Антюфеев, Иван Михайлович

Иван Михайлович Антюфеев
Дата рождения	20 января 1897(1897-01-20)
Место рождения	село Нестеровка, Оренбургская губерния, Российская империя
Дата смерти	14 сентября 1980(1980-09-14) (83 года)
Место смерти	Паневежис, Литовская ССР, СССР
Принадлежность
Род войск	пехота
Годы службы	1916—1955
Звание
Командовал	327-я стрелковая дивизия, 24-я гвардейская стрелковая дивизия
Сражения/войны	Первая мировая война Гражданская война в России, Бои на Халхин-Голе, Великая Отечественная война
Награды и премии

Иван Михайлович Антюфеев (1897—1980) — советский военачальник, генерал-майор (1942), участник Гражданской и Великой Отечественной войн, боёв на Халхин-Голе. В 1942 году при попытке прорыва блокады Ленинграда попал в немецкий плен, после войны восстановлен в кадрах Советской Армии.

Биография

Иван Антюфеев родился 20 января 1897 года в селе Нестеровка Оренбургской губернии в крестьянской семье. С восьми до четырнадцати лет работал пастухом, затем окончил сельскую школу и стал работать батраком.

В 1916 году он был призван в царскую армию. В 1918 году Антюфеев добровольно вступил в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Принимал участие в Гражданской войне во время боевых действий РККА против войск Врангеля и бандформирований. После окончания войны окончил пехотные курсы в Симферополе, а в 1922 году — высшие командные курсы «Выстрел». В 1922—1925 годах Антюфеев командовал различными стрелковыми и разведывательными подразделениями. В 1925 году окончил разведывательные курсы, после чего занял должность начальника разведки стрелковой дивизии.

В 1932 году Антюфеев во второй раз окончил высшие командные курсы «Выстрел», после чего до 1934 года был помощником начальника штаба стрелкового полка, затем до 1936 года — начальником штаба. В 1936—1938 годах командовал стрелковым полком. В 1939 году Антюфеев был назначен командиром стрелковой дивизии в Уральском военном округе, и находился на этой должности до сентября 1941 года. В июне-августе 1939 года на этой должности принимал участие в боях с японскими войсками на реке Халхин-Гол.

В сентябре 1941 года Антюфеев был назначен командиром 327-й стрелковой дивизии. Принимал участие в боевых действиях на Западном и Южном фронтах, а также в битве за Москву, во 2-й ударной армии Волховского фронта. 7 января 1942 года армии удалось прорвать оборону немецких войск и вклиниться в неё, но в мае 1942 года она попала в окружение. 327-я стрелковая дивизия под его командованием добилась наибольшего успеха в Любанской операции. Подобно тому как 316-я стрелковая дивизия неофициально называлась «Панфиловской», 327-я стрелковая дивизия получила наименование «Антюфеевской».

В 1942 году был назначен командиром 24-й гвардейской стрелковой дивизии, однако отказался улететь к новому месту службы и ,считая, что он сам должен вывести свою дивизию из окружения, остался со своими солдатами до конца. Дивизия Антюфеева вела ожесточённые бои в окружении. 21 мая 1942 года ему было присвоено звание генерал-майора.

Командующий армией генерал-лейтенант Андрей Власов отдал приказ выходить из окружения отдельными группами. 25 июня 1942 года Антюфеев во главе одной из таких групп принимал участие в неудачной штыковой атаке в районе Мясного Бора. Антюфеев был контужен, но продолжил вести свою группу. В течение десяти дней они шли к линии фронта через тылы немецких войск. 5 июля 1942 года, когда до неё оставалось около пяти километров, Антюфеев подорвался на мине и был вторично контужен. Группа была захвачена подоспевшими немецкими солдатами в плен.

Первоначально Антюфеев содержался в лагере для военнопленных в районе города Выру в оккупированной Эстонии, затем был перемещён в лагерь в районе Каунаса. В марте 1943 года он был переправлен в Германию, в концентрационный лагерь Фаленбосталь. За вскрывшуюся подготовку побега из лагеря Антюфеева вместе с четырьмя пленными полковниками РККА был переведён в крепость Вайсенбург, весной 1945 года их переместили в концлагерь Моссбург, где их и освободили американские войска 29 апреля 1945 года. Через советскую военную миссию по репатриации в Париже Антюфеев вернулся в СССР.

В декабре 1945 года он был восстановлен в кадрах Советской Армии, после чего до апреля 1947 года он учился на курсах командиров дивизий при Военной академии имени Фрунзе. В 1947—1955 годах Антюфеев работал начальником военной кафедры Томского государственного университета. 9 декабря 1955 года был уволен в отставку по болезни.

Из Томска переехал к сыну в город Паневежис Литовской ССР, где тот служил. Работал в общественных организациях: Председателем Совета Ветеранов Войны и в Народном Контроле.

Умер 14 сентября 1980 года в городе Паневежис Литовской ССР. Похоронен там же на городском кладбище.

Награждён орденами Ленина (1946) и Красного Знамени (1947) и другими наградами.

Литература

• Свердлов Ф. Д. Советские генералы в плену. — М.: Изд-во фонда «Холокост», 1999. — С. 246.

• Гагарин С. С. Мясной Бор.

Отрывок, характеризующий Антюфеев, Иван Михайлович

В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.