Аппий Клавдий Цек

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Аппий Клавдий Цек
лат. Appius Claudius Caecus

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Хвалебная надпись в честь Аппия Клавдия Цека</td></tr>

военный трибун
даты неизвестны (избирался трижды)
квестор
даты неизвестны
курульный эдил
316 и 314 годы до н. э. (предположительно)
цензор
312 год до н. э.
консул
307 и 296 годы до н. э.
интеррекс
298 год до н. э.
претор
295 год до н. э. (дата ещё одной претуры неизвестна)
диктатор
между 292 и 285 годами до н. э.
 
Рождение: около 350 года до н. э.
Смерть: 273 год до н. э.
Род: Клавдии
Отец: Гай Клавдий Красс (диктатор 337 года до н. э.)
Дети: 1. Аппий Клавдий Русс
2. Публий Клавдий Пульхр
3. Гай Клавдий Центон
4. Тиберий Клавдий Нерон
5. пять дочерей по имени Клавдия

А́ппий Кла́вдий Цек (лат. Appius Claudius Caecus; около 350—273 гг. до н. э.) — древнеримский государственный деятель и военачальник, дважды консул (в 307 и 296 годах до н. э.). Во время своей цензуры, начавшейся в 312 году, провёл ряд важных политических реформ: изменил систему комплектования сената и распределения граждан по трибам, лишил патрицианские роды исключительного права отправлять некоторые религиозные культы. Аппий построил Аппиеву дорогу, закрепившую за Римом Кампанию, и первый водопровод. Позже, во время двух консульств и претуры, одержал ряд побед в Третьей Самнитской войне.

Аппий считается одним из основателей римской юриспруденции и литературы; он внёс изменения в латинскую орфографию. В старости, уже будучи слепым, произнёс в сенате речь против договора с Пирром, ставшую знаменитой и сыгравшую важную роль в становлении основных принципов римской внешней политики.





Биография

Происхождение и ранние годы

Аппий Клавдий принадлежал к одному из самых влиятельных патрицианских родов Рима, имевшему сабинское происхождение. Его отцом был Гай Клавдий Красс, назначавшийся диктатором в 337 году до н. э. Когномен Красс (Crassus) носил и Аппий, пока не получил в старости прозвище «Слепой» (Caecus)[1]; в «Дигестах» упоминается ещё один агномен — Сторукий (Centemman)[2].

Точная дата рождения Аппия Клавдия неизвестна. В историографии называют в качестве предположительных дат 350[3] и 343[4] годы до н. э. На раннем этапе своей карьеры он трижды избирался военным трибуном, один раз квестором и дважды — курульным эдилом[5]. Даты и какие-либо детали неизвестны; автор классического справочника Томас Броутон ограничивается предположением, что квестура Аппия Клавдия могла приходиться самое позднее на 316 год до н. э.[6] Л. Кучеренко тем не менее датирует эдилитет Аппия 316 и 314[7][8], Г. Самнер — 313 и 305 годами до н. э.[4] Упоминание трёхкратного военного трибуната должно предполагать, что Аппий участвовал в Самнитских войнах и смог в них отличиться[3]. В историографии существует мнение, что именно тяжёлый военный опыт мог заставить Аппия осознать необходимость политических и социальных реформ, которые он и начал во время цензуры[9].

Цензура: Политическая деятельность

В 312 году до н. э. Аппий стал цензором вместе с Гаем Плавтием[10]. Меры, предпринятые Аппием на этом посту, исследователи называют одной из самых смелых реформ в истории Рима[11][12]. При поддержке народного трибуна Овиния Аппий Клавдий изменил систему комплектования сената: право формирования этого органа было передано цензорам, обязанным включать в состав сената лучших римлян из каждого сословия пропорционально количеству курий. Клавдий включил в сенат людей незнатного происхождения, в том числе несколько сыновей либертинов[13][14], что отражало происходившее в то время усиление роли торгово-ремесленных кругов[15].

Аппий разрешил гражданам записываться в любую трибу; эта мера позволяла городскому населению распределяться по трибам более равномерно, что ослабляло влияние консервативных сельских элит[15]. По указанию цензора был обнародован список дней, в которые могли происходить судебные разбирательства, что положило начало общему судопроизводству в Риме. Один из старых патрицианских родов (Потиции) потерял свою монополию на отправление культа Геркулеса[16][17]: согласно сообщению Макробия, Потиции, «соблазнившись наградой от Аппия Клавдия, показали святыни государственным рабам»[18].

