Луций Аппулей Сатурнин

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Апулей Сатурнин»)
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Луций Аппулей (значения).
Луций Аппулей Сатурнин
лат. Lucius Appuleius Saturninus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Монета с изображением Аппулея Сатурнина</td></tr>

квестор
104 год до н. э.
народный трибун
103 год до н. э.
народный трибун
100 год до н. э.
 
Смерть: 10 декабря 100 до н. э.(-100-12-10)
Род: Аппулеи
Дети: Аппулея (предположительно)

Лу́ций Аппуле́й Сатурни́н (лат. Lucius Appuleius Saturninus; умер 10 декабря 100 года до н. э.) — древнеримский политический деятель, народный трибун в 103 и 100 годах до н. э. Опираясь на плебс и на союз с Гаем Марием, он развернул во время своих трибунатов борьбу против сенатской аристократии. Своими законами положил начало практике наделения землёй ветеранов. В 100 году до н. э. был обвинён в убийстве Гая Меммия и объявлен мятежником. Вследствие перехода Мария на сторону его врагов Сатурнин потерпел поражение в открытом столкновении, сдался и был убит.





Биография

Происхождение и начало карьеры

Луций Аппулей принадлежал к знатному плебейскому роду Аппулеев, представители которого занимали римские магистратуры с 391 года до н. э., а консульства впервые достигли в 300 году[1]. Носители когномена Сатурнин упоминаются во II веке до н. э.: так, Гай Аппулей Сатурнин был квинквевиром в 168 году[2], а Луций — претором в 166 году[3].

На денариях, отчеканенных в 104 году до н. э., указано имя Луция Сатурнина. Вероятно, это будущий трибун, который, таким образом, накануне квестуры занимал должность монетария[4].

Под 104 годом Сатурнин упоминается как квестор; в Остии он контролировал приём и перевозку продовольствия, предназначавшегося для общественных хлебных амбаров Рима. Когда хлеб начал дорожать, сенат отнял у Сатурнина эту должность и передал её Марку Эмилию Скавру[5]. Диодор утверждает, что это произошло из-за того, что Луций Аппулей не справлялся со своими обязанностями[6], но в историографии высказывалось предположение, что сенат хотел таким образом переадресовать себе признательность плебса за дешёвый хлеб[7][8]. Сатурнин счёл себя оскорблённым; по мнению Цицерона, именно эти события сделали начинающего политика демагогом и врагом аристократии[9][10].

Первый трибунат

Луций Аппулей добился своего избрания трибуном уже на следующий год, 103 до н. э., хотя обычно промежуток между квестурой и трибунатом составлял около пяти лет[8]. Его сделал своим союзником homo novus Гай Марий, получивший очередное консульство (второе подряд и третье в общей сложности) и стремившийся удержать своё высокое положение, несмотря на противодействие большей части сената во главе с Метеллами. Марий рассчитывал использовать Сатурнина, чтобы осуществлять в своих интересах давление на нобилитет; трибун рассчитывал использовать в своих интересах славу, власть и ветеранов Мария[11].

Из-за отрывочности сообщений источников невозможно точно выяснить, какие из законопроектов Сатурнина относятся к его первому трибунату (103 год), а какие — ко второму (100 год)[12]. Вероятно, уже в 103 году до н. э.[13] Луций Аппулей добился принятия закона «об оскорблении величия римского народа» (lex Appuleia de maiestate), разрешавший привлекать к суду за любое деяние, наносившее вред интересам Республики[14]. На основании этого закона вскоре было предъявлено обвинение проигравшему битву при Араузионе Квинту Сервилию Цепиону, одному из знатнейших патрициев, близкому к Метеллам. Другой военачальник, командовавший при Араузионе, — Гней Маллий Максим — был привлечён к суду самим Сатурнином и был вынужден отправиться в изгнание[15].

Ещё одним объектом для атак Сатурнина стал Квинт Цецилий Метелл Нумидийский, избранный в 104 году в цензоры, — главный оппонент Мария и один из наиболее влиятельных аристократов. Во главе вооружённых сторонников Луций Аппулей осадил Метелла в его доме, а потом на Капитолии, но был вытеснен оттуда всадниками[16]. Детали случившегося неизвестны; об этих событиях рассказывает только Орозий, и есть предположение[17], что этот автор просто спутал Метелла Нумидийского с его дядей Метеллом Македонским, который был цензором тридцатью годами ранее и конфликтовал с народным трибуном Гаем Атинием Лабеоном[18].

