Antonius Musa, знаменитый римский врач, излечивший Августа от тяжелой болезни холодными ваннами. Suet. Jct. 81. С этих, кажется, пор сделалось очень распространенным лечение купаниями, и именно холодными. Nor. ер. 1, 15, 3. Приписываются А., но, наверное, принадлежат позднейшим временам сочинение, посвященное Агриппе: de herba betonica, и отрывок de tuenda valitudine ad Maecenatem. Изд. Caldani (1800);
- Марк Антоний Прим, родом из Галлии, при императоре Гальбе вступил в римскую военную службу, служил и во времена Отона и Вителлия, а когда положение последнего сделалось сомнительным, перешел к Веспасиану. С мезийскими и паннонскими легионами он направился в Италию (Tac. hist. 3, 6), дважды разбил Вителлия у Кремоны и взял штурмом этот город (т. ж. 8, 27 слл. Dio Cass. 65, 11 слл.). Но после этого он потерял всякое самообладание и пошел по Италии как по завоеванной стране, опустошая её. Вместо того чтобы идти на Рим, он медлил, оставаясь вдали от столицы, не хотел повиноваться назначенному Веспасианом главнокомандующему Муциану и, только услышав, что занятый Сабином, братом Веспасиана, Капитолий сожжен, двинулся на Рим и взял его; на улицах города несколько дней продолжалась ужасная резня. Вителлий был убит, и А. распоряжался теперь как неограниченный владыка; но скоро должен был уступить власть Муциану. Tac. hist. 3, 78-84. 4, 2. 11. Недовольный этим А. отправился к Веспасиану; тот ласково принял его, но не удовлетворил его честолюбивых ожиданий (т. ж. 4, 80). По Mart. 10, 23, А. жил ещё во времена Домициана. ср.: Dio Cass. 65, 19;
- Луций Антоний Сатурнин, L. Antonius Saturninus, правитель Верхней Германии, поднял восстание против императора Домициана (Suet. Dom. 6 сл.) и, побежденный Норбаном Максимом, был казнен по приказанию Домициана. Dio Cass. 67, 11. Mart. 9, 84;
- Антоний Полемон из Лаодикеи, при Траяне и его преемниках был учителем риторики в Смирне; на 56 г. жизни, измученный невыносимыми подагрическими болями, сам лишил себя жизни. В древности очень хвалили его речи; из числа их до нас дошли два надгробных слова в честь марафонских героев.
Напишите отзыв о статье "Антонии"
Примечания
- ↑ Тит Ливий. История от основания города, VIII, 17: текст на [www.thelatinlibrary.com/liv.html латинском] и [www.ancientrome.ru/antlitr/livi/index.htm русском]
Ссылки
- Реальный словарь классических древностей. Под редакцией Й. Геффкена, Э. Цибарта. — Тойбнер. Ф. Любкер. 1914.
Отрывок, характеризующий Антонии
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
