Аптекарский вес

Апте́карский вес (медици́нский вес, нюрнбе́ргский вес) — историческая система мер массы, которая использовалась врачами и аптекарями при изготовлении лекарств, а также зачастую и учёными для взвешивания веществ.

Использование разнообразных систем мер и весов было характерно для Европы до повсеместного внедрения метрической системы. Такое положение затрудняло международную торговлю, создавая дополнительные трудности. В XIX столетии большинство европейских государств использовало две системы мер веса — «коммерческую» (или «гражданскую») для общей торговли (например, авердюпуа) и специальную систему для благородных металлов (тройская унция). В системах измерения массы благородных металлов использовались как различные стандарты, так и единицы измерения (к примеру, карат).

В аптекарской системе применялись унции, как и в системе измерения массы благородных металлов. В то же время в них количество унций в фунте могло быть различным. Аптекарский фунт подразделялся на специальные части, которые были взяты из трудов древнеримских врачей Галена и Диоскорида. Возникала парадоксальная ситуация — аптекари использовали одну систему мер, а торговцы другую. При обмене товаров между торговцами и аптекарями или продаже последними лекарств было непонятно, какой из систем следует отдать предпочтение. В старых торговых книгах встречается также термин «фармацевтическая система».

В России аптекарский вес основывался на нюрнбергской системе весов. 1 аптекарский фунт был равен 358,323 г, 1 унция — 29,86 г, 1 драхма — 3,732 г, 1 скрупул — 1,244 г, 1 гран — 62,209 мг. Аптекарский вес использовался в России долго. В статье Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона со ссылкой на «Труды съезда русских фармацевтических обществ» 1890 года отмечено, что система аптекарского веса на тот момент в России применялась повсеместно, за исключением 2 больниц, перешедших на метрическую десятичную систему. Система отменена в СССР 1 января 1927 года.

В Англии система измерения массы базировалась на тройских унциях, фунтах и гранах. Фунт делился на 12 унций, каждая из которых состояла из 8 драхм. Драхма была эквивалентна 3 скрупулам или 60 гранам. Данную систему измерения масс использовали в Великобритании. В некоторых из её колоний она сохранилась вплоть до XX столетия. Аптекарская система измерения массы схожа с системой измерения объёма, основанной на жидкой унции.

Происхождение

Древнеримская система веса

Базовая система аптекарского веса включала либру (фунт), унцию, драхму и скрупул, которые были заимствованы из древнеримской и древнегреческой систем веса. Скрупул делился на граны (от лат. granum — зерно) и, в зависимости от того, какие зёрна брались за основу, состоял из 20 «ячменных» или 24 «пшеничных» гранов. В некоторых странах (например, в Испании) длительное время сохранялись такие древние единицы массы, как обол и силиква (от лат. siliqua — семечко рожкового дерева). В некоторых случаях аптекарская и гражданская («коммерческая») система веса были одинаковыми, в других различались. Это было обусловлено тем, что аптекарский фунт состоял из 12 унций, а гражданский мог приравниваться к 16 унциям.

Древнеримская система веса

Либра (фунт)	Унция	Скрупул	Силиква
1 либра	12 унций	288 скрупулов	1728 силикв
	1 унция	24 скрупула	144 силиквы
		1 скрупул	6 силикв
327 г	27,3 г	1,14 г	189 мг

Определение той или иной древней весовой единицы проводилось на основе взвешивания старинных монет, вес которых соответствовал той или иной единице. Сегодня считается, что римский фунт был эквивалентен 327,45 грамма. На протяжении столетий весовые характеристики фунта могли меняться и пересматриваться как в самом Риме, так и в его многочисленных провинциях.

Медицинская школа Салерно

Система аптекарского веса медицинской школы Салерно

Либра	Унция	Драхма	Скрупул	Гран
1	12	108	324	6480
	1	9	27	540
		1	3	60
			1	20
360 г	30 г	3,3 г	1,1 г	56 мг

История средневековой европейской медицины тесно связана с открытием около 1000 года медицинской школы в Салерно. Её система обучения сочетала элементы латинской, греческой, арабской и еврейской медицины. Наиболее уважаемыми и изучаемыми врачами-учёными были Гален и Диоскорид (которые использовали греко-римскую систему весов). В Салерно изучали также труды арабских учёных того времени, которые систематически переводились на латынь.

