Апрельский кризис

Апрельский кризис (1917) — общественно-политический кризис, вызванный позицией Временного правительства в отношении продолжающегося участия России в Первой мировой войне, которая вступила в противоречие с интересами народных масс, стремившихся к прекращению войны. Привёл к осложнению отношений между Временным правительством и Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов и образованию первого коалиционного правительства с участием эсеров и меньшевиков.

Массовые антиправительственные демонстрации, произошедшие 20 апреля (3 мая) 1917 и 21 апреля (4 мая) 1917 и сопровождавшиеся эксцессами, поставили Петросовет перед необходимостью выразить своё отношение к государственной власти в стране. В Петросовете получила поддержку идея образования правительственной коалиции между буржуазными партиями и социалистическими партиями большинства Петросовета.

Ход событий

Вопросы войны и мира

Проблема войны и мира была одной из острейших проблем, стоявших перед российским обществом после свержения самодержавия. 15 (28) марта 1917 газета «Известия Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов» опубликовала Манифест Петроградского Совета «К народам мира», в котором декларировались основные принципы политики Советов по вопросам войны и мира. Эти принципы были сформулированы довольно расплывчато, в форме воззвания, и поэтому не противоречили ни чаяниям широких народных масс, ни нечётко сформулированному внешнеполитическому курсу многих партийных течений, представленных в Петроградском Совете, а кроме того, позволяли интерпретировать его в выгодном для них направлении.

Исполком Петросовета от имени «российской демократии» обещал «всеми мерами противодействовать захватной политике своих господствующих классов» и призывал народы Европы к совместным выступлениям в пользу мира. «Наступила пора, — говорилось в обращении, — начать решительную борьбу с захватными стремлениями правительств всех стран. Наступила пора народам взять в свои руки решение вопросов о войне и мире». Несомненно, этот документ предназначался как для внешнего, так и для внутреннего пользования. Российская демократия акцентировала внимание европейской демократии на том, что с падением самодержавия исчез главный фактор шовинистической пропаганды держав центрального блока — «русская угроза», — и предлагала германским социалистам сбросить свой собственный монархический режим. Вместе с тем Манифест предупреждал, и это не могло не импонировать «оборонцам» (сторонникам курса на продолжение участия России в мировой войне), что: «Мы будем стойко защищать нашу собственную свободу от всяких реакционных посягательств, как изнутри, так и извне. Русская революция не отступит перед штыками завоевателей и не позволит раздавить себя внешней военной силой».

Манифест «К народам мира» был горячо принят самыми различными слоями общества. Как отмечал Н. Н. Суханов, даже буржуазная публика с восторгом приняла комментарии председателя Петроградского Совета Н. С. Чхеидзе к «Манифесту» — особенно его уточнение, что предложение о мире русская революция делает с винтовкой в руке и не Вильгельму, а германскому народу, в том случае, если Вильгельм будет свергнут. Следовательно, в их понимании, речь шла не о немедленном предложении мира, а о мирном предложении после германской революции.

В конце марта между Исполкомом Петросовета и Временным правительством вспыхнул конфликт, связанный с противоречиями между Манифестом, в котором осуждалась захватническая политика воюющих стран, и последовавшим через две недели заявлением министра иностранных дел П. Н. Милюкова прессе о целях войны с точки зрения правительства, в котором говорилось о намерении присоединить Галицию и обрести контроль над Константинополем, а также проливами Босфор и Дарданеллы.

