Аренский, Антон Степанович

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Антон Аренский»)
Перейти к: навигация, поиск
Антоний Степанович Аренский
Место рождения

Новгород

Место смерти

Перк-ярви, Выборгская губерния, Великое княжество Финляндское

Годы активности

1882—1905

Профессии

композитор, пианист, дирижёр, педагог

Инструменты

фортепиано

Анто́н (Анто́ний) Степа́нович Аре́нский (30 июня [12 июля1861, Новгород — 12 [25] февраля 1906, Перк-ярви, Выборгская губерния) — русский композитор, пианист и дирижёр, педагог. В 18891894 годах — профессор Московской консерватории, в 1895—1901 — управляющий Придворной певческой капеллой в Петербурге.





Биография

Аренский родился в музыкальной семье: его отец, врач, хорошо играл на виолончели, мать была пианисткой. С семи лет он начал брать уроки игры на фортепиано, а с девяти — сочинять. Первым его учителем теории музыки был профессор Зикке, дальнейшее образование Аренский получил в Петербургской консерватории по классу композиции Николая Римского-Корсакова.

По окончании консерватории в 1882 году Аренский получил приглашение в Московскую консерваторию на должность преподавателя. С 1889 года, получив звание профессора, Аренский вёл в ней классы музыкально-теоретических дисциплин (инструментовки, фуги и свободного сочинения). Выступал в России и за рубежом как пианист и дирижёр. Уже начиная с двадцатипятилетнего возраста, преподавая в московской консерватории курс полифонии и свободного сочинения, Аренский стал широко известен своим «широким» и разгульным образом жизни. Тогдашний директор консерватории, профессор Василий Сафонов живо откликнулся на его бурную «славу» эпиграммой, начинавшейся такими словами: «Муза Аренского — не выходит из погреба ренского»[1].

После окончания Петербургской консерватории и возвращения в Москву горячее участие в судьбе Аренского принял Чайковский. Переписка, личные встречи и беседы с Чайковским оказали громадное влияние на формирование творческого почерка Аренского. Кроме того, Чайковский много сделал для продвижения на сцену опер Аренского, хлопотал о включении его произведений в программы концертов.

«Вчера я ездил в Москву специально для того, чтобы услышать „Сон на Волге“ Аренского. Хотя я уже был о ней очень хорошего мнения и ожидал от неё истинного удовольствия, — но то, что я испытал вчера, превзошло далеко все мои ожидания. Некоторые картины, особенно картина сна Воеводы, производят сильнейшее впечатление. Вся опера от начала до конца написана настоящим художником, с большой обдуманностью и мастерством. Это вовсе не первая, робкая попытка начинающего, это настоящее художественное произведение, способное произвести сильное, глубокое впечатление. По-видимому, опера публике чрезвычайно нравится, и мне кажется, что она может занять прочное место в русском репертуаре. Было бы весьма, весьма желательно, чтобы „Сон на Волге“ был поставлен в Петербурге в будущем сезоне. <…> Многие сцены вызвали у меня на глазах слёзы — верный признак, что „Сон на Волге“ написан сильным талантом. <…> Аренский, по-моему, имеет блестящую будущность, если встретит поощрение. В нём настоящий композиторский темперамент, настоящая творческая струнка!»

П. И. Чайковский, письмо И. А. Всеволожскому, 11 января 1891 года[2].

Аренский, в свою очередь, переложил для фортепиано в четыре руки Сюиту из балета «Щелкунчик» (издана в 1892), а затем и весь балет (издан в 1894)[3]. В 18881895 композитор наряду с работой в консерватории руководил концертами Русского хорового общества, в 1895 году покинул консерваторию и до 1901 был директором Придворной певческой капеллы. Выйдя в отставку с этого поста, до конца жизни Аренский занимался исключительно композицией. Аренский умер в 1906 году от туберкулёза в Перк-ярви (ныне Кирилловское). Похоронен в Петербурге на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры[4]. Надгробие создано скульптором М. Л. Диллон в 1908 году. Своеобразным «некрологом» откликнулся на смерть Антония Аренского его любимый и неизменно уважаемый долгие годы учитель, Н. А. Римский-Корсаков, буквально в нескольких строках «Музыкальной летописи» изложивший всю его жизнь.

