Анфинсен, Кристиан Бемер

Кристиан Бемер Анфинсен
Christian Boehmer Anfinsen
Кристиан Бемер Анфинсен (1969)
Дата рождения:	26 марта 1916(1916-03-26)
Место рождения:	Монессен, Пенсильвания, США
Дата смерти:	14 мая 1995(1995-05-14) (79 лет)
Страна:	США США
Альма-матер:	Суортмор-колледж, Пенсильванский университет, Гарвардский университет
Награды и премии:	Нобелевская премия по химии (1972)

Кристиан Бемер Анфинсен (англ. Dr. Christian Boehmer Anfinsen, Jr.; 26 марта 1916, Монессен, штат Пенсильвания, США — 14 мая 1995) — американский биохимик, член Национальной АН США, Американской академии искусств и наук (1958), иностранный член Датского королевского общества (1964). Лауреат Нобелевской премии по химии (1972).

Биография

Кристан Бемер Анфинсен родился 26 марта 1916 г. в маленьком городке Монессен к югу от Питтсбурга, штат Пенсильвания. Его отец, Кристан Бемер Анфинсен, был инженер-механиком. Он и его жена, София Расмуссен Анфинсен, были норвежскими иммигрантами. Прожив несколько лет в городке Шарлеруа в Пенсильвании, в 1920-х годах семья переехала в Филадельфию. В 1933 году Анфисен был принят по стипендии в Суортмор-колледж, где он изучал химию. В выпуске «Халцион» 1937 г., ежегодном альбоме выпускников Суортмор-колледжа, Анфисена описывали следующим образом: «С раздутыми ноздрями, выражающими страсть, c копной белокурых волос на голове и томным взглядом больших голубых глаз, он ходит по территории колледжа». Вспоминая свои студенческие годы в 1964 г., Анфинсен скромно замечал, что все были гениями, кроме него. После получения степени бакалавра по химии в 1937 году, Анфинсен продолжил обучение в университете Пенсильвании, чтобы получить степень магистра по органической химии в 1939 году. В то же время он работал ассиситентом. В 1939 г. Американско-Скандинавский фонд присудил ему стипендию на разработку новых методов анализа химических структур ферментов в лаборатории Карлсберга в Копенгагене. Опасная обстановка, которая сложилась в Европе из-за начала Второй Мировой Войны, заставила его в вернуться в Соединенные штаты в 1940 году.

С 1950 года — заведующий лабораторией клеточной физиологии и метаболизма в Национальном кардиологическом институте, Национальные институты здравоохранения США, (Бетесда, штат Мэриленд). В 1954 году Фонд Рокфеллера финансировал новый визит Анфинсена в Копенгаген, где он работал в Карлсбергской лаборатории в течение года. С 1958 года член Американской академии искусств и наук. В 1958—1959 годах Анфинсен поехал работать в Институте Вейцмана, Реховот, Израиль.

В 1962 году, находясь в Гарвардском университете с рабочим визитом, получил предложение возглавить департамент химии и в 1963 году был назначен руководителем лаборатории биохимии Национального института по исследованию артрита и метаболизма, где и работал до 1981 года. В 1979 году принял иудаизм и бросил курить. В 1982—1995 годах — профессор биохимии в Университете Джонса Хопкинса.

14 мая 1995 года у Анфинсена случился сердечный приступ, он умер в Норд-вестовской больнице в Рэнделлтун, за год до своего 80-летия.

Этапы научной деятельности

Изучение малярии (1943-1950 г.)

После того, как Анфисен защитил кандидатскую в Гарвадской Медицинской школе в 1943 году, университет нанял его читать курс по биохимии. В 1944 году Отдел научных исследований и развития (ОНИР), бюро, организованное в военной период во время правления администрации Франклина Д. Рузвельта Ванневаром Бушем, спонсировало исследовательский проект по изучению малярии в Гарварде. В ОНИР хотели понять биологический состав малярийных микробов Plasmodium knowlesi, которые переносились москитами. Это могло помочь защитить американские войска, базировавшиеся в Юго-восточной Азии, северной Африке. ОНИР нанял Анфинсена, и он провел три последующих года, исследуя метоболизм крови в здоровых обезьянах и обезьянах, зараженных малярией.