Согласно приписываемому Дино дель Гарбо научному труду XIII—XIV столетия De ponderibus et mensuris  (лат.), система весов, которую применяли в Салерно, отличалась от древнеримской и других систем аптекарского веса. В частности, унция состояла из 9, а не 8 драхм.

Символы аптекарских единиц измерения

С XII века аптекарские единицы измерения имеют унифицированные символы. Два из них — символы драхмы и унции — происходят от древнеегипетских цифр (разновидность иератического письма) и стали общеевропейским стандартом с выходом в 1140 году фармакопеи «Антидотарий», составленной ректором Медицинской школы в Салерно Николаем.

Единица веса	Иллюстрация	Символ в Unicode
		графема	позиция
Либра		℔	2114
Унция		℥	2125
Драхма		ℨ	2128
Скрупул		℈	2108

Разновидности

Разнообразие локальных стандартов

Стандарты аптекарского веса в разных странах

12 унций	1 унция	Стандарт
300 г	25 г	Венеция
325 г	27 г	Священная Римская империя
340 г	28 г	Рим
345 г	29 г	Испания и Португалия
350 г	29 г	Пруссия
360 г	30 г	Нюрнберг
370 г	31 г	Труа
420 г	35 г	Габсбургская монархия

Базовая форма системы аптекарского веса основана на системе веса Римской империи. Аптекарский фунт в большинстве стран состоял из 12 унций. Впоследствии во Франции он стал равным 16 унциям, а в Испании в качестве стандартной единицы веса использовали марку, состоящую из 8 унций. В южной Европе и во Франции скрупул был равным 24 гранам. Соответственно в унции содержалось 576 гранов. Деление унции было относительно стандартным во всех странах. Во всех системах 12 унций были равны приблизительно 100 драхмам (96—128), а вес грана примерно соответствовал весу одного зёрнышка (слово гран происходит от лат. granum — зерно).

Наиболее удобным представляется сравнение локальных весовых стандартов по метрическому весу унции. Масса унции колебалась в различных странах Европы от 25 до 35 г. В таблице представлены наиболее важные стандарты, так как системы меры и веса могли незначительно отличаться даже в соседних городах.

Система аптекарского веса в Турции была схожа с европейской. Для медицинских целей использовали единицу веса чеки (англ. tcheky) (около 320 г), делившуюся на 100 драхм. Каждая драхма состояла из 16 килло (англ. killo) или 64 гран. Данная система базировалась на классической греческой системе веса, в которой мина (римский аналог либра) состояла из 100 драхм.

После внедрения метрической системы мер аптекарский фунт вначале был переведён в граммы, а затем и сам термин вышел из широкого употребления.

Базовые варианты

В романоязычных европейских странах скрупул состоял из 24 гран, в остальных странах (а также Венеции и Сицилии) из 20.

Вариант нероманоязычных европейских стран Либра Унция Драхма Скрупул Гран 1 12 96 288 5760 1 8 24 480 1 3 60 1 20 360 г 30 г 4 г 1,3 г 60 мг

Вариант романоязычных европейских стран Либра Унция Драхма Скрупул Гран 1 12 96 288 6912 1 8 24 576 1 3 72 1 24 360 г 30 г 4 г 1,3 г 50 мг

Сицилийская аптекарская унция состояла из 10 драхм, а скрупул из 20 гран. Таким образом, унция содержала 600 гран (10 драхм по 3 скрупула, по 20 гран каждый). В результате система аптекарского веса в Сицилии не сильно отличалась от других средиземноморских романоязычных странах, в которых унция состояла из 576 гран.

Аптекарский вес в романоязычных странах

Стандарты аптекарского веса
стран и городов XIX столетия

1 фунт	1 унция	Город или государство
301,2 г	25,1 г	Венеция
320,8 г	26,7 г	Королевство Обеих Сицилий (1816—1861)
325,7 г	27,1 г	Болонья
326,8 г	27,2 г	Милан (-1815)
328,0 г	27,3 г	Парма
332,0 г	27,7 г	Сардиния
334,5 г	27,9 г	Княжество Лукка (1815—1847)
339,2 г	28,3 г	Рим
339,5 г	28,3 г	Флоренция
339,5 г	28,3 г	Великое герцогство Тосканское (—1859)
340,5 г	28,4 г	Моденское герцогство (1814—1859)
344,2 г	28,7 г	Португалия
345,1 г	28,8 г	Испания

Испания и Португалия

На Пиренейском полуострове аптекарский вес в XIX столетии был относительно стандартен. Скрупул состоял из 24, а унция — 576 гранов. Вес аптекарского фунта соответствовал 345,1 г в Испании и 344,2 г в Португалии. Так же как и в Италии, использовался термин оболо и марко (вместо фунта).