В своей деятельности Аппий опирался на народ, «считая, что сенат не имеет значения»[19]. Его реформы вызвали сопротивление знати. Второй цензор досрочно сложил с себя полномочия, «устыдясь беззастенчивой недобросовестности, с какой были составлены сенаторские списки»[20] (правда, согласно Фронтину, Венокс был цензором полтора года и ушёл, обманутый Аппием, уверявшим, что он поступит точно так же[1]); это должно было означать конец цензуры и для Аппия, но последний отказался уходить. Даже по истечении восемнадцати месяцев он оставался на своей должности, утверждая, что Эмилиев закон, ограничивший цензуру полутора годами, на него не распространяется. Трибун Публий Семпроний Соф при поддержке сената попытался арестовать нарушителя, но трое из десяти трибунов оказались на стороне Аппия, благодаря этому сохранившего не только свободу, но и магистратуру[21]. Он оставался цензором, пока не закончил начатые им строительные работы[1]. После же ухода с должности, согласно Диодору, Аппий заявил, что ослеп, и под этим предлогом оставался дома, чтобы избежать преследований[22].

Консулы 311 года до н. э. Гай Юний Бубульк и Квинт Эмилий Барбула отказались признавать составленный Аппием список сенаторов и созвали сенат в прежнем составе[23]. В 304 году до н. э. цензоры Квинт Фабий Максим Руллиан и Публий Деций Мус нанесли по реформам Аппия ещё один удар: они включили всех безземельных граждан в четыре трибы, ставшие по рангу из первых последними[12][15]. При этом за цензорами осталось право составлять список сенаторов.

Цензура: Строительство

К 312 году до н. э. Рим, ещё относительно недавно разрушенный галлами и восстановленный без какого-либо регулярного порядка, стал главным политическим центром Италии. Он начал превращаться также в большой город и центр посреднической торговли. Т. Моммзен увидел в Аппии Клавдии первого человека, задавшегося целью преобразовать внешний облик Рима в соответствии с его новой ролью[24].

Аппий Клавдий был тем, кто в достопамятную эпоху своего цензорства отложил в сторону устаревшую крестьянскую систему бережливости и научил своих сограждан тратить общественные средства достойным образом. Он положил начало той грандиозной системе общественных сооружений, которая лучше всего другого оправдывала военные успехи Рима с точки зрения народного благосостояния.

— Теодор Моммзен. История Рима. Т.1. Ростов н/Д., 1997. С. 356.[25]

Высказывалось предположение, что идея масштабного городского строительства могла возникнуть у Аппия во время его эдилитета[26]. Целью цензора, помимо собственно украшения столицы, могло быть также прославление своего имени, а также укрепление положения патрициата: в лице Аппия знать могла пытаться перейти к новому методу удержания власти — посредством повышения благосостояния народа, а не его угнетения[27].

Под руководством цензора был возведен первый акведук — Aqua Appia[1] (Евтропий по ошибке называет его Aqua Claudia[28]), протяженность которого составила более шестнадцати километров; большую часть этого расстояния он проходил под землей, что гарантировало бесперебойную подачу воды даже в случае осады города[29]. Начинался акведук на Лукулланских полях близ Пренестинской дороги. Аврелий Виктор считал источником реку Аниен[30], но это, видимо, ошибка[31]: источник был найден вторым цензором, Гаем Плавтием, который, правда, в организации строительства участия не принимал[32]. У Капенских ворот из-за холмистой местности акведук был поднят над землёй с помощью арок; заканчивался он у Тибра, рядом с гаванью. Распределение воды начиналось у подножия Авентинского холма, населённого в те времена преимущественно плебсом, и начало работы акведука стало огромным прорывом в жизни быстро растущего города[33].

Второй масштабной стройкой Аппия Клавдия стала прокладка знаменитой Аппиевой дороги (Via Appia), соединившей Рим и Капую (Аврелий Виктор ошибочно полагал, что эта дорога изначально вела до Брундизия[34]). Диодор пишет, что Аппий вымостил путь до Капуи камнями, при этом овраги и впадины засыпал, а возвышенные места срыл[35]; отсюда делается предположение, что дорога существовала и до 312 года до н. э., а цензор её просто благоустроил[36].

Оптимизация путей сообщения с Капуей преследовала как экономические, так и военно-политические цели: Капуя на тот момент переживала расцвет и являлась одним из крупнейших торговых центров, занимая к тому же особое положение в ряду союзников Рима. Кроме того, в ходе строительства дороги был прорыт канал через Помптинские болота, который ещё и облегчил отправку кораблей из Лация в Таррацину. Это было особенно важно ввиду отсутствия у Рима сильного военного флота[37].