Важнейшим событием первого трибуната Сатурнина стал закон о наделении ветеранов Мария землёй в Африке — по 100 югеров на человека. Усиливая Мария, эта мера одновременно оставляла неприкосновенным ager publicus в Италии, сохраняя возможность компромисса с крупными землевладельцами[19]. Другой трибун, по имени Бебий, попытался было возразить, но народ прогнал его камнями[20].

На консульских выборах Луций Аппулей выступил в поддержку своего союзника. Согласно Плутарху, Сатурнин и Марий разыграли перед народным собранием комедию: консул отказывался переизбираться, а трибун называл его предателем, бросающим родину в самый опасный момент. Переизбрание состоялось, хотя все видели, как неумело играет Луций Аппулей[21]. В историографии этот рассказ считают восходящим к источникам, враждебным Марию и соответственно исказившим картину[22][23][24], хотя и не отрицают наличие определённой связи с реальными событиями[25].

Между магистратурами

В 102 году Метелл Нумидийский, ставший цензором, решил изгнать из сената Сатурнина, ставшего частным лицом, и его союзника Сервилия Главцию. Второй цензор — Гай Цецилий Метелл Капрарий — не поддержал коллегу, и тому пришлось уступить[26]. Но противостояние не прекратилось: сторонник Сатурнина Луций Эквиций, выдававший себя за сына Тиберия Гракха (источники утверждают, что Луций Аппулей подговорил его стать самозванцем[27]), не был включён Метеллом Нумидийским в список граждан[28][29]. Сатурнин попытался задействовать для подкрепления прав Эквиция его гипотетическую тётку Семпронию, но та отвергла новоявленного племянника[30][31].

Когда в Рим прибыли послы Митридата VI, Луций Аппулей заявил, что они пытаются подкупить сенат с помощью взяток, чтобы тот закрыл глаза на завоевания понтийского царя в Малой Азии. Враги экс-трибуна убедили послов подать в суд. Согласно Диодору, обвинение грозило смертью, и поэтому Сатурнин «впал в великий страх и величайшую тревогу»: он постарался разжалобить плебс, утверждая, что страдает только из-за вражды сенаторов, и с помощью толпы добился не только оправдания, но и переизбрания в народные трибуны[32][33].

Второй трибунат

В результате выборов 101 года до н. э. Главция стал претором, а Марий получил шестое в общей сложности и пятое подряд консульство. Влияние Мария в тот момент достигло апогея, поскольку он недавно полностью устранил угрозу германского вторжения. Именно его помощь, согласно Ливию, обеспечила Сатурнину второй трибунат[34]. Один из кандидатов в трибуны Авл Нунний, не скрывавший свою враждебность к Луцию Аппулею и Главции, был убит по их приказу накануне своего избрания[34][35][36][37][16][38]. Аппиан утверждает даже, что Нунний погиб после своей победы на выборах[39], но это, видимо, фальсификация[40].

Марий и Сатурнин действовали в начале года в рамках полноценного политического союза[4][14]. Вероятно, именно тогда был проведён lex frumentaria — закон о продаже хлеба в Риме по символической цене в 5/6 асса за модий. До этого хлеб стоил 6 1/3 асса[41]. Квестор Квинт Сервилий Цепион возглавил сопротивление этой инициативе, заявив, что она разорит казну. Сенат постановил, что выдвижение такого законопроекта на голосование будет признано антигосударственной мерой, но Сатурнин проигнорировал это. Тогда Цепион со своими сторонниками опрокинул урны для голосования в комиции, но закон всё же был принят[42][43]. Существует предположение, что эти события произошли не в 100, а в 103 году до н. э.; в этом случае именно поведение Цепиона-младшего могло стать причиной осуждения его отца[44].

Важнейшей и для Мария, и для Сатурнина инициативой стал закон о выводе солдатских колоний в Сицилию, Ахайю, Македонию[38] и Галлию, причём наделы должны были получить как граждане, так и италики[45]; реализацией всех аграрных мероприятий должен был руководить Марий. Предвидя сопротивление нобилитета, Луций Аппулей включил в законопроект положение об обязательной клятве сенаторов на верность аграрному закону (lex agraria) под угрозой изгнания и штрафа в 20 талантов[46].

