Антон Антонович Сквозник-Дмухановский

Анто́н Анто́нович Сквозни́к-Дмухано́вский — персонаж комедии Гоголя «Ревизор», городничий.

Описание

Городничий, уже постаревший на службе и очень неглупый по-своему человек. Хотя и взяточник, но ведет себя очень солидно; довольно серьезен; несколько даже резонер; говорит ни громко, ни тихо, ни много, ни мало. Его каждое слово значительно. Черты лица его грубы и жестки, как у всякого, начавшего службу с низших чинов. Переход от страха к радости, от грубости к высокомерию довольно быстр, как у человека с грубо развитыми склонностями души. Он одет, по обыкновению, в своем мундире с петлицами и в ботфортах со шпорами. Волоса на нем стриженые, с проседью.

— «Ревизор», Характеры и костюмы. Замечания для господ актёров.

Антон Антонович Сквозник-Дмухановский — второй по значимости персонаж комедии, глава уездного города N. Городничий завязывает комедийный сюжет, сообщая «пренеприятное известие» о приезде ревизора. Сквозник-Дмухановский порожден и воспитан средой. Городничий — собирательный образ государственной власти современной Гоголю России. Он признает, что грешен, исправно посещает церковь и думает когда-нибудь покаяться, но никогда он не пропустит того, «что плывет в руки».

Описание по сюжету

Антон Сквозник-Дмухановский чувствует себя хозяином города. Он считает, что может бесплатно брать любые товары у купцов на рынке. «То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит», — жалуются купцы Хлестакову на городничего. Мало того, он обкладывает купцов данью, из-за чего купцы должны нести ему угощение на именины Антона, и даже на Онуфрия. Но вот он получает письмо, в котором его предупреждают о приезде ревизора. Нельзя сказать, что на этом этапе городничий напуган. Видимо, он рассчитывает обмануть и подкупить ревизора. Он собирает всех чиновников города на совещание и каждому из них даёт указания. Городничий показывает прекрасную осведомлённость о делах чиновников: и о страсти к охоте Ляпкина-Тяпкина, и о бардаке в богоугодном заведении Земляники, и о странных нравах учителей, подопечных Луки Лукича. И в этой якобы отеческой заботе сквозит угроза, мол знаю я вас всех, как облупленных, и если вы на меня донесёте, то я донесу на вас. А заодно пытается оправдаться в глазах у чиновников (которых считает «своими») о тех «грешках», о которых говорится в письме. «Нет человека, который не оставил за собою каких-либо грехов, и вольтерианцы напрасно против этого говорят», — говорит он. Городничий просит почтмейстера наложить перлюстрацию на входящую и исходящую почту. Ворвавшиеся Бобчинский и Добчинский приносят страшную весть: оказывается, Хлестаков, которого они приняли за ревизора здесь уже две недели. А за эти две недели «высечена унтер-офицерская жена! Арестантам не выдавали провизии! На улицах кабак, нечистота!». Городничий срочно даёт распоряжения частному приставу и квартальным изобразить деятельность градоправителя: «вымести всю улицу, что ведёт к трактиру», «разметать наскоро старый забор, что возле будки сапожника и поставить там соломенную веху, чтобы было похоже на планировку». Он так напуган, что, оговорившись, приказывает десятским «взять в руки по улице», а затем едва не надевает вместо шляпы бумажный футляр. Отдав распоряжения, он едет с Добчинским к ревизору.

Приехав в гостиницу, городничий сначала наводит справки у трактирщика, а затем и сам проходит в комнату к Хлестакову. Сначала он немного растерян, но его растерянность длится всего одну секунду. Он сразу же начинает оправдываться перед Хлестаковым, который, однако думает, что городничий приехал арестовать его за неуплату по счёту в трактире. В результате они оба друг друга боятся и одновременно запугивают. Сетование Хлестакова на отсутствие денег городничий принимает за вымогательство взятки и натренированным жестом всучает Хлестакову двойную сумму. Немного успокоившись, городничий облегчённо переводит дух: Хлестаков оказывается ничуть не лучше прочих берущих. Городничий, надеясь выведать что-нибудь, расспрашивает Хлестакова, кто он, откуда и куда едет. Хлестаков отвечает, что едет к себе в деревню, что городничий принимает за легенду инкогнито. Ничего не добившись, городничий решает споить Хлестакова: «Только бы мне узнать, что он такое», — думает городничий, — «и в какой мере нужно его опасаться». И организует обед со всякими деликатесами (в частности, с лабарданом и мадерой) у Земляники. Здесь также присутствует расчёт: Лука Лукич запуган постоянными проверками, вольнодумный судья может что-нибудь ляпнуть, как и «простодушный до наивности» почтмейстер. Так что привыкший всем угождать плут Земляника будет наилучшим кандидатом. Также городничий переселяет Хлестакова из гостиницы к себе (не столько из гостеприимства, сколько из-за того, чтобы Хлестаков был под контролем).