Аппиева дорога стала одной из главных и самых удобных магистралей Италии. Вдоль неё позже разместились усыпальницы аристократических родов, загородные виллы, арки с трофеями. Один из возникших здесь городов был назван в честь цензора — Форум Аппия. Собственно Via Appia стала первой дорогой, получившей имя в честь её создателя[38].

Строительство Аппия стоило огромных денег и велось, по крайней мере частично, без одобрения сената[39], хотя последний и был высшей инстанцией в финансовых вопросах[40]. Высказывалось предположение, что именно эта проблема и заставила Аппия включить в состав сената сыновей вольноотпущенников, чтобы расширить число своих сторонников; а ввиду невозможности закончить работы до истечения срока магистратуры цензор был вынужден ещё какое-то время сохранять за собой должность любыми средствами[41].

Первое консульство

Согласно некоторым источникам Ливия, Аппий Клавдий впервые добивался консульства ещё во время своей цензуры, но народный трибун Луций Фурий запретил ему выдвигать кандидатуру на выборы[42]. Аппий стал консулом только в 307 году до н. э. вместе с Луцием Волумнием. Именно последнему сенат поручил вести начавшуюся войну с саллентинами, оставив его коллегу в Риме[43]; это могло быть выражением недоверия Клавдию как военному специалисту[44]. В дальнейшем Ливий, с антипатией относившийся к Аппию[45], сообщает только, что тот постарался «искусным ведением внутренних дел увеличить своё влияние, раз уж военная слава всё равно доставалась другим»[43].

В 300 году до н. э. Аппий выступил против законопроекта Огульния, допускавшего плебеев в жреческие коллегии, но потерпел неудачу[46]; в 298 году он был интеррексом[47] и в этом качестве отказался принимать голоса, поданные за плебейских кандидатов на консульских выборах. Но народный трибун Маний Курий Дентат принудил сенат заранее одобрить избрание плебея[48][49].

Участие в Третьей Самнитской войне

В 296 году до н. э. Аппий Клавдий стал консулом во второй раз[50]. Хотя одно из консульских мест уже было закреплено за плебеями, Аппий пытался добиться своего избрания в паре с ещё одним патрицием, Квинтом Фабием Максимом Руллианом. Но его коллегой тем не менее стал плебей — всё тот же Луций Волумний[51].

В это время шла Третья Самнитская война; Рим вёл военные действия против этрусков и самнитов. Детали участия в конфликте Аппия не совсем ясны. Его элогий предельно коротко сообщает, что Аппий «взял мно­го кре­по­стей сам­ни­тов, раз­бил вой­ско саби­нян и этрус­ков»[5], а согласно Ливию в Самнии действовал проконсул Публий Деций Мус, так что Клавдий во главе двух легионов и двадцати тысяч вспомогательных войск двинулся в Этрурию[52]. В этом регионе, видимо, ситуация была наиболее серьёзной из-за оформления сильной антиримской коалиции во главе с Гелием Эгнацием[53]. Ливий рассказывает, что после нескольких неудач Аппий вызвал из Самния своего коллегу с армией, а когда тот прибыл, притворился, что не писал ему. Легаты и трибуны всё же уговорили консулов объединиться, и после этого римляне одержали победу в бою[54]. Многие исследователи относятся к этому рассказу с недоверием[55]: существует даже мнение, что историческая основа здесь сводится к одному только факту оформления антиримской коалиции и её частичного разгрома[56]. Позже, исполняя данный во время битвы обет, Аппий построил храм Беллоны[57], причём Фридрих Мюнцер считает, что этот обет действительно мог иметь место[58].

В следующем году Аппий стал претором[59] (это была одна из двух его претур[5], причём дата другой неизвестна), тогда как консульство получили более заслуженные полководцы. Избрание было проведено заочно, поскольку Аппий всё ещё находился в Этрурии, откуда сообщал сенату об усилении противника[60]. В сражении при Сентине он не участвовал, но после, усилив свою армию за счёт легионов Публия Деция, вместе с Луцием Волумнием разбил самнитов на Стеллатском поле близ Капуи. Самниты потеряли убитыми более шестнадцати тысяч человек, а римляне — всего две тысячи семьсот[61]. Триумфа за эту победу Аппий не был удостоен; вероятно, причиной тому было враждебное отношение сената к победителю со времён цензуры[62].

