Арабское восстание (1936—1939)

Арабское восстание в Палестине
Арабские повстанцы
Дата	1936—1939 гг.
Место	Британский мандат в Палестине
Причина	Арабо-еврейские и арабо-британские противоречия
Итог	Восстание подавлено. Еврейская иммиграция в Палестину резко сокращена Англией.
Противники
Британская армия; Палестинская полиция; Еврейская поселенческая полиция; Еврейская внештатная полиция; Хагана; Специальные ночные отряды; ФОШ (отряды Хаганы); Иргун; «Мирные отряды» (сформированные из арабских крестьян); Различные группы палестинских арабов
Командующие
неизвестно неизвестно
Силы сторон
Британская армия — от 20 000 до 50 000 Еврейская внештатная полиция и охрана поселений — 20 000 Члены Хаганы — 15 000 Полиция британского мандата — 2883 (1936 год) Боевики Иргуна 2000 Члены арабских «мирных отрядов» — около 3000 1000—3000 в 1936—37 гг. 2500—7500 в 1938 году (дополнительно от 6000 до 15 000 человек принимали участие в восстание спорадически)
Потери
Британские военнослужащие: Убито: 252 Ранено: около 550 Евреи: Убито: около 300 Казнено: 4 Арабы: убито около 5000 Ранено около 15 000 Казнено: 108

Арабское восстание 1936—1939 — арабское восстание, произошедшее в Палестине в 1936—1939 годах в период британского мандата.

Предпосылки

С 1882 года с началом сионистского движения, усиливается иммиграция («алия») евреев в Палестину. В результате, к концу 1939 года доля евреев в населении Палестины увеличилась с четырёх до тридцати процентов. Масштабы еврейской иммиграции возросли в конце 20-х и начале 30-х годов в связи с усилением позиций нацистов в Германии: более четверти евреев, приехавших в Палестину в это время, прибыли из Германии. Только в предшествующем восстанию 1935 году еврейская иммиграция составила 62 000 человек. Согласно Б. Моррису, одному из новых историков, к 1939 году в Палестине проживало около 1 млн. 70 тыс. арабов и около 460 тыс. евреев.

В 1920-е годы — 30-e годы усилилась скупка евреями крупных участков земли у богатых арабских землевладельцев, проживавших, как правило, за пределами Палестины. А. Брегман (англ.) указывает, что эти земли были населены мелкими арабскими крестьянами-арендаторами, жившими там в течение поколений. Согласно Моррису, они зачастую сгонялись с купленной земли новыми хозяевами. В то же время, идеолог палестинского национального движения Гассан Канафани признаёт, что если в начале 20-х годов три четверти земель приобретались у владельцев, проживающих за границей, то к началу 30-х годов их доля составляла уже меньше 15 процентов, тогда как 63 процента земель приобретались у местных землевладельцев и ещё около четверти у самих крестьян. Тысячам арабских семей пришлось покинуть земельные участки и перебраться на окраины городов, резко понизив свой социально-экономический статус, а цены на землю в Палестине увеличились с 1910 по 1944 год в 50 раз.

Поскольку в соответствии с принципом «Еврейского труда» (ивр. ‏עבודה עברית‏‎ — авода иврит), евреи стремились сами обрабатывать землю, а всё растущее число еврейских иммигрантов необходимо было обеспечить работой, многие арабы неизбежно лишились занятости, среди них была высока безработица. Положение арабского населения усугубляла длительная засуха в начале 30-х годов и последствия мирового экономического кризиса (в частности, резкое падение цен на основную сельскохозяйственную продукцию Палестины на мировых рынках). При этом, согласно ряду источников, в 1935 году палестинские евреи потребляли ¼ арабского национального продукта Палестины, в то время как арабы потребляли 8% продукции евреев. Около 12 000 арабов работали на еврейских предприятиях.

Ряд источников также отмечает, что еврейская иммиграция и связанные с ней экономические изменения были не злом, а благом для местных арабов. Историк Кеннет Стейн, в частности, упоминает неоднократные попытки Еврейского агентства создать сельскохозяйственный банк, который способствовал бы укреплению экономической независимости феллахов от крупных землевладельцев. Еврейские лидеры рассчитывали, что, избавившись от зависимости от местных землевладельцев, кредиторов и политиков, арабские земледельцы сумеют по достоинству оценить преимущества развития еврейского сектора. Однако внедрение современных методов хозяйствования и, в частности, интенсивного орошения, разведения цитрусовых культур, птицы и крупного рогатого скота феллахи встречали с опаской, так как это требовало от них отказаться от привычного образа жизни. Работы израильского экономиста Якова Мецера показывают, что арабский сектор подмандатной Палестины интенсивно развивался: средние темпы роста составляли 4,5 процента в год (что ниже темпов роста в еврейском секторе, но выше, чем общемировые темпы и темпы в соседних арабских странах), и пик этого роста пришёлся именно на начало 30-х годов.

Приверженность Англии созданию в Палестине «еврейского национального дома», подкреплённая мандатом Лиги Наций, также волновала палестинских арабов, опасавшихся создания в Палестине еврейского государства в результате постепенного изменения демографического состава за счёт иммиграции.

К 1936 году в соседних с Палестиной странах успеха достигли антиимпериалистические движения. Египет и Сирия в результате волнений и всеобщих забастовок в 1935—1936 годов добились выгодных договоров с Англией и Францией соответственно. Б. Моррис считает, что эти примеры также подтолкнули палестинских арабов к восстанию.