Франция

В XVIII столетии под влиянием английского и фламандского стандарта веса был введён национальный весовой стандарт во Франции. Согласно нему, вводилась весовая единица «парижская марка», равная 8 унциям, которые имели вес, эквивалентный 30,6 г. Гражданский фунт состоял из 16 унций или 2 марок. В качестве аптекарского фунта использовалась парижская марка.

Италия

До 1861 года, в котором произошло объединение Италии, на Апеннинском полуострове системы аптекарского веса были разнообразными.

Система гражданского веса в целом была очень схожа с системой аптекарского веса. В Риме и Генуе системы аптекарского и гражданского веса были идентичны. С другой стороны, даже в двух городах одного государства аптекарский вес мог значительно отличаться. Так, в Болонье, которая входила в Папскую область, аптекарский фунт был на 4 % легче своего римского аналога.

Сицилийский вариант

Либра	Унция	Драхма	Скрупул	Гран
1	12	120	360	7200
	1	10	30	600
		1	3	60
			1	20
360 г	30 г	3 г	1 г	50 мг

Вес аптекарского фунта в Италии колебался в пределах 300—320 г, будучи чуть легче фунта времён Римской империи. Исключение — Ломбардо-Венецианское королевство под австрийским управлением с 1815 года. В нём вес аптекарского фунта основывался на стандарте Габсбургской монархии и составлял соответственно 420 г. Милан, будучи столицей созданного Наполеоном марионеточного королевства Италия, в 1803 году перешёл на принятую во Франции метрическую систему мер. После перехода Милана под контроль Габсбургской монархии система аптекарского веса была введена вновь. Также как и в Ломбардо-Венецианском королевстве, она основывалась на габсбургском стандарте.

Интересная ситуация сложилась в Венеции. Во время нахождения под властью Габсбургов в ней продолжал использоваться аптекарский фунт весом 301 г, в то время как в соседних городах Ломбардо-Венецианского королевства действовал габсбургский стандарт, вес аптекарского фунта по которому составлял 420 г. Аптекарский фунт венецианского стандарта использовали ещё несколько городов, как, например, Удине и Дубровник (до 1909 года назывался «Рагуза»).

В королевстве Обеих Сицилий система веса была унифицирована в 1840 году. Аптекарская система веса стала эквивалентной гражданской, которую использовали для обозначения веса золота, серебра, монет, товаров. Согласно ней унция состояла из 10, а не 8 (как в других странах) драхм. Скрупул состоял из 20 гранов (в отличие от других романоязычных городов, где он соответствовал 24 гранам). Была введена также единица веса аурео, эквивалентная 1½ драхмам.

Труа, Нюрнберг и Габсбургская монархия

«Тройские» весовые стандарты

Поздний французский вариант

Либра	Унция	Драхма	Скрупул	Гран
1	16	128	384	9216
	1	8	24	576
		1	3	72
			1	24
480 г	30 г	4 г	1,3 г	50 мг

С 1147 года стали применять термин тройская марка (фр. marc de Troyes), по названию города Труа в Шампани, который играл важную роль в торговле.

Национальный французский стандарт до 1799 года основывался на «сваях Карла Великого». Данный артефакт сейчас хранится в парижском музее искусств и ремёсел. Его вес составляет 12,238 кг. Эталон был равен 50 «парижским» или «троянским» маркам, каждая из которых состояла из 8 унций. Соответственно вес одной унции (использовался термин фр. poids de marc) соответствовал 30,59 г. «Poids de marc» использовалась как в коммерческих целях для взвешивания благородных металлов и товаров, так и в медицинских.