Возможно, диктатура Аппия, упоминаемая только в его элогии[5] и датируемая периодом между 292 и 285 годами до н. э.[63][64], тоже была связана с военными действиями[65].

Поздние годы

Продолжению карьеры Аппия Клавдия, видимо, помешала наступившая слепота[65]. Некоторые источники утверждают, что Аппий ослеп уже через несколько лет после цензуры (это стало якобы наказанием богов, разгневанных переходом культа Геркулеса к общественным рабам)[66][67]. В историографии это сообщение считают неправдоподобным в контексте дальнейшей карьеры Аппия[65]; правда, Цицерон пишет, что «древ­ний Аппий, дав­но ослеп­ший, про­дол­жал зани­мать долж­но­сти, вести дела и ни разу не отсту­пил­ся, как извест­но, ни от обще­ствен­ных, ни от част­ных забот»[68]. В любом случае Аппий сохранил свой авторитет и уверенно контролировал свой дом, большую семью и обширную клиентелу[69].

Последнее упоминание Аппия Клавдия в источниках относится к 280 году до н. э., ко временам Пирровой войны. После поражения при Гераклее римский сенат обсуждал мирные предложения Пирра, предполагавшие предоставление независимости всем греческим городам Южной Италии, а также бруттиям, луканам, апулийцам и самнитам; вероятно, большинство было готово принять эти условия[70][71]. Узнав об этом, Аппий приказал рабам отнести себя на Форум. Сыновья и зятья ввели слепца в курию, и он обратился к сенаторам с речью:

До сих пор, римляне, я никак не мог примириться с потерею зрения, но теперь, слыша ваши совещания и решения, которые обращают в ничто славу римлян, я жалею, что только слеп, а не глух... Вы боитесь молоссов и хаонов, которые всегда были добычей македонян, вы трепещете перед Пирром, который всегда, как слуга, следовал за каким-нибудь из телохранителей Александра, а теперь бродит по Италии не с тем, чтобы помочь здешним грекам, а чтобы убежать от своих тамошних врагов... Не думайте, что, вступив с ним в дружбу, вы от него избавитесь, нет, вы только откроете дорогу тем, кто будет презирать нас в уверенности, что любому нетрудно нас покорить, раз уж Пирр ушел, не поплатившись за свою дерзость, и даже унес награду, сделав римлян посмешищем для тарентинцев и самнитов

Плутарх. Пирр, 19.[72]

Ф.Мюнцер считает, что речь Аппия у Плутарха достаточно близка по смыслу к оригиналу[73]; Цицерон цитирует начало речи в том виде, в каком оно звучит у Энния: «Где же ваши умы, что шли путями прямыми // В годы былые, куда, обезумев, они уклонились?»[74]. Пристыженные сенаторы отвергли предложение Пирра и заявили, что будут вести переговоры только после ухода вражеской армии из Италии[72][75]. Это решение стало впоследствии одним из принципов внешней политики Рима: переговоры всегда должны были вестись исключительно на вражеской территории[76].

Непримиримость позиции Аппия Клавдия во время Пирровой войны подтверждается и сообщением Фронтина: Аппий добился разжалования для всех, кто побывал в эпирскому плену; эти воины должны были к тому же «находиться вне лагеря, пока каждый не доставит по два вооружения неприятеля»[77].

На основании сообщений источников об этой речи Цицерон в своём трактате «Брут» назвал Аппия Клавдия в числе древнейших римских ораторов, написав: «Можно догадываться, что он был речист»[78].

Вклад в юриспруденцию

Секст Помпоний называет Аппия Клавдия в числе тех римлян, кто занимался цивильным правом, причём говорит о его «огромных знаниях»[2]. Но конкретной информации о юридических занятиях Аппия в первоисточниках очень мало, из-за чего историки ограничиваются, как правило, простой констатацией того, что Цек — один из основателей римской юриспруденции[79]. Ф.Мюнцер считал, что Аппий мог быть первым юридическим писателем Рима[80]. Делаются предположения о том, что Аппий мог обладать специальными познаниями в силу своей принадлежности к знатному, но не-римскому роду, представители которого вынуждены были «укреплять свои позиции вполне определённой родовой политикой»[81]. С правовой деятельностью мог быть связан целый ряд магистратур Аппия — эдилитет, претура, консульство[82].

В историографии ведётся дискуссия о гипотетическом членстве Аппия в коллегии понтификов, представители которой традиционно играли роль знатоков права в Ранней Римской республике[83].

