Апраксин, Владимир Степанович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Владимир Степанович Апраксин

В. С. Апраксин в форме полковника
лейб-гвардии Конного полка.
Портрет работы Н. С. Крылова, 1829 год
Дата рождения

13 ноября 1796(1796-11-13)

Дата смерти

1 июля 1833(1833-07-01) (36 лет)

Место смерти

Курск

Звание

генерал-майор

Награды и премии

Владимир Степа́нович Апра́ксин (13 ноября 1796 — 1 июля 1833) — генерал-майор, владелец усадеб Ольгово и Брасово. Внук фельдмаршала С. Ф. Апраксина и княгини Н. П. Голицыной, знаменитой «Princesse Moustache» («Усатая княгиня»).





Биография

Единственный сын московского генерал-губернатора Степана Степановича Апраксина от брака его с княжной Екатериной Владимировной Голицыной. Воспитывался в Петербурге, в доме бабушки княгини Н. П. Голицыной (по её настоянию), где получил первоначальное образование. Был особенно ею любим и был единственным человеком, который её не боялся.

После окончания школы колонновожатых, 15 сентября 1811 года поступил на службу по квартирмейстерской части. 26 января 1812 года был произведён в прапорщики. Состоя при кирасирском корпусе, которым командовал его дядя, генерал-лейтенант князь Д. В. Голицын, Апраксин принимал участие в сражениях при Дрездене и Кульме, отличился в сражении под Лейпцигом, за что в феврале 1814 года был произведён в подпоручики. Был в сражении при Фер-Шампенуазе и при взятии Парижа в марте 1814 года.

25 апреля 1814 года был переведен в Конную гвардию и 17 июня 1815 года произведен в поручики. В марте 1817 года «в признательность за отличную службу» князя Д. В. Голицына и генерал-адъютанта графа П. А. Строганова, «как их племянник», Апраксин был пожалован во флигель-адъютанты; через год был произведён в штабс-ротмистры, 12 апреле 1820 — в ротмистры. С июля 1820 по апрель 1821 года находился в отпуске. 8 февраля 1824 года произведен в полковники, а 6 октября 1831 года получил чин генерал-майора с зачислением в свиту.

После смерти отца в 1827 году получил большое состояние (более 12 тысяч душ крестьян) обременённое долгами, как хороший хозяин, Апраксин скоро привёл его в порядок. Для уплаты долгов ему пришлось продать несколько мелких имений, большое место в Петербурге, а в Москве знаменитый отцовский дом на Знаменке.

В своем любимом имении Брасове он сделал много улучшений, «облегчил участь крестьян, уничтожив все сборы коноплёю, холстами, устроил школу, откуда вышли отличные служащие по имению». Летом 1833 года Апраксин был в Курске, где после прогулки 29 июня в публичном городском саду вернувшись к себе, почувствовал сильную жажду, а 1 июля скончался от холеры. А. Я. Булгаков писал дочери[1]:

В жару Апраксин пил все со льдом, на ночь наелся холодной ботвиньи с рыбой, пил только воду со льдом. Ночью послали за губернатором Демидовым и за доктором; этот, найдя Апраксина весьма испуганным, хотел прежде всего пустить кровь, но он не дался, пиявки одни воспаления остановить не могли, и он умер в 6 часов времени. Можешь себе представить, какой удар будет для матери, жены и особенно для старой княгини Woldemar, у которой было обожание к этому внуку.
Тело было перевезено в Москву и похоронено в Новодевичьем монастыре. По отзывам современников, Апраксин был «очень весёлый, живой, умный и образованный человек», все его любили за доброту. Все его подчиненные, знакомые, слуги горько оплакивали столь преждевременную смерть.