В Брюгге, Амстердаме, Антверпене и других фламандских городах использовали «тройскую» весовую единицу — «труйский фунт». Фламандский тройский фунт использовали как в коммерческих, так и медицинских целях. Отличие весовой системы Фландрии от французской заключалось в том, что во Франции скрупул состоял из 24 гран, а в Голландии — из 20. Фламандская весовая система с использованием тройского фунта стала официально применяться в Великобритании.

В документе 1414 года, за 6 лет до заключения договора Труа Генрих V даёт поручение ювелирам, используя термин «тройский фунт». С 1527 года тройский фунт становится базовой единицей веса в Англии. Британская система аптекарского веса основывалась на тройском фунте до введения метрической системы. В США и Австралии тройская система аптекарского веса использовалась вплоть до XX столетия. В XIV столетии соотношение английской и французской тройских унций было эквивалентно 64:63.

Нюрнбергский стандарт

Нюрнбергский стандарт (около 1800)

1 унция	Стандарт	1 фунт
29,69 г	Швеция	356,2 г
29,82 г	Нюрнберг	357,8 г
29,83 г	Люцерн	358,0 г
29,88 г	Польша	358,5 г

Средневековый Нюрнберг являлся важным торговым городом на юге Германии. В нём около 1540 года была издана первая фармакопея (в современном понимании слова), а в 1555 году установлен стандарт для аптекарского фунта. Под названием «Нюрнбергский медицинский стандарт» (нем. Nürnberger Medizinalgewicht) система веса стала использоваться в большинстве стран северо-восточной Европы.

К 1800 году все немецкие города и государства (за исключением Любека, в котором применяли голландский тройский стандарт) использовали Нюрнбергский стандарт. Он стал основной системой веса также для Дании, Норвегии, Российской империи, большинства кантонов Швейцарии. В Польше и Швеции применяли вариант нюрнбергского стандарта, отличающийся от основного не более чем на 0,6 %.

В 1811 года в Баварии официально аптекарский фунт был приравнен к 360,00 г (унция соответственно — 30,00 г). В 1815 году Нюрнберг был присоединён к Баварскому королевству. С тех пор аптекарский фунт, используемый в Нюрнберге, стал на 0,6 % отличаться от аптекарского фунта Нюрнбергского стандарта. После того как сын баварского короля Оттон стал греческим королём, система веса Баварии была перенесена и на территорию Греции. Лишь немногие немецкие города последовали баварской попытке соединить метрическую систему мер и аптекарского веса.

Австрийская империя официально ввела свой стандарт веса в 1761 году, тем самым отказавшись от использования нюрнбергского. Пруссия в 1816 году также провела реформу весовых стандартов. В обоих государствах нюрнбергская система аптекарского веса ещё долгое время использовалась неофициально.

Габсбургский стандарт

Императрица Мария Терезия произвела реформу системы мер и весов в Австрийской империи в 1761 году. Вес аптекарского фунта был значительно увеличен — до 420,009 г. Новая весовая единица получила название большого медицинского фунта (лат. libra medicinalis major). Он определялся как ¾ тяжёлого гражданского фунта, который составил ⁶/₅ кёльнского гражданского фунта. Унция нового фунта весила рекордные 35 г.

До этой реформы на севере империи использовали Нюрнбергский весовой стандарт, а на юге — весовые единицы итальянских городов и государств. Резкое повышение массы фунта (на 17 %) было принято населением не сразу. Так, в изданной в Вене фармакопее 1770 года использовался термин малый медицинский фунт (лат. libra medicinalis minor), эквивалентный нюрнбергскому аптекарскому фунту. В 1774 году в Pharmacopoea Austriaco-provincialis вес обозначен уже в новых «тяжёлых медицинских фунтах». В 1783 году был издан указ, согласно которому все старые аптекарские весовые гири подлежали уничтожению.

При включении в состав империи Венеции за ней было оставлено право использовать свой стандарт веса.

Англоязычные страны

Система веса:
Великобритания (после 1824 года) и США

Фунт	Унция	Драхма	Скрупул	Гран
1	12	96	288	5760
	1	8	24	480
		1	3	60
			1	20
373,242 г	31,1035 г	3,88793 г	1,29598 г	64,7989 мг

Традиционная система аптекарского веса в Англии основывалась на фунте, унции и гране, эквивалентным тройским фунту, унции и грану. После реформы 1824 года тройский фунт в Великобритании стал основной единицей веса. В 1858 году система аптекарского веса была заменена системой авердюпуа, основанной на фунте, состоящем из 16 унций. В США аптекарская система веса использовалась официально вплоть до 1971 года.