Завершился конфликт публикацией компромиссного официального заявления Временного правительства о целях войны от 27 марта (9 апреля) 1917. Этот документ призван был устроить народные массы, мечтавшие о мире, и одновременно успокоить союзников, заинтересованных в продолжении войны при активном участии России. Он был опубликован в «Известиях» 29 марта (11 апреля) 1917 под названием «Заявление Временного правительства о войне» и подписан главой правительства Г. Е. Львовым. Возложив ответственность за неудачи предшествовавшего периода войны на царское правительство, новая власть обещала исправить тяжёлые последствия старого правления. Подчеркнув необходимость сосредоточить все усилия на защите родины и избавления её от вторгнувшегося врага, правительство заявило, что будет вместе с союзниками добиваться мира на демократических началах. «Временное правительство считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России — не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов», — утверждалось в Заявлении. В качестве примера доброй воли России говорилось о решении России снять «оковы, лежавшие на польском народе». Заявление правительства было составлено в довольно уклончивых выражениях, в нём не была употреблена сжатая и четкая формула мира — без аннексий и контрибуций, — и всё же Заявление несло сильный демократический заряд и вселяло в массы надежды на скорый мир.

Месяц спустя, однако, новый спор о целях войны привёл к политическому кризису.

16 — 19 апреля

После того, как вернувшийся в Россию из эмиграции В. М. Чернов сообщил о сложившемся в Европе мнении, что правительство и Советы расходятся в вопросе о мире, и заявил, что декларация Временного правительства об отказе от империалистических целей войны осталась не замеченной в Европе, Петроградский Совет предложил правительству направить союзникам официальную ноту с изложением своей позиции о целях войны. Как отмечал в своих мемуарах И. Г. Церетели, руководство Совета считало, что единственным содержанием Ноты будет текст заявления от 27 марта, поэтому вопрос о её редакции даже не ставился. Тем временем революционные массы Петрограда выражали всё большее недоверие курсу Петроградского Совета на сотрудничество с Временным правительством. Не осуждая непосредственно руководство Совета, эти массы требовали от него более решительной революционной политики, в том числе перехода власти в руки Совета, а в области внешней политики — прекращения войны, опубликования тайных договоров.

16 (29) апреля 1917 на заседание Петроградского Совета было вынесено обсуждение вопроса о «Займе Свободы», по которому позиции фракций в Совете сильно расходились. Докладчиком должен был выступить сторонник одобрения «Займа Свободы» И. Г. Церетели. Прежде чем предоставить ему слово, председатель Совета Н. С. Чхеидзе сообщил, что Временное правительство обсуждает вопрос о необходимости разъяснения своей позиции о целях войны союзным державам и согласованное решение по этому вопросу должно было принято в течение ближайших трёх дней. В этой связи Чхеидзе предложил от имени Исполкома отложить обсуждение вопроса о займе также на три дня, чтобы иметь возможность учесть позицию Временного правительства при окончательном принятии решения Советом. Это предложение поддержал и Церетели, который заявил, что если Временное правительство подтвердит свою декларацию о целях войны от 27 марта (9 апреля) 1917 официальной нотой правительствам союзных держав, в которой ясно и определённо заявит о своем отказе от всяких империалистических планов, то это будет третьей победой революционного пролетариата и Совета после его воззвания «К народам мира» и заявления Временного правительства о целях войны. Фракции социалистов-революционеров, народных социалистов и трудовиков поддержали решение Исполкома.