Обсуждение lex agraria было крайне бурным. Сатурнин позаботился о том, чтобы в городе в этот день было побольше селян и ветеранов Мария, на чью поддержку он рассчитывал. Тем не менее очень многие кричали, что из-за грома собрание нужно отложить; автор сочинения «О знаменитых людях» приводит слова, сказанные Сатурнином в ответ на это: «Если вы не успокоитесь, то сейчас пойдет град»[47]. Противники закона пустили в ход дубины, но и сторонники Луция Аппулея тоже были вооружены. В схватке селяне победили и добились принятия закона. Те народные трибуны, которые пытались помешать Сатурнину, подверглись оскорблениям и были вынуждены замолчать[48].

Клятву соблюдать новый закон (с оговоркой «если он имеет силу закона») принесли все сенаторы, за исключением Метелла Нумидийского. Уже на следующий день Сатурнин прислал судебного пристава, чтобы удалить Метелла из здания сената; другие народные трибуны вступились за Квинта Цецилия, и тогда Луций Аппулей обратился к народному собранию, говоря, что из-за Метелла никто не получит землю. Началась подготовка отдельного закона об изгнании неподчинившегося, и в конце концов Квинт Цецилий сам покинул Рим[35][49][50]. Если верить Аппиану, Сатурнин добился таким образом главной своей цели, ради которой пошёл на второе избрание трибуном[26].

Но следствием этого успеха стала политическая изоляция Сатурнина. Против него теперь выступали не только сенат, но и всадники, напуганные радикализмом народного трибуна, и даже городской плебс, который всегда был против наделения италиков гражданскими правами[51]. В этой ситуации усиливалась зависимость Луция Аппулея от Мария, но и тот не хотел разрыва с сенатом, а бесконечно долго лавировать между двумя противниками не мог[52]. Плутарх рассказывает о Марии: «Когда ночью к нему пришли первые люди в государстве и стали убеждать его расправиться с Сатурнином, Марий тайком от них впустил через другую дверь самого Сатурнина и, солгав, что страдает расстройством желудка, под этим предлогом бегал через весь дом то к одним, то к другому, подзадоривая и подстрекая обе стороны друг против друга»[53]. Т. Моммзен отметил «аристофановскую меткость» этого рассказа, несомненно, являющегося выдумкой[54].

Поражение и гибель

Чтобы закрепить успех, Сатурнин добился своего переизбрания на 99 год до н. э. Одним из его коллег стал Луций Эквиций. Но Главция, претендовавший на консульство, был отстранён от участия в выборах — или Гаем Марием, или сателлитом последнего Луцием Валерием Флакком. Это стало серьёзным поражением для «партии» Луция Аппулея и показало, что отношения между ним и Марием уже не те[55].

В день консульских выборов при невыясненных обстоятельствах был убит ещё один кандидат Гай Меммий. Античные авторы утверждают, что это убийство было организовано Сатурнином — или ради избрания Главции[36][56], или для того, чтобы избежать противодействия Меммия в будущем[34][57][58]. Эта версия воспроизводится и в историографии[59][60][61][62]. Высказывалась гипотеза о том, что Луций Аппулей не был заинтересован в смерти Меммия и стал жертвой провокации[63][64].

Сенат немедленно объявил Сатурнина и Главцию организаторами убийства и издал постановление, которым консулы наделялись чрезвычайными полномочиями «для спасения государства»[65][66]. Гай Марий этому постановлению подчинился. Консулы призвали народ к оружию, и на Форуме, по словам Цицерона, собрались «все преторы, вся знать, всё юношество» и даже «все честные люди», которые получили оружие из государственных арсеналов и из храма Санка[67].

В открытом бою на Форуме Сатурнин был разбит и оттеснён на Капитолий, причём во время схватки он кричал во весь голос, «что виновник всех его действий Марий»[68]. С ним на Капитолии были Луций Эквиций, квестор Гай Сауфей, всадник Квинт Лабиен. Вскоре осаждённым пришлось сдаться, так как Марий перекрыл доступ воды. Луций Аппулей надеялся, что Марий его спасёт, и тот действительно дал мятежникам гарантии неприкосновенности, одобренные сенатом[69] (fides publica), а потом, игнорируя требования о немедленной казни, поместил арестованных под охраной в Гостилиеву курию[57]. Существует даже предположение, что Марий изначально присоединился к аристократической партии, только чтобы не допустить расправы над Сатурнином[70]. Но сторонники сената, не доверявшие консулу, ворвались в курию и перебили политиков-демагогов дубинами; согласно Флору, это был «народ»[36], согласно Орозию — всадники[71]. Другие источники утверждают, что убийцы залезли на крышу и забросали Сатурнина и прочих черепицей[57][66], но версия Орозия и Флора выглядит более достоверной[72].

Это убийство стало кощунством вдвойне: были нарушены неприкосновенность народных трибунов и неприкосновенность, гарантированная государством (fides publica)[73]. Аппиан датирует это событие 10 декабря 100 года до н. э. — днём, в который начинался третий трибунат Сатурнина и первый — Эквиция[74]. По этой причине в классическом справочнике Томаса Броутона Луций Аппулей указан в числе трибунов 99 года до н. э.[75]

Убийцей трибуна называют некоего Сцеву, раба Квинта Кротона, получившего после этих событий свободу[76]. Дом Сатурнина был разорён, люди, хранившие память о нём, подвергались наказанию[77][78]. Голову Луция Аппулея сенатор Гай Рабирий показывал позже на пирах и по этой причине был обвинён в убийстве трибуна (63 год до н. э.). Обвинителем был Тит Лабиен, принадлежавший к окружению Гая Юлия Цезаря. Сначала Рабирия осудили и приговорили к смерти, но потом возобновлённый процесс был прерван претором[73]. В результате за гибель Сатурнина так никто и не был наказан.

Сатурнин как оратор

Цицерон признавал Сатурнина самым красноречивым «из всех мятежников после Гракха». При этом успехом своих речей он был больше обязан своей внешности, одежде и жестикуляции, чем содержанию и форме сказанного[79].

Семья

У Орозия упоминается брат Сатурнина Гней Корнелий Долабелла, тоже убитый сторонниками сената[80]. Возможно, Публий Аппулей Дециан, осуждённый в 99 году до н. э. за сочувственные воспоминания о Сатурнине, был когда-то усыновлён последним[78].

Жена Марка Эмилия Лепида, консула 78 года до н. э., возможно, была дочерью Сатурнина[81]. В этом случае один из участников второго триумвирата Лепид приходился Сатурнину внуком.

Оценки личности и деятельности

Античные авторы, рассказывающие о Сатурнине, находятся на стороне его врагов[12], а поэтому дают Луцию Аппулею самые негативные характеристики. Наиболее близкий к нему по времени Цицерон упоминает «бесчестность и бешенство Сатурнина»[82] и считает его убийство прекрасным деянием[83]. Другие источники некритично воспроизводят сообщения позднереспубликанской политической пропаганды о провозглашении Сатурнина царём[36] и об убийстве Гая Меммия. Ряд событий 100 года до н. э. выглядит в основных источниках (у Аппиана и Плутарха) как результат заговора, составленного Сатурнином и Марием против Метелла[12].

Моммзен, признавая таланты и энергию Сатурнина, пишет, что он «боль­ше всех сво­их пред­ше­ствен­ни­ков был скло­нен к наси­ли­ям и нераз­бор­чив в сред­ствах. Он все­гда был готов выне­сти борь­бу на ули­цу и бить про­тив­ни­ка не сло­ва­ми, а дуби­на­ми»[84]. При этом погиб Луций Аппулей как потому, что руководствовался своими страстями, а не государственными интересами, так и из-за политической беспомощности человека, с которым он связал свою судьбу, — Мария[85].

Согласно С. Ковалёву, Сатурнин попытался продолжить реформы Гракхов, но на ещё более суженной платформе. Ситуацию усложняли возросшая роль люмпен-пролетариата, использовавшая это «демагогия популяров» и появление армии как новой политической силы[86].

В художественной литературе

Луций Аппулей действует в романе Колин Маккалоу «Первый человек в Риме», а также в романе Милия Езерского «Марий и Сулла».

Напишите отзыв о статье "Луций Аппулей Сатурнин"

Примечания

  1. ↑ Fasti Capitolini, ann.d. 300 до н. э..
  2. ↑ Тит Ливий, 1994, XLV, 13, 11.
  3. ↑ Тит Ливий, 1994, XLV, 44, 3.
  4. ↑ 1 2 Klebs E., 1895, s. 261—262.
  5. ↑ Broughton T., 1951, р. 560.
  6. ↑ Диодор, XXXVI, 12, 1.
  7. ↑ Моммзен Т., 1997, с. 190.
  8. ↑ 1 2 Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 84.
  9. ↑ Цицерон, 1993, В защиту Публия Сестия, 39.
  10. ↑ Цицерон, 1993, Об ответе гаруспиков, 43.
  11. ↑ Gabba E., 1972, р. 779.
  12. ↑ 1 2 3 Klebs E., 1895, s. 261.
  13. ↑ Щёголев А., 2002, с. 114—116.
  14. ↑ 1 2 Ковалёв С., 2002, с. 441.
  15. ↑ Граний Лициниан, 21В.
  16. ↑ 1 2 Орозий, 2004, V, 17, 3.
  17. ↑ Орозий, 2004, V, прим.195.
  18. ↑ Тит Ливий, 1994, Периоха, 59.
  19. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 86—87.
  20. ↑ Аврелий Виктор, 1997, 73, 1.
  21. ↑ Плутарх, 2001, Гай Марий, 14.
  22. ↑ Klebs E., 1895, s.261-262.
  23. ↑ Van Ooteghem J., 1964, р. 198.
  24. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 87—88.
  25. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 88.
  26. ↑ 1 2 Аппиан, 2002, Гражданские войны I, 28.
  27. ↑ Аврелий Виктор, 1997, 73, 3.
  28. ↑ Цицерон, 1993, В защиту Сестия, 101.
  29. ↑ Аврелий Виктор, 1997, 62, 1.
  30. ↑ Валерий Максим, 2007, III, 8, 6.
  31. ↑ Аврелий Виктор, 1997, 73, 4.
  32. ↑ Диодор, XXXVI, 15.
  33. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 106.
  34. ↑ 1 2 3 Тит Ливий, 1994, Периохи, 69.
  35. ↑ 1 2 Плутарх, 2001, Гай Марий, 29.
  36. ↑ 1 2 3 4 Флор, 1996, II, 4.
  37. ↑ Валерий Максим, 1772, IX, 7, 3.
  38. ↑ 1 2 Аврелий Виктор, 1997, 73, 5.
  39. ↑ Аппиан, 2002, I, 28.
  40. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 107.
  41. ↑ Ковалёв С., 2002, с. 440.
  42. ↑ Риторика для Геренния, I, 21.
  43. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 110.
  44. ↑ Бэдиан Э., 2010, с. 165.
  45. ↑ Ковалёв С., 2002, с. 441.
  46. ↑ Аппиан, 2002, I, 29.
  47. ↑ Аврелий Виктор, 1997, 73, 7.
  48. ↑ Аппиан, 2002, I, 30.
  49. ↑ Аппиан, 2002, Гражданские войны I, 31—32.
  50. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 112—113.
  51. ↑ Ковалёв С., 2002, с. 442.
  52. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 115.
  53. ↑ Плутарх, 2001, Гай Марий, 30.
  54. ↑ Моммзен Т., 1997, с. 152.
  55. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 113—114.
  56. ↑ Аврелий Виктор, 1997, 73, 9.
  57. ↑ 1 2 3 Аппиан, 2002, I, 32.
  58. ↑ Орозий, 2004, V, 17, 5.
  59. ↑ Klebs E., 1895, s. 267.
  60. ↑ Van Ooteghem J., 1964, р. 245.
  61. ↑ Crook J.A., Lintott A., Rawson E., 1994, p.101.
  62. ↑ Короленков А., Кац В., 2006, с. 121.
  63. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 114.
  64. ↑ Короленков А., Кац В., 2006, с. 121—127.
  65. ↑ Цицерон, 1993, В защиту Рабирия, 20.
  66. ↑ 1 2 Аврелий Виктор, 1997, 73, 10.
  67. ↑ Цицерон, 1993, В защиту Рабирия, 20—21.
  68. ↑ Орозий, 2004, V, 17, 7—8.
  69. ↑ Цицерон, 1993, В защиту Гая Рабирия, 28.
  70. ↑ Crook J.A., Lintott A., Rawson E., 1994, р. 101.
  71. ↑ Орозий, 2004, V, 17, 9.
  72. ↑ Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 376.
  73. ↑ 1 2 Цицерон, 1993, с. 428.
  74. ↑ Аппиан, 2002, I, 33.
  75. ↑ Broughton T., 1952, р. 1.
  76. ↑ Цицерон, 1993, В защиту Гая Рабирия, 31.
  77. ↑ Цицерон, 1993, В защиту Гая Рабирия, 24—25.
  78. ↑ 1 2 Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 120.
  79. ↑ Цицерон, 1994, Брут, 224.
  80. ↑ Орозий, 2004, V, 17, 10.
  81. ↑ [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=510 Аппулея на сайте «Древний Рим»]
  82. ↑ Цицерон, 1993, В защиту Гая Рабирия, 22.
  83. ↑ Цицерон, 1993, В защиту Гая Рабирия, 19.
  84. ↑ Моммзен Т., 1997, с. 148.
  85. ↑ Моммзен Т., 1997, с. 151.
  86. ↑ Ковалёв С., 2002, с. 443.