Английская система аптекарского веса основана на римской системе весов. В ней использовались схожие термины и обозначения — фунт, гран, унция, скрупул. Схожие системы существовали по всей Европе, с некоторыми вариациями.

В англоязычных странах использовали также систему определения объёма, основанную на аптекарском весе. Объём, занимаемый аптекарской унцией воды, получил название жидкой унции. Жидкая унция делилась на жидкие драхмы и жидкие скрупулы. Аналог жидкого грана называется миним. Система, принятая в Великобритании в 1824 году, получила название имперской системы. Она отличалась от дореформенной, которая продолжала использоваться в США.

В Великобритании (до и после реформы 1824 года) и США базовая единица объёма — галлон, который состоял из восьми пинт. Однако в Великобритании с 1824 года пинта содержала 20 унций, а в США — 16. Аптекарская система объёма была значительно менее распространена в сравнении с аптекарской системой веса. До 1824 года аптекари использовали винный галлон (англ. wine gallon), равный 231 кубическому дюйму, или 3,785 411 784 литрам. Винный галлон сохранился в США под названием жидкого, или влажного галлона (англ. liquid gallon, wet gallon) и является основной единицей объёма.

Винный галлон в Великобритании отменён в 1824 году и заменён имперским галлоном. Имперский галлон содержал больший объём в сравнении с винным — 4,54 609 против 3,785 411 784 литра. Имперский галлон определялся как объём 10 фунтов воды при температуре 62 °F. Обе системы измерения объёма некоторое время в Великобритании использовались совместно.

Система объёма: США (и Великобритания до 1824) жидкий галлон жидкая пинта жидкая унция жидкая драхма жидкий скрупул миним 1 ж. галлон 8 ж. пинт 128 ж.℥ 1024 ж.ℨ 3072 ж.℈ 61 440 ♏ 1 ж. пинта 16 ж.℥ 128 ж.ℨ 384 ж.℈ 7680 ♏ 1 ж.℥ 8 ж.ℨ 24 ж.℈ 480 ♏ 1 ж.ℨ 3 ж.℈ 60 ♏ 1 ж.℈ 20 ♏ 3,785 л 473 мл 29,6 мл 3,70 мл 1,23 мл 0,062 мл Сокращения: ж. — жидкая/жидкий

Система объёма: Великобритания после 1824 (имперская система) жидкий галлон жидкая пинта жидкая унция жидкая драхма жидкий скрупул миним 1 галлон 8 пинт 160 ж.℥ 1280 ж.ℨ 3840 ж.℈ 76 800 ♏ 1 пинта 20 ж.℥ 160 ж.ℨ 480 ж.℈ 9600 ♏ 1 ж.℥ 8 ж.ℨ 24 ж.℈ 480 ♏ 1 ж.ℨ 3 ж.℈ 60 ♏ 1 ж.℈ 20 ♏ 4,546 л 568 мл 28,4 мл 3,55 мл 1,18 мл 0,059 мл Сокращения: ж. — жидкая/жидкий

Аптекарская система объёма перестала использоваться в Великобритании и была отменена в 1971 году. При этом в Великобритании она сохранилась при розничной продаже пива или сидра. В США система, основанная на жидких галлоне, пинте и унции, используется по сей день.

Медицинские рецепты

В России и сопредельных странах медицинские рецепты сегодня заполняются на латыни. До XX столетия латынь при написании рецептов применялась практически повсеместно.

Пример рецепта с использованием системы аптекарского веса:

Настой одуванчика
Rp.:	Infusi Taraxaci, f℥jv.		4 жидкие унции настоя одуванчика лекарственного
	Extracti Taraxaci, fℨjj.		2 жидкие драхмы экстракта одуванчика лекарственного
	Sodæ Carbonatis, ℨß.		½ драхмы карбоната натрия
	Potasse Tartratis, ℨjjj.		3 драхмы винного камня
	Tincturæ Rhei, fℨjjj.		3 жидкие драхмы настойки ревеня
	Tinct. Hyoscyami gtts. XX		20 капель настойки белены чёрной
	M. D. S. Принять за три раза в течение дня внутрь		Смешай. Выдай. Подпись.