18 апреля (1 мая) 1917 Временное правительство направило правительствам Англии и Франции препроводительную ноту к Заявлению Временного правительства о целях войны, подписанную министром иностранных дел П. Н. Милюковым, в которой опровергались слухи о том, что Россия намеревается заключить сепаратный мир. Нота заверяла союзников в том, что все заявления Временного правительства, «разумеется, не могут подать ни малейшего повода думать, что совершившийся переворот повлёк за собой ослабление роли России в общей союзной борьбе. Совершенно напротив, всенародное стремление довести мировую войну до решительной победы лишь усилилось благодаря сознанию общей ответственности всех и каждого». Вечером 19 апреля (2 мая) 1917 во время своего заседания Исполком Совета получил текст ноты. Согласно воспоминаниям участников событий, он произвёл на всех «обескураживающее» и «удручающее» впечатление. Нота Милюкова явилась полной неожиданностью для Петроградского Совета и социалистических партий, поскольку, поддерживая лозунг войны до победного конца (против него выступали только большевики), они в то же время считали, что трудящиеся всех государств объединены общим интересом свергнуть «правящий класс» и поэтому надо вести борьбу с захватническими стремлениями правительств всех стран и заключить справедливый мир без аннексий и контрибуций. Большевики, выступая против войны до победного конца и требуя прекращения её немедленно, также говорили о справедливом мире без аннексий и контрибуций. Вопреки ожиданиям лидеров Исполкома, как говорил впоследствии В.С.Войтинский, «Временное правительство предпочло иной путь: игнорировать волю Советов, которые одни обладали в то время реальной силой, дающей право говорить от имени страны и, вопреки им, прокламировать от имени России такие обязательства, которые ничего не могли изменить в общеевропейской политике, а внутри, в России, должны были прозвучать как вызов цензовых кругов народным массам». В. М. Чернов свидетельствовал: «Нота Милюкова буквально потрясла большинство Совета. Оно расценила это как намеренный удар в спину, провокацию и вызов. По мнению Церетели: «Если бы Милюков задался целью вызвать разрыв между Советами и правительством, лучшего средства для этого, чем его нота, он найти не мог».

Большинство выступивших членов Исполкома осуждало появление ноты, требовало «заставить» правительство публично отказаться от империалистических планов и отправить в отставку Милюкова. В числе критиков правительства оказались не только большевики и представители других левых партий в Исполкоме, но и его верные сторонники. Высказывались предложения Советам свергнуть правительство и взять власть в свои руки. Однако никакого определённого решения на закончившемся уже к утру 20 апреля (3 мая) 1917 заседании Исполкома не было принято. Его руководители даже не решились пойти на то, чтобы помешать публикации ноты в печати, опасаясь открытого конфликта с Временным правительством. Было ясно лишь то, что необходимо как можно скорее найти выход из тупиковой ситуации. По утверждению Церетели, все члены Исполкома, включая левое крыло, искренне боялись отставки правительства и всеми силами стремились его сохранить, а «представители большинства Исполнительного комитета понимали, что нельзя требовать, чтобы правительство дало нам удовлетворение в форме, его унижающей». Эта формула Церетели стала основой для вывода правительства из кризисной ситуации.

20 апреля

Утром 20 апреля (3 мая) 1917 Исполком Совета снова собрался на заседание. Начиная его, Чхеидзе сообщил, что, по имеющейся у него информации, правительство намерено уйти в отставку. Большинством голосов было решено направить к правительству делегацию от Исполкома и не принимать никаких решений по поводу ноты Милюкова до выяснения положения вещей при личном обмене мнений с Советом министров.

Тем временем в Петрограде обстановка была тревожной: рабочие кварталы и солдатские казармы были взбудоражены нотой Временного правительства, напечатанной в утренних газетах. Как писал в своих воспоминаниях Войтинский, с утра в Таврический дворец, где на экстренное заседание был созван Петросовет, стали поступать сообщения о том, что «заводы один за другим останавливаются, рабочие собираются на митинги, где раздаются призывы идти к Мариинскому дворцу требовать отставки Милюкова; ещё сильнее возбуждение в казармах — солдаты разбирают ружья, требуют от Исполнительного комитета указаний, что делать. Чхеидзе сидел за столом президиума мрачный, раздражённый и по мере поступления тревожных известий повторял всё с большей яростью: „Вот что он наделал этой нотой!“ Нужно было тушить пожар, и мы принялись за работу. Звонили по телефону в районные Советы, на заводы, в казармы, посылали людей во все концы города». Благодаря авторитету Петроградского Совета, страсти удалось немного успокоить. Особенно напряжённая обстановка сложилась на площади перед Мариинским дворцом — резиденцией Временного правительства. Явившиеся первыми на площадь солдаты запасного батальона Финляндского полка, окружив дворец, требовали отставки Милюкова, а к вечеру в многотысячной солдатской массе появились транспаранты с лозунгом «Долой Временное правительство». Однако до вооружённого столкновения и ареста правительства дело не дошло: прибывшим на площадь М. И. Скобелеву и А. Р. Гоцу вместе с главнокомандующим Петроградским гарнизоном генералом Л. Г. Корниловым удалось уговорить солдат вернуться в свои казармы и не устраивать никаких выступлений до окончательного решения Совета.