Литература

Первоисточники

  1. [ancientrome.ru/gosudar/capitol.htm Fasti Capitolini]. Сайт «История Древнего Рима». Проверено 27 октября 2015.
  2. Аврелий Виктор. О знаменитых людях // Римские историки IV века. — М.: Росспэн, 1997. — С. 179-224. — ISBN 5-86004-072-5.
  3. Луций Анней Флор. Эпитомы // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — 99-190 с. — ISBN 5-86218-125-3.
  4. Аппиан. Римская история. — М.: Ладомир, 2002. — 880 с. — ISBN 5-86218-174-1.
  5. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб.: Изд-во СПбГУ, 2007. — 308 с. — ISBN 978-5-288-04267-6.
  6. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб., 1772. — Т. 2. — 520 с.
  7. Граний Лициниан. [www.attalus.org/translate/granius.html#11 Римская история]. Сайт «Attalus». Проверено 15 декабря 2015.
  8. Диодор Сицилийский. [simposium.ru/ru/node/863 Историческая библиотека]. Сайт «Симпосий». Проверено 14 декабря 2015.
  9. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 3. — 768 с. — ISBN 5-02-008995-8.
  10. Павел Орозий. История против язычников. — СПб.: Изд-во Олега Абышко, 2004. — 544 с. — ISBN 5-7435-0214-5.
  11. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — СПб., 2001. — Т. 3. — 672 с. — ISBN 5-306-00240-4.
  12. [www.hs-augsburg.de/~harsch/Chronologia/Lsante01/AdHerennium/rhe_h001.html#1.4 Риторика для Геренния]. Сайт «Bibliotheka augustana». Проверено 15 декабря 2015.
  13. Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. — М.: Ладомир, 1994. — 480 с. — ISBN 5-86218-097-4.
  14. Цицерон. Речи. — М.: Наука, 1993. — ISBN 5-02-011169-4.

Вторичные источники

  1. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — 600 p.
  2. Gabba E. Mario e Silla (итал.) // ANRW. — 1972. — V. 1.
  3. Klebs E. Appuleius 29 // RE. — Stuttgart : J. B. Metzler, 1895. — Bd. II, 1. — Kol. 261—269.</span>
  4. Crook J.A., Lintott A., Rawson E. The Last Age of the Roman Republic, 146–43 b.c. // The Cambridge Ancient History. — Cambridge: Cambridge University Press, 1994. — Vol. 9. — 929 p. — ISBN 9780521256032.
  5. Van Ooteghem J. Gaius Marius. — Bruxelles: Palais des Academies, 1964. — 336 p.
  6. Бэдиан Э. Цепион и Норбан (заметки о десятилетии 100—90 гг. до н. э.) // Studia Historica. — 2010. — № Х. — С. 162-207.
  7. Ковалёв С. История Рима. — М.: Полигон, 2002. — 864 с. — ISBN 5-89173-171-1.
  8. Короленков А., Смыков Е. Сулла. — М.: Молодая гвардия, 2007. — 430 с. — ISBN 978-5-235-02967-5.
  9. Короленков А., Кац В. Убийство Гая Меммия // Studia historica. — 2006. — № 6. — С. 120-127.
  10. Моммзен Т. История Рима. — Ростов-н/Д: Феникс, 1997. — Т. 2. — 640 с. — ISBN 5-222-00047-8.
  11. Щёголев А. Закон Апулея 103 г. до н. э. о величии римского народа // Древнее право. — 2002. — № 2 (10). — С. 114-120.

Ссылки

  • [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0003.001/731?rgn=full+text;view=image Луций Аппулей Сатурнин] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.



 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Broughton T., 1952
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Луций Аппулей Сатурнин

Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Луций_Аппулей_Сатурнин&oldid=80341131»