Именно Аппий Клавдий составил сборник исковых формул, в дальнейшем обнародованный его секретарём Гнеем Флавием; таким образом впервые стала публичной информация о легисакционном процессе, и интерпретация законов перестала быть прерогативой судей-патрициев. Издание сборника стало важным шагов в секуляризации права[84].

Аппию приписывают написание юридического трактата «De usurpationibus», от которого сохранилось только заглавие. Правда, ряд историков считает маловероятным сам факт появления подобной специализированной монографии на столь раннем этапе развития права. Термин «usurpatio» в широком смысле предполагает пользование, применение, употребление, в том числе и незаконное; в узком смысле — «правило». Предположительно это сочинение Аппия Клавдия было пособием по применению исковых формул, то есть было тесно связано со сборником Гнея Флавия[85].

Литературное наследие

Аппий Клавдий первый среди римлян составил сборник сентенций на латинском языке[86]. Они были записаны сатурнийским стихом; наиболее известное из них — «Faber suae quisque fortunae» («Каждый сам кузнец своей судьбы»)[87]. Цицерон упоминает стихи Аппия, которые стоик Панетий хвалит в одном из писем Квинту Элию Туберону; по мнению самого Марка Туллия, эти стихи были написаны в пифагорейском духе[88]. В историографии считается, что для сочинения таких стихов Аппий должен был быть знаком с греческой философией и даже находиться под влиянием греческой культуры в целом[89]; встречаются даже утверждения, что именно Аппий Клавдий проложил эллинской культуре широкий путь в римское общество[90].

Аппию принадлежит идея модернизации латинского языка, в частности, некоторые изменения в орфографии. В правописании некоторых слов он заменил букву s буквой r, приведя таким образом нормы письменного языка в соответствие с живой речью[91]. Аппию приписывается составление календаря религиозных праздников, опубликованного его секретарём Гнеем Флавием[92].

Текст сенатской речи Аппия о переговорах с Пирром сохранился по крайней мере до середины I века до н. э.[74], но Цицерон в одном из своих трактатов замечает, что вряд ли эта речь всё ещё кому-то нравится[93].

Потомки

У Аппия было четверо сыновей и пять дочерей[69][94]. Сыновьями Цека были:

Таким образом, Аппий стал предком всех последующих Клавдиев-патрициев. Из пяти его дочерей в источниках упоминается только одна, привлечённая к суду в 246 году до н. э.[99].

Оценки личности и деятельности

Аппий Клавдий Цек является самым первым из тех персонажей римской истории, чьи биографии получили в источниках разностороннюю оценку[100]. При этом ничего не известно о жизни Аппия до цензуры, и достоверность свидетельств античных авторов о последующих событиях небесспорна. Так, высказывалась гипотеза, что рассказ о попытках Аппия вопреки закону продлить срок своей цензуры — всего лишь риторическое преувеличение младших анналистов, которые столкнулись с вполне рядовым фактом продления полномочий ради приёма сданных в подряд работ[101].

Цицерон относился к Аппию Клавдию с глубоким уважением. Для Марка Туллия Аппий был образцом человека, уверенного в себе, организованного, высокообразованного, который даже несмотря на старческую немощь и слепоту удержал в своих руках власть над семьёй и клиентами, а также определённое влияние на республику[102]. Цицерон видел в Аппии большой нравственный авторитет[103], проводя явные параллели между деятельностью Цека на посту цензора и нравственным судом[104]. В своей речи в защиту Тита Анния Милона Цицерон противопоставил великому «Слепому» его ничтожного потомка-преступника — Публия Клодия[105] («Можно подумать, что знаменитый Аппий Слепой проложил дорогу для того, чтобы там безнаказанно разбойничали его потомки, а не для того, чтобы ею пользовался народ»[106]).

Диодор Сицилийский подчёркивал честолюбие и определённый эгоизм Аппия: строя дорогу, цензор «израсходовал весь доход государства, но оставил после себя бессмертный памятник самому себе»[35].

Тит Ливий питал к Аппию Клавдию антипатию[100][107]. Это могло быть связано как с общими консервативными установками эпохи Августа, делавшими невозможным сочувствие радикальным реформаторам, так и с республиканскими взглядами историка: Ливий видел в Аппии типичного представителя рода Клавдиев - высокомерного патриция, ненавидящего народ. Историк не скрывал достоинства Аппия, но преимущественное внимание уделял его недостаткам[108].