Предшествующие события

Напряжённость между еврейским и арабским населением Палестины начались с 1920 года, когда «мусульманский фестиваль» (Наби Муса - англ.) в Иерусалиме в апреле 1920 года, после подстрекательства толпы и (демонстративного) шествия через еврейские кварталы, вылился в двухдневный погром, в результате которого были убиты 5 евреев и 216 — ранены, а их собственность — разрушена. Состоявшийся позже суд установил личную ответственность за погром на Амина аль-Хусейни, бежавшего из Палестины до начала суда, и приговорил его к 10 годам тюремного заключения. Тем не менее, назначенный позднее Верховным комиссаром Палестины Герберт Самуэль амнистировал аль-Хусейни и назначил его Верховным муфтием Иерусалима. Укрепление власти аль-Хусейни сопровождалось дальнейшей анти-еврейской агитацией и способствовало созданию террористических групп, атаковавших в 1921 году еврейские поселения в районе Яффы, Туль-Карема и Хадеры.

В 1929 году, «при тайном подстрекательстве аль-Хусейни», началось арабское восстание, сопровождаемое еврейскими погромами в городах с совместным проживанием.

По результатам восстания 1929 года Великобритания сформировала комиссию по расследованию, которая пришла к заключению, что беспорядки вызваны еврейской иммиграцией и возникающими в связи с ней экономическими проблемами среди арабского населения. Комиссия рекомендовала ограничить еврейскую иммиграцию, прекратить практику скупки арабских земель евреями и образовать на мандатной территории законодательный орган с арабским большинством.

В феврале 1930 года делегация арабского Палестинского Исполнительного Комитета пыталась в Лондоне добиться от правительства Великобритании «самоуправления большинства» под британской эгидой в Палестине. Однако британское правительство настаивало на продолжении мандатного режима и на хотя бы на частичном осуществлении своих обязательств по отношению к сионистским организациям.

В марте 1933 года собрание влиятельных палестинских арабов из 500 человек, созванное в Яффе, осудило британцев за продолжение еврейской иммиграции. Тем палестинским арабам, которые продавали земли евреям, собрание угрожало бойкотом.

13 октября 1933 года Палестинский Исполнительный Комитет организовал однодневную всеобщую забастовку и демонстрацию в Иерусалиме. Демонстрация была жестоко разогнана британской полицией.

26 октября 1933 года в Яффе произошла демонстрация арабов; в ходе неё погибло 27 демонстрантов и один британский полицейский. Палестинский Исполнительный Комитет ответил провозглашением семидневной забастовки и проведением новых демонстраций.

«Чёрная рука» Изз ад-Дина аль-Кассама

В конце 20-х годов в Хайфе шейх Изз ад-Дин аль-Кассам создал подпольную военизированную группу, вербуя и проводя военную подготовку арабских крестьян с целью создания подпольных ячеек числом не более 5 человек. ставившую своей целью борьбу с британским мандатом и еврейским ишувом. Согласно Моррису, в группировку входили в основном бедные и необразованные крестьяне, часть которых лишилась работы или земли из-за еврейской иммиграции. Позднее эта организация стала известна под названием «Чёрная рука», и насчитывала от 200 до 800 участников. Целью её атак стали евреи, их поселения и имущество, а также британские объекты в северной Палестине. С 1930 по 1935 гг. в различных террористических нападениях ею были убиты не менее 8 евреев.

«Инцидент с цементом»

16 октября 1935 года в порту Яффы в грузе бочек с цементом была обнаружена крупная контрабандная партия оружия — 800 винтовок и 400 000 патронов. Груз цемента предназначался еврейскому бизнесмену. Среди арабского населения распространились слухи о том, что это оружие предназначено для «резни» или по крайне мере войны с арабами^{[нет в источнике 4473 дня]}К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан). Этот инцидент вызвал возмущение среди арабского населения.

Британской полиции не удалось установить реального получателя груза. Тем не менее, поскольку было известно, что Хагана после арабских волнений и погромов 1929 года предпринимает усилия по ввозу оружия, обнаружение контрабандного груза не оставляло сомнения, в том, что оно предназначалось для палестинских евреев.

Соответствующие статьи в арабской прессе и неспособность британской администрации установить конкретного получателя груза привели ко всеобщей арабской забастовке 26 октября и последующим актам насилия в Яффе..

Возможно, Изз ад-Дин аль-Кассам решил использовать этот инцидент для поднятия восстания (известно, что в 1935 году он предлагал муфтию Амину аль-Хусейни присоединиться к его призыву к джихаду, но на том этапе не получил поддержки со стороны муфтия), и в конце октября он обратился у своим сторонникам с призывом «поднять оружие». 6 ноября 1935 года боевиками «Чёрной руки» был убит полицейский в районе Гильбоа. Это убийство вызвало крупномасштабную операцию по розыску убийц, и 20 ноября аль-Кассам был окружён британской полицией и убит вместе с ещё тремя членами группы. Похороны аль-Кассама вылились в широкомасштабную демонстрацию.

В 1936 году Аль-Хусейни встречался со швейцарским банкиром Франсуа Жено, позже ставшим известным как финансист Третьего Рейха на Ближнем Востоке. Согласно Чаку Морзе, нацисты финансировали аль-Хуссейни во время восстания.

История

Первый этап восстания (апрель — ноябрь 1936 года)

25 ноября 1935 года 5 арабских политических партий подали верховному комиссару Палестины совместный протест в котором требовали:

• Прекращения еврейской иммиграции
• Прекращения трансфера земель
• Установления демократического правительства

Британцы в ответ предложили создать законодательный совет, в котором британцы бы имели право последнего слова. Это предложение было отвергнуто как арабами, так и сионистами. Переговоры окончательно зашли в тупик к апрелю 1936 года, когда арабы начали всеобщую забастовку.

13 апреля 1936 года арабами был убит еврей.

Вечером 15 апреля вооружённая арабская банда, состоящая, по всей видимости, из последователей убитого шейха аль-Кассама, установила дорожный кордон в холмистой местности к востоку от Тулкарема. Боевики требовали у арабских водителей «взнос» для покупки вооружения. По еврейским водителям они открывали огонь, в результате один был убит на месте, другой скончался через 5 дней, а третьему удалось выжить.