В третьем действии городничий продолжает игру с целью обмануть ревизора, подкупить его, а также вытянуть из него, что же за тайное предписание дано ему самим императором. Городничий врёт Хлестакову о своём рвении на службе, но его враньё, в отличие от хлестаковского, обусловлено необходимостью. Но, когда изрядно захмелевший Хлестаков в присутствии дам начинает пускать пыль в глаза, рассказывая, как для «Московского телеграфа» пишет оперы под псевдонимом Барона Брамбеуса, как даёт балы с арбузами за семьсот рублей и парижским супом, приехавшим на пароходе, как графы и князья жужжат в его приёмной и как 35000 курьеров прибыли к нему домой предлагать место директора департамента — городничий всему этому верит: ведь «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке» — рассуждает он. И не замечает очевидные нестыковки в россказнях Хлестакова. У Осипа он выведывает нравы и привычки хозяина, не забывая дать ему «на чай», и сверх того «на баранки». Осипу он верит тоже, во-первых потому что слова Осипа подтверждают слова Хлестакова, а во-вторых (и это, несомненно, главная причина), потому что ему, пройдохе и плуту, который «трёх губернаторов обманул», и в голову не может прийти, что его самого могут обмануть другие. Выпроводив Осипа, городничий расставляет на крыльце квартальных, чтобы не допустить жалобщиков. Он боится, чтобы те «грешки», о которых он упоминал в первом действии, не дошли до ревизора.

В четвёртом действии мы видим городничего только в конце, где он, напуганный тем, что купцы всё же прорвались к Хлестакову, несмотря на заслон в лице Держиморды и Свистунова, никак не желает верить, что Хлестаков предложил руку и сердце Марье Антоновне. При этом закрывает глаза на кокетство своей жены (видимо, у самого рыльце в пушку). Узнав, что Хлестаков собирается ехать к дяде «испросить благословения», городничий даже посылает за лучшим ковром, чтобы гостю удобнее было сидеть в дрожках.

В пятом действии городничий на седьмом небе от счастья. Обрадованный, что скоро станет родственником такого знатного вельможи, он уже заранее произвёл себя в генералы. Как истиный гоголевский герой, городничий наделён богатым воображением, и все эти картины (как чиновники рангом пониже, в том числе и городничий, уступают ему дорогу) реально проносятся перед его взором. В эйфории счастья он решает «задать перца» купцам, которые на него жаловались. Городничий глумится над ними, обзывая последними словами. Но стоит купцам пообещать богатое угощение на помолвку и на свадьбу, как он всех прощает и отпускает. Городничий созывает полный дом гостей, решив отпраздновать помолвку дочери с важным гостем. Гости желают ему много добра, счастья — в глаза. А за глаза завидуют ему. Искренними кажутся только Бобчинский и Добчинский. Но городничий на пике своей эйфории не замечает тайного недоброжелательства многих гостей. Раздаётся гром среди ясного неба: почтмейстер, вскрывший письмо Хлестакова, является с известием, что ревизор — совсем не ревизор, а «ни сё, ни то. Чёрт знает что такое». Городничий сразу понимает всё, но затевает скандал, надеясь оттянуть неизбежное. Но вот звучит роковое «глуп, как сивый мерин», и это означает конец. Городничий с заоблачных вершин падает в пропасть. Пока читают письмо, он погружён в полную прострацию. Но вот письмо дочитано, и у городничего начинается настоящая истерика. Он кричит и беснуется, ему не даёт покоя мысль, что он, пройдоха и плут, который «мошенников над мошенниками обманывал, трёх губернаторов обманул», сам так глупо попался. Ещё мы видим гелотофобию городничего. Его сводит с ума мысль о том, что какой-нибудь «щелкопёпр, бумагомарака» его вставит в комедию, и «будут все в ладоши бить, зубы скалить». «Чему смеётесь? Над собой смеётесь!» — в исступлении кричит городничий. Существует мнение, что по гоголевскому замыслу эта реплика обращена в зрительный зал. Немного придя в себя, городничий начинает следствие, кто первый пустил слух, что Хлестаков — ревизор, и очень быстро выявляет виновных: Бобчинского и Добчинского. Он ругает и обзывает их, как совсем недавно купцов, но тут наступает развязка: является жандарм с сообщением, что приехал настоящий ревизор. Это известие как громом поражает всех. Немая сцена. Городничий застывает «виде столба, с распростертыми руками и запрокинутой назад головою».

Лексика персонажа.