Семья

С 1818 года был женат на своей троюродной сестре графине Софье Петровне Толстой (1800—1886), дочери русского посла в Париже, генерала Петра Александровича Толстого (1769—1844) и княжны Марии Алексеевны Голицыной (1772—1826). По описаниям современников, молодая Фофка Апраксина была «прекрасна собой, свежа и румяна, совершенная роза»[2]. Она была самой обворожительной красавицей, восхитительная, грациозная, умная, серьёзная, достаточно образованная и весьма начитанная прелестная светская женщина, в то же время глубоко верующая с твердыми, как кремень, правилами и убеждениями[3]. Видевшая её в 1829 году Д. Фикельмон, писала[4]:

Прежде у неё было восхитительное лицо, хотя она еще молода, но уже подрастеряла свои прелести, однако сохранила осанку и некую удивительную миловидность в физиономии.
Апраксина была добра, доступна и готова помочь всякому нуждающемуся. Была знакома со многими художниками и писателями. Летом 1847 года в её доме в Неаполе жил художник А. А. Иванов, часто бывал у неё Н. В. Гоголь, который высоко ценил доброжелательный характер и элегантность хозяйки. По словам А. О. Смирновой-Россет, Гоголь говорил, что любит Апраксину, и любовался ею, как светской дамой[5]. Рано овдовев, она посвятила себя воспитанию детей и уходу за престарелым отцом. С 1848 года состояла гофмейстериной при дворе великой княгини Александры Иосифовны, но в 1854 году оставила эту должность. Скончалась в ноябре 1886 года и была похоронена рядом с мужем. В браке имела детей:
  • Наталья Владимировна (1820—1853), по словам современницы, была некрасива, но получила отменное воспитание и была весьма любезна[6]. Автор неопубликованных путевых записок на французском языке о поездке по Европе.
  • Виктор Владимирович (1821—1898), выпускник юридического факультета Московского университета, до 1850 года служил в Министерстве иностранных дел, церемониймейстер, в 1857—1866 годах орловский губернский предводитель дворянства. Был активным членом Московского императорского общества сельского хозяйства, награждён серебряной медалью Парижской выставки «за успехи в сельском хозяйстве». Будучи знатоком и любителем живописи, был знаком с художниками А. А. Ивановым, П. Н. Орловым и Г. К. Михайловым. По отзывам современника, Апраксин, «игравший роль псевдоконституционном движении дворянства 60-х годов, считался в опале, числился камергером и любил все новое критиковать, причем он мало заботился о том, чтоб его слушали»[7]. С 1848 года был женат на Александре Михайловне Пашковой (1829—1916), дочери М. В. Пашкова. Супруги жили в имении Брасово, славившемся своим устройством и конезаводом. После его продажи в 1882 году царскому дому, жили в имении Ольгово, где, навестивший Апраксиных Л. Н. Толстой, был в восхищении от них и, «как художник, смаковал этих типичных представителей барства». Скончался в Ольгово и был похоронен в Новодевичьем монастыре. Потомства не оставил.
  • Пётр Владимирович (1824—1831), умер во время эпидемии холеры.
  • Мария Владимировна (1827—1887), замужем за князем Сергеем Васильевичем Мещерским (1828—1856), их дочь графиня С. С. Игнатьева.
  • Степан Владимирович (1830—1831)

Напишите отзыв о статье "Апраксин, Владимир Степанович"

Примечания

  1. Из писем А. Я. Булгакова к княгине О. А. Долгорукой // Русский Архив. 1906. Кн. 5. — С. 52.
  2. Рассказы бабушки из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком Д. Благово. — Л.: Наука, 1989.— С.89.
  3. Русские портреты XVIII—XIX столетий. Изд. Вел. Кн. Николая Михайловича. — СПб., 1906. Т. 3. вып. 2. № 39.
  4. Долли Фикельмон. Дневник 1829—1837. Весь пушкинский Петербург. — М.: Минувшее, 2009. — 1002 с.
  5. А. О. Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания. — М.: Наука, 1989. — 789 с.
  6. Письма М. А. Лопухиной к А. М. Хюгель // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М., 2001. — [Т. XI]. — С. 199—302.
  7. М. Ф. Голицын. Мои воспоминания. 1873—1917.— М., 2007.

Литература

  • Г. А. Милорадович. Список лиц свиты их величеств с царствования Императора Петра I по 1886 год.— Киев, 1886.— С. 104.
  • Русские портреты XVIII—XIX столетий. Изд. Вел. Кн. Николая Михайловича. — СПб., 1906. Т. 3. вып. 4. № 195.

Отрывок, характеризующий Апраксин, Владимир Степанович

– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».