Спустя два дня, 17 апреля, в качестве «возмездия» боевики еврейской организации «Иргун» подъехали к арабской хижине на окраине Петах-Тиквы и убили двух арабов, которые в ней проживали.

Вслед за нападением на еврейских водителей, 17 апреля, в Тель-Авиве прошли еврейские демонстрации антиарабской и антибританской направленности.

19 апреля арабская толпа, взбудораженная слухами, что евреи убили 4 арабов в Тель-Авиве, начала антиеврейские беспорядки в Яффе. По другим данным, беспорядки начались в ходе похорон двух арабских рабочих, убитых боевиками Иргун в Петах-Тикве. Во время этих беспорядков погибло 6 (по другим данным 9) евреев, а 2 араба были убиты полицией. В следующие два дня начались стычки между жителями еврейских и арабских кварталов в Тель-Авиве—Яффе. Жители нападали друг на друга, громили и поджигали лавки и жилые дома. Было убито 8 евреев и 6 арабов (арабы убиты полицией).

Согласно Мартину Гилберту, с 19 по 22 апреля в Яффе арабами были убиты 15 евреев и 4 араба были убиты полицией.

19 апреля в Наблусе жителями города был образован Национальный Комитет. Позже подобные комитеты стали образовываться и в других городах. В такие комитеты входили местные представители основных арабских политических партий. По стране прокатилась волна забастовок.

25 апреля в Иерусалиме собрались представители основных арабских политических партий. Ими был создан Верховный арабский комитет (ВАК) во главе с Амином аль-Хусейни, возглавивший восстание. Комитет выдвинул требования к властям мандата немедленно прекратить сионистскую иммиграцию, запретить продажу земли арабами евреям и создать законодательное собрание на основе всеобщих выборов. Была объявлена всеобщая забастовка сроком на один месяц. В случае если власти мандата откажутся выполнить требования, комитет угрожал прибегнуть к другим, в том числе и силовым методам.

1 мая в Хайфе один еврей был убит арабами, второй — скончался на следующий день. 13 мая два пожилых еврея были убиты в Старом городе Иерусалима.

К середине мая власти мандата стали стягивать в Палестину войска. Были установлены блок-посты и комендантские часы, одновременно британцы обещали сократить еврейскую иммиграцию до 4500 человек в следующие полгода. ВАК не удовлетворился этим предложением. В сельской местности поднялось вооружённое восстание. Начались нападения на британские и в меньшей степени еврейские цели.

16 мая арабские боевики расстреляли толпу евреев, выходящих из кинотеатра, убив 3 человек.

Повстанцы временно захватили контроль над Яффой, чьи узкие улочки были труднодоступны для британских сил. Происходили нападения на здание полиции в Яффе. В ответ британцы взорвали в старой Яффе примерно 220 зданий и создали в ней широкие проходы между домами. Британцы вернули себе контроль над Наблусом. Из Хеврона пришлось эвакуировать всех еврейских жителей, успевших туда вернуться после погрома 1929 года.

В ответ на агитацию, которую проводили арабские лидеры среди сельского населения, британцы выслали за пределы мандатной территории некоторых из них. 12 июня 1936 года в Иерусалиме два арабских боевика совершили покушение на жизнь заместителя суперинтенданта Палестины, Алана Сигриста. Несмотря на полученное пулевое ранение и падение его автомобиля в ущелье Сигрист выжил.

Убийства евреев продолжались. 17 августа были убиты две еврейские медсестры в больнице Яффы. Арабы уничтожали еврейские сады и плантации, уничтожив примерно 200 000 деревьев. Из-за засад снайперов еврейскому транспорту приходилось двигаться колонами, а машины стали бронировать.

К середине мая и особенно концу лета 1936 года центр восстания переместился в сельскую местность, где отряды крестьян численностью по 50—100 человек совершали нападения на еврейские и британские цели. На первых порах ВАК заявлял, что не имеет связи с повстанцами и осуждает насильственную деятельность. По мнению Б. Морриса, ВАК в некоторой степени был ответственен за создание и финансирование сельских отрядов и за «террористическую деятельность в городах». Однако из-за борьбы между различными палестинскими арабскими партиями и кланами, полного контроля ВАК за большинством отрядов повстанцев никогда не существовало.

Часть средств ВАК и повстанцы получали от Италии, находящейся во враждебных отношениях с Англией. Пресса в Италии и Германии поддерживала восстание, направленное против британцев. Часть средств аль-Хусейни получил от нацистов (см. выше).

В конце лета 1936 года в Самарию проник отряд из 200 добровольцев из арабских стран под предводительством сирийского офицера Фавзи аль-Кавукджи, бывшего офицера турецкой армии и лидера сирийского повстанческого движения против французских властей. Командиры многих крупных арабских отрядов признали его главой восстания.

После проникновения в Самарию иностранных арабских добровольцев к концу лета британцы перешли к крупномасштабным военным действиям в сельской местности, в ходе которых применяли взрывы домов как средство наказания и сдерживания. Длительная забастовка и военные действия тяжело сказывались на экономическом положении палестинских арабов. 10 октября короли Трансиордании, Йемена, Саудовской Аравии и Ирака обратились к ВАК с обращением, призывающим прекратить забастовку и довериться «добрым намерениям нашего друга Великобритании, которая заявила, что поступит по справедливости».

11 октября ВАК издал декларацию, в которой просил «благородную арабскую нацию Палестины обратиться к спокойствию и положить конец забастовкам и беспорядкам». Одновременно ВАК разослал лидерам арабских отрядов тайное письмо, в котором выражал восхищение их самоотверженностью и просил их временно прекратить все боевые действия на время работы королевской комиссии, которая должна была прибыть из Великобритании.

Британцы обещали создать королевскую комиссию по разбору требований палестинских арабов в случае окончания восстания ещё в мае 1936 года. После заявления ВАК с призывом прекратить восстание британская армия позволила членам арабских отрядов, сложившим оружие, вернуться в свои селения. Иностранным арабским добровольцам под командованием ал-Кавукджи позволено было уйти из Палестины через реку Иордан.

Комиссия Пиля

Британская королевская комиссия прибыла в Палестину 11 ноября 1936 года. Её возглавлял лорд Уильям Роберт Пиль, бывший государственный секретарь Великобритании по делам Индии. Первоначально ВАК заявил о бойкоте комиссии до тех пор, пока британские власти не прекратят полностью еврейскую иммиграцию. Британцы сократили квоту на еврейскую иммиграцию с 4500 до 1800 человек, но ВАК это не удовлетворило. Однако позже под давлением умеренной арабо-палестинской оппозиции и ряда арабских правительств, ВАК пошёл на сотрудничество с комиссией. В январе 1937 года члены ВАК и его глава аль-Хуссейни дали комиссии показания.

Члены комиссии, работавшей в Иерусалиме и Лондоне, обрабатывались лоббистами с обеих сторон конфликта. При этом еврейская сторона, действовавшая более успешно, ставила своей целью добиться разделения Палестины на 2 государства.

Бен-Гурион писал в письме своему сыну:

Еврейское государство в части [Палестины] — это не конец, а начало… обладание территорией важно не только как таковое.. через него мы увеличим нашу силу, а любое увеличение нашей силы облегчает взятие под контроль страны в её целостности. Установление [маленького] государства… будет служить очень мощным рычагом в нашем историческом усилии возвратить всю страну.

Арабы ставили своей целью предотвратить раздел страны, считая, что она по праву принадлежит им, и опасаясь, что еврейское государство, в случае его создания, сможет стать трамплином для экспансий в будущем.

7 июля 1937 года комиссия опубликовала свой отчёт. В отчёте говорилось, что конфликт не может быть разрешён в рамках единого государства. Комиссия рекомендовала разделить Палестину на два государства. При этом еврейское государство должно было получить бо́льшую часть Галилеи и полосу вдоль прибрежной равнины, вплоть до современного Ашдода (в общей сложности 20 процентов территории Палестины или 5 тыс. км²). Арабы получали весь современный Западный берег реки Иордан, Негев и окрестности Газы, эти земли должны были войти в единое арабское государство, в которое так же входила бы Трансиордания.

Под контролем Англии, согласно плану, должны были остаться Иерусалим, Вифлеем и узкий коридор от них к морю, включающий Лидду (Лод), Рамле и Джаффу (Яфо). Так же под контролем Англии должна была оставаться узкая полоска на северо-западе Акабского залива и, возможно, город Назарет. Под временным контролем Англии должны были находиться города со смешанным населением в еврейском государстве: Хайфа, Акра (Акко), Цфат и Тверия.

Вторым важным предложением комиссии был «обмен населением». Из будущего еврейского государства комиссия рекомендовала выселить в арабское государство около 225 тысяч арабов. Из арабской части Палестины в еврейское государство должно было быть выселено 1250 евреев. Этот «обмен» должен был быть совершён по соглашению, и все перемещённые лица должны были получить справедливую компенсацию. Однако в случае арабского сопротивления трансферу населения он должен был быть проведён британской армией в принудительном порядке.

По мнению историка Бенни Морриса, «логично предположить, что сионистские лидеры сыграли роль в том, чтобы убедить комиссию Пиля принять решение о трансфере». Двадцатый Сионистский конгресс, состоявшийся в 1937 году, выразил готовность поддержать решение о разделе территории.

В июле 1937 года отчёт комиссии Пиля был отвергнут ВАК.

Второй этап восстания (октябрь 1937 — сентябрь 1939 гг.)

Арабы резко отрицательно отнеслись к предложению британской комиссии. Даже умеренная оппозиция среди палестинских арабов, сперва согласившись на раздел, была вынуждена его отклонить под влиянием общественного мнения. Согласно сообщению британского регионального комиссара в Галилее, было «бесполезно надеяться, что арабское население Галилеи когда либо примирится с подобным проектом… общее чувство [у арабского населения] таково, что они были преданы и что их заставят покинуть их землю и сгинуть в какой-то неизвестной пустыне». Кроме того, арабы считали, что евреи получают лучшую землю, на которой было расположено 78 % арабских апельсиновых рощ.

В середине 1937 года в Иерусалиме был расстрелян автомобиль генерального инспектора британской полиции полковника Роя Спайсера; сам Спайсер уцелел. 26 сентября повстанцами был убит районный комиссар Галилеи Льюис Эндрюс. С этого момента восстание вспыхнуло с новой силой.

Согласно Бенни Моррису, трудно определить, принимал ли ВАК решение о начале восстания или оно было поднято спонтанно. ВАК в своём заявлении осудил убийство британского комиссара, а муфтий аль-Хуссейни издал обращение к общественности с призывом к сдержанности и осуждением насилия.

Однако, несмотря на эти заявления, 1 октября 1937 года мандатные власти объявили ВАК и городские Национальные комитеты палестинских арабов вне закона. Аль-Хуссейни был смещён с поста главы Верховного Мусульманского Совета. Около 200 видных арабо-палестинских деятелей были арестованы и депортированы на Сейшельские острова. 12 октября аль-Хуссейни удалось тайно бежать морем в Ливан.

В дальнейшем вплоть до своего окончания в сентябре 1939 года восстание шло без всякого централизованного руководства. В нём участвовало большое количество мелких разрозненных арабских отрядов, действовавших главным образом в сельской местности. К лету 1938 года таких отрядов насчитывались «сотни» и их средний размер составлял 8-15 человек. Всего в восстании с арабской стороны к середине 1938 года участвовало от 2500 до 7500 человек и ещё от 6000 до 15000 человек принимали участие в восстание спорадически. Пик второго этапа восстания пришёлся на лето—осень 1938 года. К лету 1938 года повстанцы контролировали наибольшую часть сельских районов и имели частичный контроль над городами. В октябре 1938 года им даже удалось на 5 дней взять под свой контроль старый город Иерусалима. Британской армии удалось вновь занять город, используя местных арабов в качестве «живого щита».

Попытки аль-Хуссейни организовать руководство над восстанием из Сирии не увенчались полным успехом. В Дамаске им и другими бежавшими членами ВАК был образован Центральный Комитет Национального Джихада в Палестине. Комитет несколько раз назначал главнокомандующего восстанием, однако командиры на местах зачастую игнорировали комитет. В середине 1938 года комитет создал совет основных лидеров повстанцев, но и контроль этого комитета над ходом восстания не был эффективным.

Уже в начале 1939 года, в результате жёстких действий британской армии, многие группы повстанцев были уничтожены, а другие были вытеснены за пределы мандата в Трансиорданию, где их члены были убиты или взяты в плен арабским легионом. К этому времени восстание потеряло остатки организованности. Согласно Бенни Моррису, сами повстанцы убивали больше арабов, чем британские или еврейские силы. Происходили стычки между группами повстанцев за контроль над территорией или добычей, а арабское население всё более отрицательно относилось к попыткам повстанцев взять с них «контрибуцию». Многие жители сельской местности отказывались финансировать отряды повстанцев или давать им пристанище. В некоторых арабских деревнях были образованы группы самообороны против повстанцев. Попытки дамасского комитета во главе с аль-Хуссейни прекратить поборы со стороны повстанцев и примирить различные отряды успехом не увенчались.

Резко усилились противоречия между умеренной пробританской арабо-палестинской оппозицией, возглавляемой семьёй Нашашиби, и повстанцами, которые в основном поддерживали семью аль-Хусейни. Между враждующими арабскими группами началось жестокое противоборство, сопровождаемое убийствами соперников. По оценкам, до 30 тысяч палестинских арабов (в основном городская элита) покинули подмандатную территорию в 1936-39 годах, спасаясь от вымогательств и междоусобных убийств.

Оппозиционная группа под руководством семьи Нашашиби с декабря 1937 года тайно попросила помощи и финансовой поддержки у Еврейского Агентства и, видимо, получала её на протяжении остальных лет восстания. Под руководством арабо-палестинской оппозиции в деревнях создавались так называемые «отряды мира», которые к 1938 году насчитывали 3000 участников. В то же время арабы пытались предложить евреям ишува совместную борьбу против британцев и полный разрыв с мандатными властями — предложение, от которого, как указывает Гассан Канафани, сионисты решительно отказались. К маю 1939 года восстание было практически полностью подавлено, а к сентябрю прекратилось совсем. «Мирные отряды» палестинских арабов были также распущены британцами, а их оружие конфисковано.

Британская и еврейская реакция на восстание

Британские войска развернули активные боевые действия по подавлению восстания, в первые же дни около 120 арабов были казнены (из них около 40 через повешение). Хотя официально британская администрация не признавала еврейскую организацию «Хагана», но вынуждена были пойти с ними на сотрудничество. Из евреев были сформированы специальные полицейские формирования. В то же время против арабов также действовала отколовшаяся от «Хаганы» в 1931 году организация «Иргун».

Британцы

Британцы использовали против палестинских арабов тактику коллективного наказания, которая была узаконена официально. В 1924—25 годах на подмандатной территории был введён указ «О коллективной ответственности и наказаниях», а в 1936 году он был подкреплён указом «О коллективных штрафах». Был также издан закон, вводящий смертную казнь за владение оружием без британского разрешения. В ходе восстания была сформирована система военных судов, решение которых не могло быть обжаловано.

Разрушение домов в качестве меры коллективных наказаний стало обычной тактикой британской армии с начала восстания. Эта мера применялась как в сельской местности, так и в городской черте. Самой крупной акцией по взрыву домов было уничтожение от 200 до 240 домов в старом городе Яфо летом 1936-го года, в результате которого без домов остались около шести тысяч человек. Люди были оповещены о предстоящем уничтожении их домов за 14 часов листовками с воздуха. Гассан Канафани упоминает два населённых пункта (Абу-Кабир и Шейх-Мурад), где было уничтожено, соответственно, 300 и 350 домов. Многие деревни были разрушены целиком, причём их разрушение даже производилось с военных кораблей. Всего за время восстания в ходе военных действий и в качестве карательных акций было уничтожено, возможно, около 2000 арабских домов.

В августе 1938 года арабом был убит чиновник британской администрации в городе Дженин. Стрелявший был позже расстрелян при попытке к бегству. В ответ британцы решили в качестве акта возмездия уничтожить часть города при помощи взрывчатки. Был взорван целый квартал.

Другой мерой стало взимание коллективных штрафов с деревень или размещение британских гарнизонов в деревнях, содержать которые были обязаны жители деревни. В случае если у сельских жителей не было денег, штрафы взимались продукцией.

Задержанные повстанцы иногда использовались британскими солдатами в виде живых щитов. Например их сажали на капоты переднего грузовика в конвое или на специальную дрезину перед поездом. Арабам, раненым в бою, британцы зачастую не оказывали помощи, военнопленные подвергались избиениям и плохому обращению, были случаи массового расстрела арабов при их попытке сдаться в плен.

Палестинские евреи

Реакция
Начало восстания, последовавшее после нескольких лет затишья, потрясло ишув. Историк Б. Моррис пишет, что антисионистские выступления арабов многие евреи воспринимали как погромы. Зелёное знамя повстанцев сравнивалось со свастикой, а сами они обвинялись в национальной ненависти. Многие евреи искренне не понимали причину восстания, считая, что сионистская иммиграция принесла палестинским арабам экономический прогресс. Национальное движение палестинских арабов не признавалось как таковое, а если признавалось, то его пытались делегитимизировать и назвать террористическим и аморальным.

Описывая арабское восстание, сионистский лидер Хаим Вейцман писал:

С одной стороны поднялись силы разрушения и пустыни, а на другой твёрдо стоят силы цивилизации и созидания. Война цивилизации и пустыни стара, но мы не будем остановлены.

В то же время другие сионистские лидеры, делая на публике иные заявления, сами осознавали, что они столкнулись с соперничающим национальным движением, возможно, имеющим объективные поводы для недовольства. Давид Бен-Гурион говорил:

Арабы видят […] абсолютно противоположное тому, что видим мы. И абсолютно не важно, видят ли они это правильно […] Они видят иммиграцию гигантского масштаба […] видят как евреи укрепляются экономически […] Они видят что лучшие земли переходят в наши руки и что Англия отождествляет себя с сионизмом […] [Арабы] чувствуют, что они борются против обездоливания. Их страх не в потере земли, а в потере родины арабского народа, которую другие хотят превратить в родину еврейского народа.

Ответ Хаганы и Иргуна на первом этапе восстания
На первом этапе восстания лидеры ишува провозгласили принцип сдержанности (хавлага на иврите). Они не хотели проводить собственных, не согласованных с англичанами, операций против арабов, опасаясь английских репрессий за это, и решили предоставить англичанам подавить восстание. Деятельность еврейских военизированных групп сводилось в основном к защите поселений и конвоев, позже в сельской местности были образованы специальные патрульные группы. В августе 1936 года в ответ на атаки повстанцев, в ходе которых погибло 6 евреев, «Хагана» предприняла вылазки против арабских кварталов, в результате которых было убито несколько человек, включая женщин. Примерно тогда же, в середине августа 1936 года, Хагана отказалась от этой тактики и вновь вернулась к политике сдержанности.

Ответ Хаганы и Иргуна на втором этапе восстания
До лета 1937 года и «Хагана», и отколовшаяся от неё ранее военизированная организация сионистов-ревизионистов «Иргун» в целом придерживались политики сдержанности. Однако с октября 1937 года количество терактов со стороны арабов увеличилось. В ответ на это руководство «Иргуна» решило применить свой вариант принципа «Око за око» в виде направленных на мирных жителей ответных операций «в качестве возмездия» за арабское насилие.

С лета 1937 года «Иргун» стал устраивать террористические акты, подкладывая бомбы в людных местах и автобусах. Согласно Б. Моррису, до этого арабы и евреи не применяли подобной тактики. Новая, начатая «Иргуном», тактика закладки бомб в людных местах привнесла, по его выражению, новое измерение в ближневосточный конфликт. Эту тактику вскоре переняли и арабы, и она превратилась в «традицию» на ближайшие десятилетия в Палестине и позже в Израиле, добавляя особенно жестокую черту в конфликт.

В результате взрыва бомб в арабских центрах скопления населения погибали и получали пожизненные увечья десятки случайных людей. Если до этого с арабской стороны погибали в основном повстанцы, то после терактов «Иргуна» с арабской стороны стало погибать много гражданских лиц. В результате этих действий «Иргуна» арабский терроризм не уменьшился, но среди умеренных палестинских арабов становилось всё больше приходящих к мнению, что с сионизмом надо бороться и что надо поддержать восстание.

Взрывы были осуждены еврейским агентством и центристскими и левыми еврейскими партиями.

Всего с 1936 до 1939 год «Иргуном» было убито около 240—250 арабов. За те же годы арабами было убито 174 еврея.

Основная еврейская военизированная организация, «Хагана», на втором этапе восстания приступила к созданию новых высокомобильных военизированных отрядов — «полевых рот», в чью задачу входило патрулирование участков и дорог между поселениями и быстрое оказание поселения помощи в случаи атаки. Эти отряды были сформированы к весне 1938 года при активном участии бывшего офицера Красной Армии Ицхака Саде. «Полевые роты» подчинялись не конкретным поселениям, а региональным представителям «Хаганы».

В начале 1939 года Ицхак Саде по указанию Бен-Гуриона создал три секретных отряда, известных как ПУМ («пэулот меухадот» — «отряды особого назначения»). В задачу этих отрядов входили ответные акции против арабских террористов и деревень, ликвидация информаторов, использовались они и против англичан. Так, например, в ответ на убийство машиниста в Хайфе в середине 1939 года члены ПУМ похитили и казнили пять жителей деревни Балад аш-Шейх. Подчинялись отряды ПУМ напрямую Бен-Гуриону, в обход генштаба «Хаганы».

Другой совместной британо-еврейской группировкой были «Ночные отряды», созданные шотландским офицером Ордом Вингейтом, который, будучи христианином, был сторонником сионистских идей. В отрядах состояло 100 евреев (из «Хаганы» и временной полиции) и 60 британских солдат. Отряды действовали по ночам в Галилее и базировались в кибуцах. Они совершали ответные рейды против деревень, из которых действовали отряды повстанцев. За первый месяц действия «Ночных отрядов» было убито примерно 60 арабов По некоторым данным, методы, применяемые этими отрядами были «крайними и жестокими» и они «пытали, избивали кнутом, казнили и оскорбляли арабов». Гассан Канафани предполагает, что действия Вингейта были результатом не его личных убеждений, а задания, полученного им от своего командования, но документальных подтверждений этой теории нет.

Итоги

Несмотря на дополнительную помощь 20 000 британских солдат, восстание продолжалось более двух с половиной лет, за это время погибли более 5000 арабов, около 400 евреев и 200 англичан, около 15 000 арабов были ранены. Согласно израильскому дипломату Й. Этингеру, «арабскими террористами было убито больше арабов, чем евреев». Другой израильский историк, Ювал Арнон-Охана, считает, что до 4500 арабов были убиты «своими соплеменниками». По данным историка и политолога Кеннета Стейна, за время восстания 494 араба были убиты другими арабами.

Восстание не достигло своих целей, но современные арабо-палестинские историки доказывают, что оно послужило «рождению самоидентификации палестинских арабов». Другим итогом восстания стало рождение двух экономических систем в Палестине — еврейской и арабской: если раньше еврейский город Тель-Авив пользовался морским портом соседней Яфы, то после восстания был построен собственный порт в Тель-Авиве. Подавление восстания британцами и изгнание элиты палестинских арабов за пределы мандата крайне ослабили палестинское арабское общество в преддверии решающей войны 1948 года с еврейским ишувом.

Ограничение еврейской иммиграции

В преддверии Второй мировой войны Великобритания была крайне заинтересована в спокойствии на Ближнем Востоке, через который (по Суэцкому каналу) пролегал путь из Великобритании в Индию и другие её азиатские колонии, а также к ближневосточным источникам нефти. Поддержка арабского и исламского мира была очень важна для Англии перед войной, но события в Палестине сильно портили её имидж. Во многих арабских и исламских странах были сильны позиции стран Оси, в то же время на поддержку евреев в случае войны Англия могла надеяться в любом случае. Поэтому, одновременно с жёстким подавлением восстания военными методами, Англия берёт курс на устранение причин недовольства палестинских арабов — то есть на ограничение еврейской иммиграции.

• Комиссии Вудхеда

Уже 8 декабря 1937 года кабинет министров Великобритании принимает решение о неприемлемости предложения комиссии Пиля о разделе Палестины. Тем не менее в Палестину была послана комиссия сэра Джона Вудхеда, которая должна была рассмотреть технические детали возможного разделения Палестины. 9 ноября 1938 года она опубликовала своё заключение, в котором предлагалось создать маленькое еврейское государство вдоль прибрежной полосы от Тель-Авива до Зихрон-Яакова — примерно 60 км в длину (остальная часть Палестины должна была остаться частично под британским контролем, частично перейти к арабскому государству). Однако уже вышедшей в том же месяце Белой Книге 1938 года говорилось, что проекты раздела Палестины на два государства нежизнеспособны ввиду различных факторов.

• Сент-Джеймсская конференция

7 февраля 1939 года в Лондоне была проведена конференция с участием сионистских лидеров, лидеров палестинских арабов и делегаций из арабских стран, находящихся в британской сфере влияния — Трансиордании, Египта, Саудовской Аравии и Йемена. Для участия в переговорах со стороны палестинских арабов были вызваны из ссылки некоторые члены ВАК, однако муфтий аль-Хуссейни не был приглашён на совещание по требованию Великобритании.

Поскольку арабская делегация отказалась встречаться с еврейской напрямую, переговоры шли между арабами и британцами и евреями и британцами. Арабская делегация требовала прекращения еврейской иммиграции, предоставления Палестине независимости и прекращения передачи земель от арабов евреям. Еврейская делегация настаивала на продолжение еврейской иммиграции и выступала против независимости Палестины до тех пор, пока еврейское население не станет составлять большинство. В конечном итоге Великобритания предложила решение — ограничить еврейскую иммиграцию 75 тысячами человек в ближайшие 5 лет и согласиться на принцип создания независимого государства в Палестине без объявления сроков. Арабская делегация отвергла это предложение и конференция была закрыта 17 марта 1939 года.

• «Белая Книга 1939 года»

С быстрым приближением Второй мировой войны восстание необходимо было срочно остановить — оно оттягивало силы, а страны Оси использовали положение в Палестине в своей антибританской пропаганде в исламских странах. 17 мая 1939 года правительством Великобритании была издана Белая Книга. В ней устанавливалась окончательная квота на еврейскую иммиграцию в Палестину: 75 000 человек в ближайшие пять лет. Дальнейшая иммиграция должна была происходить только с согласия арабов. Через десять лет Палестина должна была получить независимость при условии, что арабо-еврейские отношения будут допускать это. Были также введены жесткие ограничения на покупку земли евреями, а в определённых районах она была полностью запрещена.

Несмотря на значительные уступки палестинским арабам, ВАК отверг «Белую Книгу». Сионистские организации объявили её не имеющей юридической силы, как противоречащей условиям мандата, которые могли быть изменены только Советом Лиги Наций. В британском парламенте принятие «Белой книги» чуть не провалилось, а мандатная комиссия Совета Лиги Наций признала её недействительной.

См. также

• Исход евреев из мусульманских стран — история еврейских погромов и антиеврейских восстаний в странах арабского мира 20 века
• 1920 Palestine riots  (англ.)
• Jaffa riots (1921)  (англ.)
• Погром в Хевроне (1929)
• Погром в Цфате (1929)
• Погром в Тверии (1938)

Ссылки

• [domino.un.org/unispal.nsf/0/08e38a718201458b052565700072b358?OpenDocument Отчёт комиссии Пиля, краткое изложение]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Арабское восстание (1936—1939)

– Sire, je vous demande la permission de donner la legion d'honneur au plus brave de vos soldats, [Государь, я прошу у вас позволенья дать орден Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат,] – сказал резкий, точный голос, договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте, снизу прямо глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему говорили, и наклонив голову, приятно улыбнулся.
– A celui qui s'est le plus vaillament conduit dans cette derieniere guerre, [Тому, кто храбрее всех показал себя во время войны,] – прибавил Наполеон, отчеканивая каждый слог, с возмутительным для Ростова спокойствием и уверенностью оглядывая ряды русских, вытянувшихся перед ним солдат, всё держащих на караул и неподвижно глядящих в лицо своего императора.
– Votre majeste me permettra t elle de demander l'avis du colonel? [Ваше Величество позволит ли мне спросить мнение полковника?] – сказал Александр и сделал несколько поспешных шагов к князю Козловскому, командиру батальона. Бонапарте стал между тем снимать перчатку с белой, маленькой руки и разорвав ее, бросил. Адъютант, сзади торопливо бросившись вперед, поднял ее.
– Кому дать? – не громко, по русски спросил император Александр у Козловского.
– Кому прикажете, ваше величество? – Государь недовольно поморщился и, оглянувшись, сказал:
– Да ведь надобно же отвечать ему.
Козловский с решительным видом оглянулся на ряды и в этом взгляде захватил и Ростова.
«Уж не меня ли?» подумал Ростов.
– Лазарев! – нахмурившись прокомандовал полковник; и первый по ранжиру солдат, Лазарев, бойко вышел вперед.
– Куда же ты? Тут стой! – зашептали голоса на Лазарева, не знавшего куда ему итти. Лазарев остановился, испуганно покосившись на полковника, и лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми перед фронт.
Наполеон чуть поворотил голову назад и отвел назад свою маленькую пухлую ручку, как будто желая взять что то. Лица его свиты, догадавшись в ту же секунду в чем дело, засуетились, зашептались, передавая что то один другому, и паж, тот самый, которого вчера видел Ростов у Бориса, выбежал вперед и почтительно наклонившись над протянутой рукой и не заставив ее дожидаться ни одной секунды, вложил в нее орден на красной ленте. Наполеон, не глядя, сжал два пальца. Орден очутился между ними. Наполеон подошел к Лазареву, который, выкатывая глаза, упорно продолжал смотреть только на своего государя, и оглянулся на императора Александра, показывая этим, что то, что он делал теперь, он делал для своего союзника. Маленькая белая рука с орденом дотронулась до пуговицы солдата Лазарева. Как будто Наполеон знал, что для того, чтобы навсегда этот солдат был счастлив, награжден и отличен от всех в мире, нужно было только, чтобы его, Наполеонова рука, удостоила дотронуться до груди солдата. Наполеон только прило жил крест к груди Лазарева и, пустив руку, обратился к Александру, как будто он знал, что крест должен прилипнуть к груди Лазарева. Крест действительно прилип.
Русские и французские услужливые руки, мгновенно подхватив крест, прицепили его к мундиру. Лазарев мрачно взглянул на маленького человечка, с белыми руками, который что то сделал над ним, и продолжая неподвижно держать на караул, опять прямо стал глядеть в глаза Александру, как будто он спрашивал Александра: всё ли еще ему стоять, или не прикажут ли ему пройтись теперь, или может быть еще что нибудь сделать? Но ему ничего не приказывали, и он довольно долго оставался в этом неподвижном состоянии.
Государи сели верхами и уехали. Преображенцы, расстроивая ряды, перемешались с французскими гвардейцами и сели за столы, приготовленные для них.
Лазарев сидел на почетном месте; его обнимали, поздравляли и жали ему руки русские и французские офицеры. Толпы офицеров и народа подходили, чтобы только посмотреть на Лазарева. Гул говора русского французского и хохота стоял на площади вокруг столов. Два офицера с раскрасневшимися лицами, веселые и счастливые прошли мимо Ростова.
– Каково, брат, угощенье? Всё на серебре, – сказал один. – Лазарева видел?
– Видел.
– Завтра, говорят, преображенцы их угащивать будут.
– Нет, Лазареву то какое счастье! 10 франков пожизненного пенсиона.
– Вот так шапка, ребята! – кричал преображенец, надевая мохнатую шапку француза.
– Чудо как хорошо, прелесть!
– Ты слышал отзыв? – сказал гвардейский офицер другому. Третьего дня было Napoleon, France, bravoure; [Наполеон, Франция, храбрость;] вчера Alexandre, Russie, grandeur; [Александр, Россия, величие;] один день наш государь дает отзыв, а другой день Наполеон. Завтра государь пошлет Георгия самому храброму из французских гвардейцев. Нельзя же! Должен ответить тем же.
Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на банкет преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у угла дома.
– Ростов! здравствуй; мы и не видались, – сказал он ему, и не мог удержаться, чтобы не спросить у него, что с ним сделалось: так странно мрачно и расстроено было лицо Ростова.
– Ничего, ничего, – отвечал Ростов.
– Ты зайдешь?
– Да, зайду.
Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим изменившимся выражением, с своей покорностью и весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своей белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев и Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных мыслях, что пугался их.
Запах еды преображенцев и голод вызвали его из этого состояния: надо было поесть что нибудь, прежде чем уехать. Он пошел к гостинице, которую видел утром. В гостинице он застал так много народу, офицеров, так же как и он приехавших в статских платьях, что он насилу добился обеда. Два офицера одной с ним дивизии присоединились к нему. Разговор естественно зашел о мире. Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии, были недовольны миром, заключенным после Фридланда. Говорили, что еще бы подержаться, Наполеон бы пропал, что у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не было. Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки вина. Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, всё также томила его. Он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них. Вдруг на слова одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с горячностью, ничем не оправданною, и потому очень удивившею офицеров.
– И как вы можете судить, что было бы лучше! – закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. – Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!
– Да я ни слова не говорил о государе, – оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.
Но Ростов не слушал.
– Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, – продолжал он. – Умирать велят нам – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, – ударяя по столу кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.
– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, – заключил он.
– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он.



В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.
Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.