Городничий, как человек, начавший службу с низших чинов, не стесняется произносить грубости даже в присутствии жены. Например, в сцене с купцами его речь изобилует такими выражениями, как «задать перца», «самоварники», «аршинники», «архиплуты», «протобестии», «надувайлы мирские», «семь чертей и одна ведьма вам в зубы», «ах ты, рожа», «разопрёт тебе брюхо», «плевать на твою голову» и т. д. В финальной сцене комедии он говорит: «узлом бы всех завязал, в муку бы стёр, да к чёрту в подкладку! В шапку туды ему…», «Ничего не вижу! Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, больше ничего», употребляет такие выражения, как «кукиш с маслом», «сплетники городские, лгуны проклятые, трещотки проклятые, сороки короткохвостые» (по отношению к Добчинскому и Бобчинскому). Во втором действии, во время беседы с Хлестаковым, городничий очень много говорит «в сторону», и речь его изобилует такими выражениями: «подпустим и мы турусы», «какие пули отливает», «завязал узелок», и др. С чиновниками он говорит на канцелярско-чиновничьем языке, он употребляет такие выражения, как «сообщить (…) известие» «ассигнована сумма», «от этого только убыток казне». С подчинёнными же у него разговор другой: «А который будет недоволен, я тому после покажу такого неудовольствия!», «А вы — стоять на крыльце и ни с места!», «Эк как каркнула ворона! (дразнит его) „Был по приказанию“… Как из бочки, так и рычит!». С Хлестаковым, которого он принимает за ревизора, он любезен и категоричен: «не угодно ли», «если вам будет угодно», «не извольте беспокоиться», и т. д. Даже с Осипом (у которого будет не лишним выпытать о нравах и привычках хозяина) он чрезвычайно любезен, называет его «другом», «любезным», и не забывает дать ему «пару целковых на чай», а за тем «сверх того и на баранки». Не прочь городничий прибегнуть и к сентенциям: «Оно чем больше ломки, тем больше означает деятельность градоправителя», «Оно конечно, Александр Македонский — герой, но зачем же стулья ломать?». В минуты сильного волнения он может допустить и оговорки: «Пусть каждый возьмёт в руки по улице… чёрт возьми, по улице, по метле!». Не прочь он и выдумать словечко: «финтирлюшки», может похвастать и некоторыми знаниями, упоминая об «ассириянах», «вавилонянах», об Александре Македонском. Иногда может проскользнуть и иностранное слово: «А вот посмотрим, как пойдёт дело после фриштика да бутылки-толстобрюшки».

• И. И. Сосницкий — самый первый исполнитель, Александринский театр, 1836 г.
• М. С. Щепкин — первый исполнитель Московской премьеры, Малый театр, 1836 г.

В. Г. Белинский:

Какое одушевление, какая простота, естественность, изящество! Все так верно, глубоко-истинно… Актер понял поэта: оба они не хотят делать ни карикатуры, ни сатиры, ни даже эпиграммы; но хотят показать явление действительной жизни, явление характеристическое, типическое.

• И. М. Уралов — Ленинградский академический театр драмы, 1918 г.
• И. М. Москвин — МХАТ, 1920—1921 гг.
• И. Н. Певцов — Театр им. МГСПС, 1924 г.
• П. И. Старковский — ГосТИМ (Государственный театр им. Мейерхольда), 1926 г.

А. М. Воронов:

Городничего со свитой настигало не просто известие о приезде настоящего ревизора, а удар Рока, на мгновение вспыхнувшего, подобно молнии. Настолько велик был этот ужас перед лицом разверзшейся бездны, что герои мейерхольдовского спектакля окаменели в самом прямом смысле этого слова — в финале на сцене оказывались не актёры, а их куклы, выполненные в натуральную величину.

• А. О. Горюнов — Театр им. Вахтангова, 1939 г.
• Б. А. Ситко — Центральный академический театр Российской армии, 1951 г.
• И. В. Ильинский — Малый театр, 1952 г.
• К. Ю. Лавров — БДТ им. Г. А. Товстоногова, 1972 г.
• А. Д. Папанов — Московский академический театр сатиры, 1982 г.
• В. И. Гафт — Московский театр «Современник», 1983 г.
• В. А. Симонов — Московский драматический театр им. К. С. Станиславского, 1996 г.

Хлестаков выдает себя за другого. Но и Городничий равен ему в этом, рекомендуя себя заботливым управителем. Потому-то, может, и доверяется Хлестакову, что сам таков. Городничий выглядит не меньшим авантюристом, когда надеется и ревизора провести, и еще орден получить..

• С. В. Маковецкий — Театр им. Вахтангова, 2002 г.
• А. С. Потапов — Малый театр, 2006 г.
• А. С. Лазарев — Московский академический театр имени Владимира Маяковского, 2007 г.

Экранизации

• 1952 «Ревизор» — Юрий Толубеев
• 1977 «Инкогнито из Петербурга» — Анатолий Папанов
• 1996 «Ревизор» — Никита Михалков

Литература

• Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959
• Манн Ю. В. Комедия Гоголя «Ревизор».— М.: Худож. лит., 1966

Ссылки

• [lit.1september.ru/2002/09/3.htm Сквозник-Дмухановский в двух ликах] Юрий Манн и Арсений Юр

Отрывок, характеризующий Антон Антонович Сквозник-Дмухановский

Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.