Белковый фолдинг и термодинамическая гипотеза (1950-1962 г.)

После начала работы в Национальном институте здоровья Анфинсен хотел расширить своё изучение аминокислот и структуры белков. Он задался вопросом о том, почему белок сворачивается в разнообразные трехмерные формы. Для своих исследований в качестве модели он выбрал бычью поджелудочную рибонуклеазу, которая является энзимом, способствующим взаимодействию ДНК и РНК в клетках поджелудочной железы коров. Отчасти, выбор такого энзима был практическим. Компания в Чикаго по упаковке мяса «Армор» могла предоставить Анфинсену лабораторию с готовым источником сырого материала. Анфинсен и аспиранты Майкл Села и Фред Уайт наблюдали во время экспериментов в лаборатории, что аминокислотные цепочки в активном энзиме рибонуклеазы сворачиваются спонтанно в форму, позже названную Анфинсеном «нативной конформацией » энзима. В важной статье в «Журнале биологической химии» в 1954 году Анфинсен показал, что последовательность аминокислот в пептидной цепочке определяет характер образования. Таинственный сложный процесс образования белков может быть полностью объяснен физическими и химическими взаимодействиями между боковыми группами аминокислот.

В 1954 году Рокфеллеровский Фонд наградил Анфинсена постдоковской стипендией в лаборатории Карлсберга в Копенгагене, где он работал 15 лет назад в 1939-1940 годах. Работая с датским биохимиком Каем Линдштромом-Лангом, Анфинсен провел подробный физический анализ структры рибонуклеазы и опубликовал предварительное изучение своих открытий в Biochimica et Biophysica Acta в 1955 году. В большой степени, на его работу повлияли лабораторные успехи британского биохимика Фредерика Сенгера, который получил Нобелевскую премию по химии в 1958 году за его работу по изучению белковой структуры гормона инсулина. Однако Анфинсен признавал позже, что его работа в этот период не была лишена ошибок. Размышляя об этой статье в 1989 году, он сказал: «Прекрасный пример того, как заключение, которое является абсолютно приемлемым, может оказаться полностью неверным из-за нехватки знаний в тот самый момент. Я провел последующие 15 лет, отвергая достигнутые выводы».

К 1962 году Анфинсен развил идею, которую он назвал "термодинамической гипотезой" сворачивания белка, которая была призвана объяснить нативную конформацию аминокислотных структур. Он предположил, что исходные или природные конформации получаются потому, что эта форма является термодинамически наиболее стабильной во внутриклеточной среде. То есть, молекула белка принимает эту форму в результате ограничения пептидных связей и изменений формы другими химическими и физическими свойствами аминокислот. Чтобы проверить эту гипотезу, Анфинсена денатурировал фермент рибонуклеазы в экстремальных химических условиях и отметил, что аминокислотная структура фермента спонтанно сворачивается обратно в свою исходную форму, когда он поместил энзим в первоначальные условия. Как он заявил, десять лет спустя, в своей нобелевской речи в 1972 году: «Нативная конформация определяется по совокупности межатомных взаимодействий и, следовательно, по аминокислотной последовательности, в данной среде».

Молекулярная инженерия (1959-1972 г.)

Успех Анфинсена в эксперименте со сворачиванием белка вдохновил его на публикацию «Молекулярных основ эволюции» в 1959 году. Это амбициозная книга попыталась показать научное и дисциплинарное сходство между молекулярной генетикой и химией белков. Анфинсен верил, что мистика, окружавшая дезоксирибонуклеиновую кислоту (ДНК), структура которой была описана Фрэнсисом Криком и Джеймсом Д. Уотсоном, затмевала область химии белков. Он был встревожен тем, что его работа в конце 1950-х годов с рибонуклеазой бычьей поджелудочной железы не была столь привлекательна, как работа молекулярных биологов и генетиков по поиску способов "взломать код" ДНК.