Если днём 20 апреля Мариинский дворец был осаждён возмущёнными солдатами, то поздним вечером, перед встречей представителей Исполкома Петросовета с членами Временного правительства, у его подъезда собрались многочисленные сторонники Временного правительства.

Открывший встречу министр-председатель правительства Г. Е. Львов отклонил все обвинения правительству в том, что оно не выполняет свою программу. Выступившие затем военный министр А. И. Гучков, министр земледелия А. И. Шингарёв, министр финансов М. И. Терещенко, министр путей сообщения Н. В. Некрасов, как впоследствии писала меньшевистская «Новая жизнь», обрисовали «мрачную картину хозяйственного разложения страны». Выступления министров произвели на представителей Исполкома сильное впечатление, их действительно напугала угроза отставки кабинета и в связи с этим возможная перспектива взятия власти Советами. Выступившие Н. С. Чхеидзе и И. Г. Церетели критиковали ноту за неприемлемые для Совета рабочих и солдатских депутатов положения («война до победного конца» и др.), однако дали понять, что считали бы возможным ограничиться направлением союзникам ещё одной ноты, разъясняющей «наш основной лозунг — „Мир без аннексий и контрибуций“», «чтобы у наших союзников не получилось неправильного впечатления». П. Н. Милюков, однако, заявил, что ни о какой новой ноте не может быть и речи: «если мы будем применять по отношению к иностранным державам, с которыми связаны целым рядом сложных и жизненных взаимоотношений, такие приёмы, то мы встретим с их стороны самый решительный отпор». Милюкова поддержал князь Львов, заявивший: «Временное правительство почтёт своим долгом скорее сложить свои полномочия, чем пойти на такой шаг, который является недопустимым и может грозить самыми чреватыми последствиями». Эта твёрдая позиция возымела своё действие, Эта твердая позиция возымела своё действие, и Чхеидзе и Церетели заявили, что они готовы удовлетвориться тем, что правительство «должно немедленно разъяснить русским гражданам содержание ноты союзникам».

Формально в результате затянувшейся до утра 21 апреля (4 мая) 1917 встречи никакого решения не было принято, но принципиальное согласие было достигнуто: Временное правительство выработает текст разъяснения своей ноты союзникам и направит его в Исполком.

21 апреля

21 апреля (4 мая) 1917 кадеты опубликовали воззвание своей партии к населению, в котором заявили о «поднявшей голову анархии, требующей отставки Милюкова», хотя тот пользуется поддержкой всего правительства, и призывали граждан выразить одобрение правительству и спасти страну от анархии. Эсеры и меньшевики расценили это воззвание как провокацию, поскольку, как они считали, оно явно имело стремлением разжечь гражданскую войну. В свою очередь, Петроградская общегородская конференция РСДРП(б), проходившая в эти дни, приняла решение призвать рабочих и солдат к проведению мирной демонстрации — в то же время часть большевиков считала возможным воспользоваться ситуацией для свержения Временного правительства. На заседании ЦК РСДРП(б) 21 апреля большевики опровергли обвинение в свой адрес в том, что они грозят гражданской войной, и призвали к мирным дискуссиям и мирным демонстрациям.