Использование специальной терминологии делало рецепт непонятным для больного. Кроме того, обозначение, к примеру, трёх жидких драхм как ℨjjj, а половины жидкой драхмы как ℨß или ℨss было вызвано одновременным существованием двух различных систем веса, использовавших одинаковые термины. Применение специальных значков для определения количества вещества свидетельствовало о том, что масса указана согласно аптекарской системе веса.

Внедрение метрической системы

Ранняя метрикация

	до	после введения système usuel
Либра	489,506 г	500 г
Унция	30,594 г	32 г
Драхма	3,824 г	4 г
Гран	0,053 г	50 мг

Во времена промышленной революции существование множества систем мер и весов не только в разных государствах, но даже в разных городах одного государства приводило к значительным трудностям. Научная разработка единой системы веса началась во Франции во время Людовика XVI. Новая система, получившая название фр. système usuel, была внедрена уже после казни последнего во время правления Наполеона. Система оказалась неудачной, так как вызывала дополнительные трудности для населения. Окончательно она была отменена в 1837 году.

В связи с наполеоновскими войнами и завоеванием Францией большого количества новых территорий новая система распространилась в Голландии, Бельгии, а также в прирейнских территориях.

Реформа в Пруссии

Аптекарский вес в Пруссии

1 унция	Стандарт	1 фунт
29,82 г	Нюрнбергский (изначально)	357,8 г
29,23 г	после реформы 1816 года	350,8 г
31,25 г	после реформы 1816 года	375,0 г

В Пруссии, согласно реформе 1816 года, была введена весовая единица «гражданский фунт», равный 467.711 г. Аптекарский фунт составлял ¾ гражданского. Эта реформа была непопулярной в среде аптекарей, так как разрушала единство системы веса в немецких государствах. Многие аптекари не приняли новую систему, продолжая использовать Нюрнбергский стандарт.

Согласно следующей реформе 1856 года, вес гражданского фунта был увеличен с 467,71 г до 500 г, что считалось шагом на пути к введению метрической системы мер. Аптекарский фунт также прибавил в весе около 7 %, достигнув 375 г. Таким образом, новая весовая единица была близка к системе тройской унции.

Отмена аптекарской системы веса требовала от докторов и фармацевтов полного пересмотра указываемой в рецептах массы лекарственных веществ. Переход на граммы и килограммы для многих был крайне неудобным, что вызвало ряд протестов и жалоб.

См. также

• Английская система мер
• Древние единицы измерения
• Русская система мер
• Символы древнеримских денежных и весовых единиц

Источники

• [www.unicode.org/versions/Unicode5.2.0/ The Unicode Standard]. — Version 5.2. — The Unicode Consortium, 2009. — ISBN 978-1-936213-00-9.
• Управление и экономика фармации / Под. ред. Е. Е. Лоскутовой. — 2-е изд., перераб. и доп. — М.: Академия, 2008. — Т. 1. — ISBN 978-5-7695-4715-7.
• Вес медицинский // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [www.lib.umich.edu/tcp/docs/dox/medical.html Apothecaries' symbols] (англ.)

Отрывок, характеризующий Аптекарский вес

Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.
– Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est marechal. [Ну с, вы знаете великую новость? Кутузов – фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! – говорил князь Василий. – Enfin voila un homme, [Наконец, вот это человек.] – проговорил он, значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)
– Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [Но говорят, он слеп?] – сказал он, напоминая князю Василью его же слова.
– Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.] – сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все трудности. – Allez, il y voit assez, – повторил он. – И чему я рад, – продолжал он, – это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, – власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, – заключил он с победоносной улыбкой.
– Дай бог, дай бог, – сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
– Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur». [Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество награждают вас этой честью».]
– Peut etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] – сказала Анна Павловна.
– О нет, нет, – горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. – Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его, – сказал он.
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
– Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы наследник цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] – И князь Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О! это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]
– Говорят даже, – сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший еще придворного такта, – что светлейший непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.


В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de pagodes chinoises! [Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
– Eh bien? [Ну?] – сказал Наполеон.
– Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.