Еще больше оснований полагать, что химия белков не получила того научного внимания, которого она заслуживает, у Анфинсена появилось после того, как во всемирном заявлении 1961 года было объявлено, что двое стипендиатов Национального института здоровья, Маршалл Ниренберг и Дж. Генрих Маттеи расшифровали первое слово генетического кода. Тем не менее, Майкл Янг, один из многих постдоков Анфинсена, считал, что "несколько человек имели стимул работать в лаборатории Анфинсена в значительной степени потому, что они прочли эту небольшую, но научно богатую публикацию". Анфинсен вернулся к этой теме через 25 лет, когда в 1984 г. опубликовал статью "Классическая химия белка в мире Слайсинга и Сплайсинга". Начиная с 1963 года, Анфинсен ушел от исследования от рибонуклеазы бычьей поджелудочной железы и начал исследовать бактерии золотистого стафилококка. К 1966 году Анфинсен и его коллеги выделили рибонуклеазу золотистого стафилококка с помощью аффинной хроматографии, инновационной лабораторной технологии, впервые разработанной в 1951 году Дэном Хэмпстоном Кэмпбеллом, профессором иммунологии в Калифорнийском технологическом институте. Аффинная хроматографии дала возможность Анфинсену поместить бактерии в химический раствор, который селективно захватывал молекулярные частицы и распространял их по всей среде, поэтому их легко было анализировать по аналогии с цветами спектра. Благодаря этому процессу, Анфинсен смог проанализировать фрагменты трехмерной аминокислотной цепи. Во всех его экспериментах фрагментированные части цепи сворачивались в нативную конформацию. В 1966 и 1967 годах Анфинсен пошел дальше в изучении рибонуклеазы стафилококка. Используя эту технику, он мог показать полную последовательность из 149 единиц аминокислотной цепи в ферменте. Это означало, что Анфинсен и коллеги в лаборатории могут определить точное положение отдельных аминокислот и пептидных связей, через которые они связаны.

Значимость этой работы должна была показать, что объяснение химии белков имеет важнейшее значение для понимания функции РНК в наследственности. В 1968 году Анфинсен предложил исследовать то, как структура белка создавала биологическую активность, искусственно изменяя ферменты, а затем посмотреть, как их функция была нарушена. Описывая эту работу в интервью израильскому “Jerusalem Post” в январе 1970 года, Анфинсен заявил: «Мы вовлечены в то, что вы можете назвать молекулярной инженерией. Мы смотрим на структуру фермента, и, например, если мы видим фрагмент в цепи, который, кажется, не делает ничего, мы посмотрим, что произойдет, если мы отрубим его. Некоторые люди думают, что самые важные открытия в области молекулярной биологии уже сделаны, что на двойной спирали все завершилось , но я думаю, что фоллдинг белка только открыл огромное поле для нас ".

Изучение интерферона и термофильных бактерий (1973-1995 г.)

Вскоре после получения в 1972 году Нобелевской премии по химии за работу по установлению связи между аминокислотной последовательностью рибонуклеазы А и её биологически активной конформацией, Анфинсен обратил своё внимание на интерферон. Интерферон представляет собой белок, порожденной человеческими клетками, которые были трансформированы в результате воздействия вируса, паразита, или действия химических веществ. Белок стимулирует мощную атаку иммунной системы организма на вирусы и другие болезнетворные объекты. Исследователи в области медицины полагали, что понимание силы интерферона могло быть потенциальным ключом для борьбы с болезнью. Так же, как сложность золотистого стафилококка захватила интерес Анфинсена в 1960-х годах, химический состав интерферона удивил Анфинсена, потому что химики так мало знали об этом.

В 1974 году Анфинсен и команда молодых исследователей использовали аффинную хроматографию для выделения и очистки интерферона. Процесс очистки позволил им производить большое количество белков, которые ранее были доступны только в мизерных количествах. К 1979 году Анфинсен руководил новой командой исследователей, определявших полную последовательность аминокислотного состава интерферона. Он опубликовал результаты этих исследований в 1980 году в важной статье в «Хрониках Нью-Йоркской Академии Наук». Потенциал биомедицинских выводов в этой работе был огромен. Фармацевтические компании могли легко производить интерферон и разрабатывать препараты, которые основывались бы на антивирусном свойстве белка. Ученые и врачи в начале 1980-х надеялись, что они могли бы использовать белок для лечения некоторых форм рака. В то время как интерферон не оправдал все эти надежды как "чудодейственное лекарство", лекарства на основе интерферона, произведенные по технологии рекомбинантной ДНК, используются для лечения опухолей и инфекций, а также рассеянного склероза, гепатита C, лейкемии и саркомы Капоши.

Проведя год в качестве приглашенного научного сотрудника в Институте Вейцмана в Израиле, Анфинсен вернулся в Соединенные Штаты в 1982 году, чтобы стать профессором биологии в университете Джона Хопкинса. После 1983 года его программа исследований была сосредоточена на Pyrococcus furiosus, или то, что он называл "гипертермофильными бактериями". Это микроорганизмы, которые размножаются при очень высоких температурах. Редкое явление, так как большинство ферментов теряют свои каталитические свойства в узком интервале температур около 25 º до 30 º С. "Эти сумасшедшие животные, - как Анфинсен описывал бактерии коллеге в марте 1983 года, - кажется, наслаждаются жизнью при 350 º С и 300 атмосфер, и они должны иметь набор удивительных белков и нуклеиновых кислот в них". Как и при изучении золотистого стафилококка в 1960-х годах или интерферона в 1970-х годах, биохимический состав и структура этих необычных бактерий пленили Анфинсена. И в определенной степени, исследуя химический состав этих замечательных микроорганизмов, он возвращался к изучению биохимии малярийного паразита Plasmodium knowlesi, которым занимался в начале 1940 года. Ему казалось, что биохимики могут использовать эти термофильные бактерии для практического применения, так же как ему казалось, что интерферон может быть потенциальным прорывом для больных раком. На момент своей смерти в мае 1995 года, он работал над проектом под эгидой Национального научного Фонда для создания ферментов из термофильных бактерий, которые были достаточно мощными для детоксикации загрязняющих веществ и радиоактивных отходов в Мировом океане.

Гуманитарная и политическая активность

Анфинсен был глубоко вовлечен в различные политические дела, на которые его побуждали научные обязательства и социальная ответственность. Даже в 1950-х годах Анфинсен видел прямую связь между аполитичным миром в лаборатории и общественной сферой. Некоторые ученые, в частности, те, кто работал в государственных учреждениях, как Национальный институт здоровья, считали себя "общественными деятелями", которые несут прямую ответственность за социальные последствия своей работы, особенно в эпоху движения за гражданские права и против войны во Вьетнаме. Анфинсен был вовлечен, например, в организационную работу по договору от 1963 г. о запрещении ядерных испытаний.

Социальный климат в конце 1960-х и начале 1970-х годов призвал ученых, таких как Анфинсен лоббировать политические реформы, хотя в 1972 году он сказал, что не поддерживает "насильственную демонстрацию в духе Беркли". В мае 1969 года, например, Анфинсен и Маршалл Ниренберг, Нобелевский лауреат 1968 года и сотрудник Национального института здоровья, протестовали против того, что бразильское правительство отстранило от работы своих известных ученых Исайяс Роу, Альберто Карвальо да Силва, Гелио Лоуренцо де Оливейра. В январе 1973 года, всего через месяц после того, как он был удостоен Нобелевской премии, Анфинсен и другие ученые - в том числе лауреат Нобелевской премии 1970 Джулиус Аксельрод - умоляли Ричарда Никсона поддержать научный обмен между США и СССР. В июне 1973 года Анфинсен образовал альянс ученых Национального института здоровья, включавшего, в том числе, Аксельрода и Ниренберга, которые распространили петицию в знак протеста против Никсона, подчинившего себе онкологический центр.

Десять лет спустя, в июне 1983 года, Анфинсен, Аксельрод, Ниренберг и лауреат Нобелевской премии 1976 года Д. Карлтон Гайдушек публично критиковали администрацию Рейгана за резкое сокращение бюджета для биомедицинских исследовательских программ в Национальном институте здоровья. В 1981 году Анфинсен стал председателем Комитета по правам человека Национальной Академии наук. Эту должность он занимал до 1989 года. Работа Анфинсена была не просто административная. Как Джулиус Аксельрод, он провел много часов своего личного времени, составляя письма лидерам Бразилии, Мексики, Турции и СССР. Правительства этих стран репрессировали или заключали в тюрьму научных исследователей, считавшихся политически и интеллектуально опасными. В 1981 году Анфинсен и другие члены комитета поехали в Аргентину со спасательной миссией освободить двенадцать ученых, которые столкнулись с внутренним принуждением со стороны военного правительства страны и противоречивого президента, Хорхе Рафаэль Видела. "В тот момент моей жизни я не курил уже в течение десяти лет" - писал Анфинсен о спасательной миссии несколько лет спустя. – Но две недели в Буэнос-Айресе вернули меня обратно к табаку в качестве антидота к выматывающим нервы интервью с родственниками и государственными должностными лицами, которые происходили в любое время дня и ночи".

В начале 1980-х годов, Анфинсен был критиком потенциальных злоупотреблений в биотехнологиях и генной инженерии. В 1983 году, например, он заметил, что "удивительно мало усилий и денег тратится на использовании новых биотехнологий в области производства продуктов питания и контроля численности населения. Мы склонны забывать, что количество больных в мире действительно довольно мало по сравнению с числом относительно здоровых людей, которые ложатся спать голодными каждую ночь". В 1988 году Анфинсен был среди основной группы ученых, которые критиковали вновь предложенный проект генома человека, распространенный через петиции и международные семинары. «Хорошо известно, – утверждал Анфинсена в 1990 году, – что около 95% генетического материала в геноме человека является в основном «наполнителем», и полное секвенирование генома потребует много времени и усилий». Тем не менее, Анфинсен не был настроен абсолютно пессимистично. Так как его исследования интерферона и термофильных бактерий были успешны, он считал, что человечество может получить большую пользу от биотехнологий. В октябре 1983 года он был приглашен выступить на 19-й ежегодной Нобелевской конференции, которая состоялась в колледже Густава Адольфа в соборе Святого Петра, штат Миннесота. В своем выступлении на конференции, он заявил: «Я искренне верю, что мы сможем следить за применением биотехнологий к человеку до тех пор, пока человеческая жажда власти и материальной выгоды не станет превосходящей." Сочетая биомедицинские исследования с политическими обязательствами, связанными с правами человека и социальной справедливостью, Анфинсена олицетворял в себе народного ученого в век бурного научного прогресса и социальных преобразований.

Личные качества и увлечения

Чтобы отвлечься от профессиональных и научных дел, Анфинсен играл на виолончели и фортепиано. Он также был заядлым мореплавателем, и регулярно плавал на своей лодке вокруг залива Чесапик и вдоль восточного побережья от Бостона до Майами.

Семья

На своей первой жене, Флоренс Кененгер, Анфинсен женился в 1941 году. У них родилось трое детей: Крис Третий, Марго и Кэрол. В 1979 году Анфинсен женился на своей второй жене Либби Шульман Эли.

Основные публикации

Анфинсен опубликовал более 200 оригинальных статей, по большей части об отношениях между структурой и функцией белков.

Статья об исследовании физической структуры рибонуклеазы в "Biochimica et Biophysica Acta" в 1955 году

"Aconitase from pig heart muscle, in Methods in Enzymology", edited by Colowick and Kaplan, Academic Press, Inc 1955

Статья о результатах исследований интерферона в 1980 году в «Хрониках Нью-Йоркской Академии Наук».

Книга «Молекулярные основы эволюции» в 1959 году.

Статья "On the non-essential nature of hydrogen bonding for the caralytic activity of ribonuclease" Copenhagen. 1956

"The proteins". 2nd. ed. New York-London. 1963. Vol. 1

"Protein engineering" . Orlando. 1986

"Molecular Organization and Biological Function (Modern Perspectives in Biology)". New York. Harper & Row, 1966

"Classical protein chemistry in a world of slicing and splicing, in Protein maineerinp", I. Masayori, R. Sarma (Eds.), Orlando, Academic Press, 1986.

Занимаемые должности

• 1943—1950 — Ассистент профессора в департаменте биологической химии в Гарвадской медицинской школе
• 1944—1946 — Должность в Гарвардском офисе научных исследования и развития
• 1947—1948 — Старший сотрудник, спонсированный американским онкологическим сообществом в Медицинском Нобелевском Институте в Стокгольме
• 1950—1952 — Заведующий лабораторией клеточной физиологии в Национальном Кардиологическом Институте
• 1952—1962 — Заведующий лабораторией клеточной физиологии и метаболизма в Национальном Кардиологическом Институте
• 1962—1963 — Приглашенный профессор в Гарвардской Медицинской школе на факультете биологической химии
• 1963—1981 — Заведующий лабораторией химической биологии в Национальном Институте Артрита и метаболических болезней
• 1981—1982 — Приглашенный профессор биохимии в Институте Наук Вейцмана
• 1982—1995 — Профессор департамента биологии в университете Джона Хопкинса

Нобелевская премия

Нобелевская премия по химии (1972, совместно с С. Муром и У. Стайном), за работу по установлению связи между аминокислотной последовательностью рибонуклеазы А и её биологически активной конформацией.

Литература

• Серебровская К. Б., Комиссаров Б. Д., Кристиан Бемер Анфинсен, «Журнал Всес. хим. общества», 1975, т. 20, в. 6
• Anrinsen Ch. В., в кн.: McGraw-Hill modern men of science, v. 2, N. Y., 1968
• McKee, R.W., Ormsbee, R.A., Anfinsen, C-B., Geiman, Q.M. and Ball, E.G.: Studies on malarial parasites. VI. The chemistry and metabolism of normal and parasitized -( P. knowlesl) monkey blood. J. Exp. Hed. -8 4: 569-582, 1946.
• Anfinsen, C.B., Flavin, M., Farnsworth, J.: Preliminary studies on ribonuclease structure. Biochem. et Biophys. Acta 2: 468-469, 1952.
• Anfinsen, C.B., Harrington, W.F., Hvidt, Aa, Linderstrdm-Lang, K., Ottesen, M. and Schellman, J.: Studies on the structural basis of ribonuclease activity. Biochim. et Biophys. Acta -1 7: 141-142, 1955.
• Anfinsen, C.B., lqvist, S.E.G., Cooke j.P., and JGnsson, B.: A comparative study of the structures of bovine and ovine pancreatic ribonucleases. J. Biol. Chem. -2 34: 1118-1123, 1959.
• Anfinsen, C.B.: The Molecular -B- asis of Evolution, John Wiley & Sons, Inc., New-York, 1959
• Cuatrecasas, p., Wilchek, M. and Anfinsen, C.B.: Selective enzyme purificaton by affinity chromatography. Proc. Nat. Acad. Sci. 61: 636-643, 1968.
• Anfinsen, C.B.: Studies on the principles that govern the folding of protein chains. Les Prix Nobel En 1972.
• Bridgen, P.J., Anfinsen, C.B., Corley, L., Bose, S., Zoon, K.C., Ruegg, U.Th. and Buckler, C.E.: Human lymphoblastoid interferon: large scale production and partial purification. J. Biol. Chem. 252: 6585-6587;1977.
• Laderman, K.A., B.R. Davis, H.C. Krutzsch, M.C. Lewis, and C.B. Anfinsen. The purification and characterization of an extremely thermostable a-amylase from the hyperthermophilic archaebacterium Pyrococcus furiosus. J.Biol. Chem., 268, 24394-24401, 1993.

Отрывок, характеризующий Анфинсен, Кристиан Бемер

– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.