Наиболее часто в источниках упоминается самый поздний эпизод жизни Аппия Клавдия - его знаменитая речь в сенате. Об этом писали как римские авторы, так и греческие, описывая ситуацию в одной общей тональности: слепой старик вошёл в сенат, опираясь на плечи сыновей и зятьёв, и своим пламенным выступлением заставил малодушных сенаторов отказаться от позорного мира[109]. Эта речь стала первой, которую передавали в письменном виде в течение нескольких столетий[110].

Напишите отзыв о статье "Аппий Клавдий Цек"

Примечания

  1. 1 2 3 4 Фронтин, Римские водопроводы I, 5.
  2. 1 2 Дигесты, I, 2, 2, 36.
  3. 1 2 Военная карьера Аппия Клавдия Цека, 2006, с.265.
  4. 1 2 Sumner G., 1973, p. 12.
  5. 1 2 3 4 [ancientrome.ru/art/artwork/img.htm?id=6189 Хвалебная надпись в честь Аппия Клавдия Цека]
  6. Broughton T., 1951, р.156.
  7. Правовое и литературное наследие Аппия Клавдия Цека, 2008, с.262.
  8. Via et Aqua Appia, 2004, с.250.
  9. Ferenczy E., 1976, р.129.
  10. Broughton T., 1951, р.160.
  11. Ковалёв С., 2002, с.129.
  12. 1 2 Моммзен Т., 1997, с.251.
  13. Диодор Сицилийский, XХ, 36, 3.
  14. Светоний, 1999, Божественный Клавдий, 24, 1.
  15. 1 2 3 Ковалёв С., 2002, с.130.
  16. Тит Ливий, 1989, IX, 29, 9.
  17. Аврелий Виктор, 1997, 34, 2.
  18. Макробий, 2013, III, 6, 13.
  19. Диодор Сицилийский, XХ, 36, 1.
  20. Тит Ливий, 1989, IX, 29, 7.
  21. Тит Ливий, 1989, IX, 33-34.
  22. Диодор Сицилийский, XХ, 36, 6.
  23. Тит Ливий, 1989, IX, 30, 1-2.
  24. Моммзен Т., 1997, с.361.
  25. Моммзен Т., 1997, с.356.
  26. Ferenczy E., 1976, р.133.
  27. Siebert W., 1863, s.60-61.
  28. Евтропий, 2001, II, 9, 2.
  29. Siebert W., 1863, s.99-100.
  30. Аврелий Виктор, 1997, 34, 7.
  31. Siebert W., 1863, s.63.
  32. Via et Aqua Appia, 2004, с.256.
  33. Via et Aqua Appia, 2004, с.257.
  34. Аврелий Виктор, 1997, 34, 6.
  35. 1 2 Диодор Сицилийский, ХХ, 36, 2.
  36. Siebert W., 1863, s.62.
  37. Via et Aqua Appia, 2004, с.252-253.
  38. Via et Aqua Appia, 2004, с.253-254.
  39. Диодор Сицилийский, XХ, 36, 1-2.
  40. Римские цензоры и градостроительство в Италии, 2010, с.155.
  41. Via et Aqua Appia, 2004, с.258.
  42. Тит Ливий, 1989, IX, 42, 3.
  43. 1 2 Тит Ливий, 1989, IX, 42, 4.
  44. Военная карьера Аппия Клавдия Цека, 2006, с.264-265.
  45. Ferenczy E., 1976, р.186.
  46. Тит Ливий, 1989, X, 7-8.
  47. Broughton T., 1951, р.174.
  48. Тит Ливий, 1989, X, 11, 10.
  49. Ковалёв С., 2002, с.173.
  50. Broughton T., 1951, р.176.
  51. Тит Ливий, 1989, X, 15, 8-12.
  52. Тит Ливий, 1989, X, 16.
  53. Военная карьера Аппия Клавдия Цека, 2006, с.267.
  54. Тит Ливий, 1989, X, 18-19.
  55. Военная карьера Аппия Клавдия Цека, 2006, с.268-269.