В Петрограде инициаторами новых протестов стали рабочие Выборгской стороны, где на многочисленных митингах и собраниях было принято решение организовать общероссийскую демонстрацию в поддержку Совета. Узнав о готовящейся антиправительственной демонстрации, Бюро Исполкома Совета направило своих представителей с целью не допустить её проведения. Перед рабочими выступил сам Чхеидзе, призывая их повернуть назад, но демонстрация двинулась дальше. Не удалось предотвратить рабочие демонстрации и в других районах. Со всех концов города они стекались на Невский проспект. Уже в ходе демонстрации Петроградским комитетом партии большевиков был выставлен лозунг немедленного свержения Временного правительства. В конечном счёте, это привело к вооружённым столкновениям демонстрантов (часть из которых защищала Временное правительство, а другая — выступала против него) и первым жертвам после Февральской революции. Спустя несколько дней Ленин говорил: «Мы желали произвести только мирную разведку сил неприятеля, но не давать сражения, а ПК [Петербургский комитет] взял чуточку левее, что в данном случае есть, конечно, чрезвычайное преступление». Подчинившись распоряжению Исполкома и не приняв организованного участия в демонстрации, солдаты Петроградского гарнизона были взбудоражены тем, что происходило на улицах.

Собравшись днём на заседание, Исполком Совета принимал отчаянные усилия, чтобы не допустить выхода Петроградского гарнизона на улицы. Во время заседания было получено срочное сообщение о том, что генерал Корнилов распорядился вызвать войска на Дворцовую площадь. Такое приказание действительно получило Михайловское артиллерийское училище, которому предписывалось выслать две батареи на Дворцовую площадь, однако общее собрание офицеров и солдат отказалось исполнять приказание. Исполком поручил Чхеидзе немедленно связаться с Корниловым и довести до его сведения, что Исполком категорически против вызова войск на Дворцовую площадь и требует их отзыва в казармы. Одновременно был образован штаб, члены которого имели право подписывать приказы о выводе войск из казарм. В воинские части была направлена телефонограмма, в которой содержался призыв к солдатам не покидать казарм с оружием в руках без распоряжения Исполкома.

Демонстрации, организованные большевиками, прошли 21 и 22 апреля также в Москве, Иваново-Вознесенске, Твери, но, как и в Петрограде, поддержки у эсеров и меньшевиков не имели. Так, в Москве, уже к концу дня 21 апреля группы демонстрантов из некоторых воинских частей и фабрик с красными знамёнами направились к центру города. В отдельных местах произошли их столкновения с манифестантами, выступавшими в защиту Временного правительства. Исполком Московского Совета рабочих и солдатских депутатов, признавая, что серьёзность положения требует полной согласованности действий и организованных выступлений, выразил надежду, что рабочие и солдаты гарнизона Москвы покажут свою организованность и воздержатся от выступлений вплоть до особого призыва Совета. Моссовет направил также в Советы губерний телеграммы следующего содержания: «Призываем воздержаться от каких бы то ни было неорганизованных местных уличных выступлений и забастовок». 22 апреля на собрании Рязанского Совета рабочих депутатов было решено обратиться к населению города Рязани с воззванием, в котором просить «по возможности воздержаться от неорганизованных выступлений без ведома рабочих и солдатских депутатов». Подобную линию вело подавляющее большинство Советов рабочих и солдатских депутатов России.

Приняв экстренные меры по предотвращению эксцессов на улицах Петрограда, которых тем не менее избежать не удалось, Исполком Петросовета приступил к обсуждению поступившего от Временного правительства разъяснения его ноты союзникам. В этом разъяснении, опубликованном на следующий день в печати, подчёркивалось, что нота долго и тщательно обсуждалась Временным правительством и была принята единогласно; во-вторых, делалась попытка объяснить, что тезис о решительной победе над врагами означал всего лишь достижение целей, заявленных в декларации 27 марта: «…не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов». Левая оппозиция в Исполкоме заявляла, что полученный ответ «не разрешает конфликта между правительством и Советом», но большинством голосов (34 против 19) «инцидент» с нотой был признан Исполкомом «исчерпанным». Резолюцию поддержали трудовики, народные социалисты, социалисты-революционеры, меньшевики-оборонцы и часть меньшевиков-интернационалистов. Против голосовали большевики и часть меньшевиков-интернационалистов.