«Мой бывший ученик, по окончании Петербургской консерватории вступивший профессором в Московскую консерваторию, прожил в Москве много лет. По всем свидетельствам, жизнь его протекала беспутно, среди пьянства и картёжной игры, но композиторская деятельность была довольно плодовита. Одно время он был жертвою психической болезни, прошедшей, однако, по-видимому, бесследно. Выйдя из профессоров Московской консерватории в 90-х годах, он переселился в Петербург и некоторое время после Балакирева был управляющим Придворной капеллой. И в этой должности беспутная жизнь продолжалась, хотя и в меньшей степени. По выходе из Капеллы <…> Аренский очутился в завидном положении: числясь каким-то чиновником особых поручений при Министерстве двора, Аренский получал от пяти до шести тысяч рублей пенсии, будучи вполне свободным для занятий сочинением. Работал по композиции он много, но тут-то и началось особенно усиленное прожигание жизни. Кутежи, игра в карты, безотчётное пользование денежными средствами одного из богатых своих поклонников, временное расхождение с женой, в конце концов скоротечная чахотка, умирание в Ницце и наконец смерть в Финляндии. С переезда своего в Петербург Аренский всегда был в дружеских отношениях с беляевским кружком, но как композитор держался в стороне, особняком, напоминая собой в этом отношении Чайковского. По характеру таланта и композиторскому вкусу он ближе всего подходил к А. Г. Рубинштейну, но силою сочинительского таланта уступал последнему. В молодости Аренский не избег некоторого моего влияния, впоследствии — влияния Чайковского. Забыт он будет скоро…»

Н. А. Римский-Корсаков. «Летопись моей музыкальной жизни»[5].

Творчество

В своём творчестве Аренский тяготел к лирическим элегически-созерцательным образам, ему была близка русская народная песенность. Сочинения Аренского отличаются искренностью, простотой выражения, мастерством, изяществом и тонкостью фактуры. В творчестве композитора заметно влияние Чайковского. Не избежал Аренский также и влияния фортепианной музыки Роберта Шумана, причём немецкий романтизм приобрёл у него отчётливый салонный оттенок и в итоге всё-таки был поглощён и побеждён влиянием Рубинштейна и Чайковского. Музыку Антония Аренского высоко ценил Лев Толстой[6].

Аренский имеет большое значение как педагог — он автор ряда теоретических трудов и учебников, в том числе «Руководства к практическому изучению гармонии» и «Руководства к изучению формы инструментальной и вокальной музыки». Среди учеников Аренского — Сергей Рахманинов, Александр Скрябин (со скандалом отчисленный Аренским со второго курса свободного сочинения)[7], Рейнгольд Глиэр, Георгий Конюс, Арсений Корещенко.

Основные сочинения Аренского

Оперы

Балеты

  • «Египетские ночи» (по новелле Готье «Одна ночь Клеопатры»; 1900)

Оркестровые сочинения

  • Симфония № 1 h-moll (1883)
  • Симфония № 2 A-dur (1889)
  • Четыре сюиты (существуют также в переложении для двух фортепиано; 18851902)
  • Вариации на тему Чайковского

Концертные сочинения

  • Концерт для фортепиано с оркестром f-moll (1882);
  • Фантазия на темы Рябинина для фортепиано с оркестром (1899)

Камерные сочинения

  • Два фортепианных трио;
  • Два струнных квартета;
  • Фортепианный квинтет
  • Многочисленные сочинения для фортепиано

Вокальные сочинения

  • 57 романсов для голоса и фортепиано
  • Всенощное Бдение

Адреса в Санкт-Петербурге

  • 1891 - 1896 — Английский проспект, 58; [8]
  • 1896 - 1901 — набережная реки Мойки, 20;
  • 1901 - 1903 — 11-я линия, 32;
  • 1904 - 1905 — Ивановская (Социалистическая с 1918) улица, 4.

Напишите отзыв о статье "Аренский, Антон Степанович"

Примечания

  1. Сабанеев Л. Л. Воспоминания о России. — М.: Классика-XXI, 2005. — С. 109. — 268 с. — 1500 экз. — ISBN 5-89817-145-2.
  2. Чайковский П. И. Полное собрание сочинений. Литературные произведения и переписка. — М.: Музыка, 1978. — Т. XVI-A. — С. 23. — 376 с. — 6000 экз.
  3. Чайковский П. И. Полное собрание сочинений. Литературные произведения и переписка. — М.: Музыка, 1978. — Т. XVI-A. — С. 313. — 376 с. — 6000 экз.
  4. [www.findagrave.com/cgi-bin/fg.cgi?page=gr&GRid=1511 Anton Arensky (1861—1906) — Find A Grave Memorial]
  5. Римский-Корсаков Н. А. Летопись моей музыкальной жизни. — 9-е изд. — М.: Музыка, 1982. — С. 293. — 440 с.
  6. Сабанеев Л. Л. Воспоминания о России. — М.: Классика-XXI, 2005. — С. 34, 125. — 268 с. — 1500 экз. — ISBN 5-89817-145-2.
  7. Юрий Ханон,. «Скрябин как лицо». — СПб.: Центр Средней Музыки & Лики России, 1995. — С. 111. — 680 с.
  8. [www.nlr.ru/res/inv/guideseria/peterb/ Путеводитель по справочным и библиографическим ресурсам. Петербурговедение , адресные книги.].

Ссылки

Отрывок, характеризующий Аренский, Антон Степанович

На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно: