Аравин, Пётр Васильевич

Пётр Васильевич Аравин
Дата рождения:	10 (23) июня 1908(1908-06-23)
Место рождения:	с. Нарышкино Бековского р-на Пензенской губ.
Дата смерти:	23 мая 1979(1979-05-23) (70 лет)
Место смерти:	Алма-Ата
Страна:	Российская империя Российская империя СССР СССР
Научная сфера:	музыковедение
Место работы:	Казахская национальная консерватория имени Курмангазы
Учёная степень:	кандидат искусствоведения
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	Московская консерватория
Научный руководитель:	М. В. Иванов-Борецкий
Известен как:	Историк казахской музыки, автор монографии о кюйши Даулеткерее.

Пётр Васильевич Аравин (1908—1979) — советский историк-музыковед; с 1954 года в течение 25-ти лет заведующий кафедрой истории музыки Алма-Атинской консерватории, кандидат искусствоведения (1967), профессор (1977). Известный педагог и деятель культуры Казахской ССР, автор многочисленных публикаций по истории музыки народов Казахстана.

Одним из первых применил строгий научный подход к изучению традиционных казахских музыкальных инструментов, жанров и биографий исполнителей, заложив основы самостоятельной казахской школы музыковедения. Труды Аравина много способствовали осознанию национальной самобытности музыкальной культуры Казахстана, популяризации домбры и жанра кюй; его работы вошли в 14-й том фундаментального сборника казахской Академии наук «Классические исследования», а его имя — в биографические и энциклопедические словари России и Республики Казахстан.

Биография

Родился 10 (23) июня 1908-го года в селе Нарышкино Сердобского уезда Самарской губернии (ныне пгт. Беково Бековского р-на Пензенской области), — в крестьянской семье. В 1925 году, окончив школу, поступил в Саратовский музыкальный техникум. В 1932-м принят на историко-теоретический факультет Московской консерватории.

Под руководством М. В. Иванова-Борецкого много работал с оригинальными источниками по истории музыки XVIII—XIX веков в московских архивах. Ещё студентом, в 1934-м году, в журнале «Советская музыка», опубликовал свою первую статью, посвящённую переписке композиторов М. А. Балакирева и Н. Г. Рубинштейна; а в 1936-м уже выступал лектором-консультантом во время концертов симфонического оркестра в Москве.

С 1938-го года работает лектором-музыковедом в Архангельской, а с 1940-го — в Калининской филармонии. Здесь, в Калинине, в апреле 1941 у него родился сын, Юрий, а через три месяца П. В. Аравин пошёл в военкомат — добровольцем.

После войны, в начале 1946, кавалер ордена и четырёх медалей, Пётр Васильевич Аравин был назначен директором Кишинёвской консерватории. В 1948 году, в июне, директор Кишинёвской консерватории вдруг стал рядовым преподавателем консерватории в Алма-Ате, — «по приглашению Ахмета Жубанова». Здесь выяснилось, что у бывшего директора нет даже диплома, и ему пришлось учиться ещё два года, совмещая учёбу с работой, чтобы всё-таки его получить. Так же выяснилось, что историко-теоретический факультет у образованной всего четыре года назад Алма-Атинской консерватории есть, а вот самой истории и теории казахской музыки нет. — Кроме нескольких работ А. Жубанова и знаменитого сборника Затаевича «1000 песен казахского народа» о казахской музыке публикаций почти не было. Оставшуюся жизнь П. В. Аравин посвятил заполнению этого пробела.

В 1954 году на историко-теоретическом факультете появилась кафедра истории музыки, которую он возглавил в статусе преподавателя, и. о. доцента. В 1967 году защитил кандидатскую диссертацию по искусствоведению и стал доцентом, продолжая возглавлять кафедру истории музыки. В 1977 получил звание профессора.

В 1978 году, в концертном зале Алма-Атинской консерватории, в самой торжественной обстановке праздновался 70-летний юбилей профессора, педагога, учёного, Петра Васильевича Аравина, — «формировавшего музыковедение Казахстана на протяжении второй половины XX века». До следующего Дня рождения учёный уже не дожил, скоропостижно скончавшись 23 мая 1979 года. Похоронен в Алма-Ате.

Творчество

Опубликовав всего несколько статей до войны, по-настоящему к научной работе П. В. Аравин приступил, переехав в Казахстан. Сюда, — видимо, специально с целью усиленной разработки материалов для казахского музыковедения, — в 1948 году его пригласил тогда директор Алма-Атинской консерватории Ахмет Жубанов.

Вспомнив уроки, полученные в годы учения в Москве, Аравин приступил к поиску фактов и документов, связанных с развитием казахской музыкальной культуры, прежде всего в архивах. Он исследовал архивы Алма-Аты, Астрахани, Оренбурга, Москвы и Ленинграда и нашёл множество неизвестных ранее документов. Им открыты новые материалы о Курмангазы и Даулеткерее. По ним документально установлена история судебного преследования Курмангазы, выявлены творческие связи Даулеткерея с русской культурой, впервые обнаружены фотографии и портреты Даулеткерея. На основании собранных материалов П. В. Аравин написал популярную биографию Даулеткерея, ставшую основой его диссертации и множества публикаций о его творчестве.

Также Пётр Васильевич обнаружил, проанализировал и ввёл в научный оборот множество документов, проливавших свет на биографии выдающихся казахских исполнителей, представителей Западно-Казахстанского стиля домбровой музыки, — Сейтека, Мусарали, Аликея, Туркеша и других. Он составил научное описание домбры, установил и разъяснил связь музыкального строя этого инструмента со стилем народных песен, с ритмикой и мелодикой традиционных казахских музыкальных жанров. Наряду с научной работой, П. В. Аравин неотрывно занимался преподаванием, вёл научно-просветительские передачи на телевидении, часто выступал как музыкальный критик или публицист на страницах периодической печати. Его называли «тонким знатоком казахского мелоса».

Труды

• «М. Л. Мусоргский. Письмо А. Голенищеву-Кутузову»,
• «Три портрета Даулеткерея»,
• «Кюи Даулеткерея»,
• «Жизнь и творчество великого кюйши Даулеткерея»,
• «Звуковая система структуры домбры»,
• «Жанры казахской инструментальной музыки»,
• «Вопросы музыкального стиля Курмангазы»,
• «Жанр „коштасу“ в произведениях Курмангазы»,
• «Социально-эстетическая природа жанра „коштасу“ в казахском музыкальном фольклоре»,
• «Русские ученые XVIII — 1-й половины XIX века о казахской музыке»,
• «Вопросы взаимоотношений музыкальной системы Запада и Востока»,
• «Ритмическая структура казахских песен»,
• «Легенда о Шынтемире и Мактымсулу»,
• Куддус Кужамьяров, М., 1962;
• Великий кюйши Даулеткерей, А., 1964;
• Ахмет Жубанов. Очерки творческой жизни. А., 1966;
• Степные созвездия. Очерки и этюды о казахской музыке, А., 1978;
• Даулеткерей и казахская музыка XIX в. (монография), М., 1983.

Литература

• При написании этой статьи использовался материал из издания «Казахстан. Национальная энциклопедия» (1998—2007), предоставленного редакцией «Қазақ энциклопедиясы» по лицензии Creative Commons [creativecommons.org/licenses/by-sa/3.0/deed.ru BY-SA 3.0 Unported].
• Аравин, Пётр Васильевич, Центральный государственный архив КазССР, ф. 1884, 276 д., 1926-1970

Отрывок, характеризующий Аравин, Пётр Васильевич

Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.