  56. Siebert W., 1863, с.99-100.
  57. Тит Ливий, 1989, X, 19, 17.
  58. Münzer F., 1899, р.2684.
  59. Broughton T., 1951, р.178.
  60. Тит Ливий, 1989, X, 21-22.
  61. Тит Ливий, 1989, X, 31.
  62. Ferenczy E., 1976, р.189.
  63. Broughton T., 1951, р.187.
  64. Münzer F., 1899, s.2684.
  65. 1 2 3 Военная карьера Аппия Клавдия Цека, 2006, с.273.
  66. Тит Ливий, 1989, IX, 29, 11.
  67. Валерий Максим, 2007, I, 1, 17.
  68. Цицерон, 1975, Тускуланские беседы V, 112.
  69. 1 2 Цицерон, 1974, О старости, 37.
  70. Светлов Р., 2006, с.226-227.
  71. Военная карьера Аппия Клавдия Цека, 2006, с.274.
  72. 1 2 Плутарх, 2001, Пирр, 19.
  73. Münzer F., 1899, р.2685.
  74. 1 2 Цицерон, 1974, О старости, 16.
  75. Аппиан, 1998, 10, 2.
  76. Военная карьера Аппия Клавдия Цека, 2006, с.275.
  77. Фронтин, Военные хитрости, IV, 1, 18.
  78. Цицерон, 1994, Брут, 55.
  79. Правовое и литературное наследие Аппия Клавдия Цека, 2008, с. 260-261.
  80. Münzer F., 1899, s.2685.
  81. Правовое и литературное наследие Аппия Клавдия Цека, 2008, с. 261.
  82. Правовое и литературное наследие Аппия Клавдия Цека, 2008, с. 262.
  83. Правовое и литературное наследие Аппия Клавдия Цека, 2008, с. 263.
  84. Правовое и литературное наследие Аппия Клавдия Цека, 2008, с. 266.
  85. Правовое и литературное наследие Аппия Клавдия Цека, 2008, с. 267.
  86. Ковалёв С., 2002, с.224.
  87. Саллюстий, 2001, Письма к Гаю Юлию Цезарю о государственных делах I, 1, 2.
  88. Цицерон, 1975, Тускуланские беседы IV, 4.
  89. Правовое и литературное наследие Аппия Клавдия Цека, 2008, с. 269.
  90. Ferenczy E., 1976, р. 120.
  91. Ковалёв С., 2002, с. 224.
  92. Моммзен Т., 1997, с. 372.
  93. Цицерон, 1994, Брут, 61.
  94. Валерий Максим, 1772, VIII, 13, 5.
  95. Fasti Capitolini, ann. d. 268 до н. э..
  96. Fasti Capitolini, ann. d. 249 до н. э..
  97. Fasti Capitolini, ann. d. 240 до н. э..
  98. [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=670 Биография Аппия Клавдия Цека на сайте «Древний Рим»]
  99. Тит Ливий, 1989, Периохи, ХIX.
  100. 1 2 Историческая личность в «Libri ab Urbe condita» Тита Ливия, 2008, с.26.
  101. Моммзен Т., 1997, с.423.
  102. Правовое и литературное наследие Аппия Клавдия Цека, 2008, с.263-264.
  103. Цицерон, 1993, В защиту Марка Целия Руфа, 33.
  104. Правовое и литературное наследие Аппия Клавдия Цека, 2008, с.264.
  105. Via et Aqua Appia, 2004, с.254-255.
  106. Цицерон, 1993, В защиту Тита Анния Милона, 33.
  107. Ferenczy E., 1976, р.187.
  108. Историческая личность в «Libri ab Urbe condita» Тита Ливия, 2008, с.27-33.
  109. Правовое и литературное наследие Аппия Клавдия Цека, 2008, с.270-271.
  110. Сидорович О., 2005, с.147.

Литература

Первичные источники

  1. [ancientrome.ru/gosudar/capitol.htm Fasti Capitolini]. Сайт «История Древнего Рима». Проверено 27 октября 2015.
  2. Аврелий Виктор. О знаменитых людях // Римские историки IV века. — М.: Росспэн, 1997. — С. 179-224. — ISBN 5-86004-072-5.
  3. Аппиан Александрийский. Римская история. — СПб.: Алетейя, 1998. — 740 с. — ISBN 5-02-010146-Х.
  4. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2007. — ISBN 978-5-288-04267-6.
  5. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб., 1772. — Т. 2. — 520 с.
  6. [www.thelatinlibrary.com/justinian.html Дигесты]. Проверено 7 февраля 2016.
  7. Диодор Сицилийский. [simposium.ru/ru/node/863 Историческая библиотека]. Сайт «Симпосий». Проверено 27 октября 2015.
  8. Евтропий. Бревиарий римской истории. — СПб., 2001. — 305 с. — ISBN 5-89329-345-2.
  9. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1989. — Т. 1. — 576 с. — ISBN 5-02-008995-8.
  10. Макробий. Сатурналии. — М.: Кругъ, 2013. — 810 с. — ISBN 978-5-7396-0257-2.
  11. Плутарх. Пирр // Сравнительные жизнеописания. — СПб.: Кристалл, 2001. — ISBN 5-02-011570-3, 5-02-011568-1.
  12. Саллюстий. Письма к Гаю Юлию Цезарю о государственных делах // Цезарь. Саллюстий. — М.: Ладомир, 2001. — С. 600-615. — ISBN 5-86218-361-2.
  13. Светоний. Жизнь двенадцати цезарей // Светоний. Властелины Рима. — М.: Ладомир, 1999. — С. 12-281. — ISBN 5-86218-365-5.
  14. [www.xlegio.ru/sources/frontinus/book-4.html Фронтин. Военные хитрости]. Сайт «ХLegio». Проверено 22 ноября 2015.
  15. Фронтин. [simposium.ru/ru/node/798 Римские водопроводы]. Сайт «Симпосий». Проверено 27 октября 2015.
  16. Цицерон. Брут // Три трактата об ораторском искусстве. — М.: Ладомир, 1994. — С. 253-328. — ISBN 5-86218-097-4.
  17. Цицерон. О старости // О старости. О дружбе. Об обязанностях. — М.: Наука, 1974. — С. 7-30.
  18. Цицерон. Речи. — М.: Наука, 1993. — ISBN 5-02-011169-4.
  19. Цицерон. Тускуланские беседы // Избранные сочинения. — М.: Художественная литература, 1975. — С. 207-357.

Вторичные источники

  1. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — P. 600.
  2. Ferenczy E. From the patrician state to the patrico-plebeian state. — Budapest, 1976.
  3. Münzer F. Ap. Claudius Caecus // RE. — 1899. — Т. 3. — С. 2681-2685.
  4. Siebert W. Über Appius Claudius Caecus mit besonderer Berücksichtigung seiner Censur und der des Fabius und Dezius. — Kassel, 1863. — 110 с.
  5. Sumner G. Orators in Cicero's Brutus: prosopography and chronology. — Toronto: University of Toronto Press, 1973. — 197 с. — ISBN 9780802052810.
  6. Ковалёв С. История Рима. — М.: Полигон, 2002. — 944 с. — ISBN 5-89173-171-1.
  7. Кучеренко Л. Via et Aqua Appia (к оценке строительной деятельности Аппия Клавдия Цека) // Мнемон. — 2004. — № 3. — С. 247-260.
  8. Кучеренко Л. Аппий Клавдий Цек: личность и политик в контексте эпохи. — Сыктывкар: Издательство СыктГУ, 2008. — 179 с. — ISBN 5872376383, 9785872376385.
  9. Кучеренко Л. Военная карьера Аппия Клавдия Цека // Мнемон. — 2006. — № 5. — С. 263-276.
  10. Кучеренко Л. Зарубежная и отечественная историография об Аппии Клавдии Цеке // Мнемон. — 2005. — № 4. — С. 239-248.
  11. Кучеренко Л. Историческая личность в «Libri ab Urbe condita» Тита Ливия (на примере Аппия Клавдия Цека) // Историческое произведение как феномен культуры. — 2008. — № 2. — С. 26-33.
  12. Кучеренко Л. Правовое и литературное наследие Аппия Клавдия Цека // История. Мир прошлого в современном освещении. — 2008. — С. 260-273.
  13. Кучеренко Л. Римские цензоры и градостроительство в Италии // Мнемон. — 2010. — № 9. — С. 147-158.
  14. Кучеренко Л. Род Клавдиев в политической жизни раннереспубликанского Рима // Проблемы социально-политической истории зарубежных стран. — 1997. — С. 3-12.
  15. Моммзен Т. История Рима. — Ростов-на-Дону: Феникс, 1997. — Т. 1. — 642 с. — ISBN 5-222-00046-Х.
  16. Светлов Р. Пирр и военная история его времени. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2006. — 355 с. — ISBN 5-288-03892-9.
  17. Сидорович О. Анналисты и антиквары: римская историография конца III-I вв. до н. э.. — М.: Издательство РГГУ, 2005. — 289 с. — ISBN 5728105904.

Ссылки

  • [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=670 Биография Аппия Клавдия Цека на сайте «История Древнего Рима»]


Отрывок, характеризующий Аппий Клавдий Цек

Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…


Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни.


Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия. Если цель – величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты. Если цель – прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.
Почему же это случилось так, а не иначе?
Потому что это так случилось. «Случай сделал положение; гений воспользовался им», – говорит история.
Но что такое случай? Что такое гений?
Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.
Для стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен казаться гением. И то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот самый баран, облитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.