Вечером состоялось общее собрание Петросовета, на котором присутствовало более 2 тыс. депутатов. Предложенная Исполкомом резолюция, предлагавшая считать инцидент исчерпанным, вызвала ожесточённые прения, но была принята подавляющим большинством депутатов. С критикой резолюции выступили в первую очередь представители большевистской фракции. Л. Б. Каменев заявил, что нет никаких оснований доверять Временному правительству. А. М. Коллонтай огласила резолюцию ЦК большевиков, которая называла политику Исполкома «глубоко ошибочной», предлагала устроить народное голосование по районам Петрограда для выяснения отношения к ноте Временного правительства, видела выход в передаче власти революционному пролетариату. Большевикам оппонировали представители фракций эсеров и меньшевиков, выступления которых получили одобрение большинства депутатов. Главным критиком большевиков выступил В. М. Чернов, предостерегавший против преждевременного взятия власти Советами. Предложение принять от имени Совета резолюцию, требовавшую в целях «предотвращения смуты, грозящей революции», запретить в течение двух ближайших дней «всякие уличные митинги и манифестации», было принято депутатами почти единогласно.

22 — 29 апреля

Высочайший авторитет, которого Совет рабочих и солдатских депутатов и его лидеры добились за полтора месяца, прошедшие после революции, на этот раз позволил ему одержать полную и безоговорочную победу над протестными настроениями. Никаких выступлений и столкновений на улицах столицы больше не было: ни рабочие кварталы, ни воинские части не ослушались своего органа власти. Н. Н. Суханов писал по этому поводу: «Наступило мгновенно „успокоение“ и полный, безупречный порядок… Если красноречив тот факт, что народный Совет в пять минут сроку, простым поднятием рук мог устранить антинародное правительство, то ещё более внушительна картина укрощения народной бури тем же Советом в те же пять минут».

После того, как благодаря усилиям лидеров Петроградского Совета конфликт между Советом и Временным правительством был урегулирован, 24 апреля (7 мая) 1917 приглашённый на Бюро Исполкома Совета министр юстиции А. Ф. Керенский сообщил о возможной «реконструкции отношений между властью и демократией» — «усилении правительства элементами, которые взяли бы на себя … формальную ответственность за ход государственных дел». Эти слова означали приглашение членам Исполкома войти в правительство.

26 апреля (9 мая) 1917 был опубликован официальный документ — декларация Временного правительства. Констатируя, что сложившееся положение вещей «угрожает привести страну к распаду» и что «перед Россией встает страшный призрак междоусобной войны и анархии», правительство обещало, что «с особой настойчивостью возобновит усилия, направленные к расширению его состава путём привлечения к ответственной государственной работе тех активных творческих сил страны, которые не принимали прямого и непосредственного участия в управлении государством».

27 апреля (10 мая) 1917 председатель Петросовета Чхеидзе получил официальное письмо от главы Временного правительства князя Львова, который, ссылаясь на опубликованную накануне правительственную декларацию, обращался «с просьбой довести об указанных предположениях до сведения Исполнительного комитета и партий, представленных в Совете рабочих и солдатских депутатов». По совпадению, в тот же день Ю. О. Мартов направил из Цюриха от имени заграничного секретариата Оргкомитета меньшевиков следующую телеграмму: «Телеграфируйте Чхеидзе наше мнение — всякое участие в коалиционном министерстве недопустимо».

28 апреля (11 мая) 1917 состоялось совместное собрание Исполкома Петросовета и делегатов Исполкома Моссовета для пересмотра вопроса о вступлении представителей социалистических партий или Исполкома Петросовета в состав Временного правительства (Моссовет и его Исполком уже высказались к этому времени против участия в коалиционном правительстве). Прения продолжались несколько часов. Главным поборником создания коалиционной власти выступил видный меньшевик Б. О. Богданов, назвавший себя «представителем меньшинства в Организационном комитете» (меньшевиков). Было решено: «… Мы формулируем ближайшие задачи власти; при условии принятия этих условий мы должны гарантировать ей поддержку, и это содействие отольём в прочную форму». В комиссию по выработке условий к власти были выбраны И. Г. Церетели, Н. С. Чхеидзе, А. Р. Гоц, Н. Н. Суханов, Л. Б. Каменев.

29 апреля (12 мая) 1917 ушёл в отставку военный министр А. Гучков, а 2 (15) мая 1917 под давлением других членов Временного правительства за ним последовал и Милюков. Именно этого в дни апрельского кризиса добивались рабочие и солдаты, стоявший за ними Петроградский Совет и его Исполком.

Временное правительство, выразив в своём официальном заявлении по поводу отставки Гучкова сожаление, что военный министр «признал для себя возможным единоличным выходом из состава Временного правительства сложить с себя ответственность за судьбу России», отметило, что «с привлечением новых представителей демократии восстановится единство и полнота власти, в которых страна найдёт своё спасение»; одновременно сторонники коалиции в Исполкоме развили бурную деятельность, в результате которой вечером 1 (14) мая 1917 было созвано экстренное заседание Исполкома, на которое был приглашён А. Ф. Керенский. Керенский, представив членам Исполкома безрадостную картину хозяйственной и финансовой разрухи, заявил, что только коалиционное правительство может спасти государство. Его поддержал И. Г. Церетели, признавший, что создавшаяся обстановка делает необходимым вступление представителей Совета рабочих и солдатских депутатов в состав правительства. Это означало, что в Исполкоме эта точка зрения наконец-то получила большинство. От партий за образование коалиции высказались фракции меньшевиков, эсеров, народных социалистов и трудовики; против — большевики и меньшевики-интернационалисты. При поимённом голосовании за коалицию голосовали 44 члена Исполкома, против — 19 и 2 воздержались. Была избраная делегация для переговоров с Временным правительством, куда вошли меньшевики И. Г. Церетели, Н. С. Чхеидзе, Ф. И. Дан, Б. О. Богданов, В. С. Войтинский, эсеры Н. Д. Авксентьев, А. Р. Гоц, В. Н. Филипповский, народный социалист A. В. Пешехонов, трудовики Л. М. Брамсон и B. Б. Станкевич, а также представитель фракции большевиков Л. Б. Каменев (в целях информации).

Как указывают исследователи, ключевую роль в принятии сложного и мучительного решения о вхождении социалистов в правительство сыграл И. Г. Церетели, ставший после возвращения из сибирской ссылки неофициальным лидером Исполкома Петроградского Совета. Ему удалось в короткий срок объединить и усилить позиции «революционных оборонцев» в Исполкоме и привлечь на свою сторону представителей других фракций, исходя из концепции особой роли, которую призваны сыграть Советы и социалистические партии в объединении разрозненных прогрессивных сил с целью трансформации политической системы России.

Вопреки ожиданиям противников коалиции, согласие Петроградского Совета на дальнейшие переговоры с Временным правительством об образовании коалиционной власти было получено сравнительно легко: позиция Исполкома была одобрена 2 (15) мая 1917 подавляющим большинством (из более чем двух тысяч депутатов лишь 100 с небольшим голосовали против). 5 (18) мая 1917 депутаты Петроградского Совета на экстренном заседании одобрили действия Исполкома по созданию коалиционной власти и утвердили кандидатуры министров-социалистов. Ими стали от партии социалистов-революционеров А. Ф. Керенский и В. М. Чернов; от партии социал-демократов-меньшевиков — М. И. Скобелев и И. Г. Церетели; от партии народных социалистов — П. Н. Переверзев и А. В. Пешехонов.

Первый правительственный кризис Временного правительства, таким образом, завершился образованием 5 (18) мая 1917 первого коалиционного правительства с участием эсеров и меньшевиков, главой которого остался Георгий Львов. Позиция Совета в целом по отношению к Временному правительству изменилась. Период прямого противостояния двух властей закончился, сменившись новым периодом — непосредственного сотрудничества.

В состав правительственной коалиции вошли:

• министр-председатель и министр внутренних дел — князь Г. Е. Львов;
• военный и морской министр — А. Ф. Керенский;
• министр юстиции — П. Н. Переверзев;
• министр иностранных дел — М. И. Терещенко;
• министр путей сообщения — Н. В. Некрасов;
• министр торговли и промышленности — А. И. Коновалов;
• министр народного просвещения — А. А. Мануйлов;
• министр финансов — А. И. Шингарёв;
• министр земледелия — В. М. Чернов;
• министр почт и телеграфов — И. Г. Церетели;
• министр труда — М. И. Скобелев;
• министр продовольствия — А. В. Пешехонов;
• министр государственного призрения — князь Д. И. Шаховской;
• обер-прокурор Святейшего Синода — В. Н. Львов;
• государственный контролёр — И. В. Годнев.

В первом коалиционном правительстве 10 мест было у буржуазных партий, 6 — у социалистов.

Литература

• Васюков В. С. Внешняя политика Временного правительства. — М.: Мысль, 1966.
• «Революционное движение в России в апреле 1917 г. Апрельский кризис», Москва 1958.

Отрывок, характеризующий Апрельский кризис

– Zum Henker diese Ruesen… [К чорту этих русских…] – что то ворчал немец.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.
«Боже мой! что ж это такое? – думал Ростов. – И здесь, где всякую минуту государь может увидать их… Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, – думал он. – Только поскорее, поскорее проехать их!»
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.


Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.
– Где государь? где Кутузов? – спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
– Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! – сказал Ростову солдат, смеясь чему то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
– Не может быть, – сказал Ростов, – верно, другой кто.
– Сам я видел, – сказал денщик с самоуверенной усмешкой. – Уж мне то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.
– Да вам кого нужно? – спросил офицер. – Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
– Не убит, ранен, – поправил другой офицер.
– Да кто? Кутузов? – спросил Ростов.
– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь 4 й час вечера, и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.
«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.
Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная слабость была причиной его горя.
Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Что я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.
Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе, полушубке и с кривыми ногами.
– Тит, а Тит! – сказал берейтор.
– Чего? – рассеянно отвечал старик.
– Тит! Ступай молотить.
– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.
Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.
Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.
В 6 м часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.
В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, – на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший пруд.
– Сворачивай, – закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, – сворачивай! – кричал он на орудие. – Держит!…
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.
– Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! аль не слышишь! Пошел! – вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались бесчисленные голоса, сами не зная, что и зачем кричавшие.
Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на лед. Толпы солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из передних солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и провалился по пояс.
Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою лошадь, но сзади всё еще слышались крики: «Пошел на лед, что стал, пошел! пошел!» И крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали на лошадей и били их, чтобы они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок, бывших на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.
Ядра всё так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду и чаще всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.


На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, – подумал он. – Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19 летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
– Кто старший? – сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
– Вы командир кавалергардского полка императора Александра? – спросил Наполеон.
– Я командовал эскадроном, – отвечал Репнин.
– Ваш полк честно исполнил долг свой, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, – сказал Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – сказал Наполеон. – Кто этот молодой человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение. К утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения, которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона, должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.
– C'est un sujet nerveux et bilieux, – сказал Ларрей, – il n'en rechappera pas. [Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.]
Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение жителей.


В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
– Денисов, приехали! Спит! – говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
– Вот он угол перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
– К какому дому то? – спросил ямщик.
– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.