Арагонская корона

Араго́нская коро́на (араг. Corona d'Aragón, исп. Corona de Aragón, кат. Corona d'Aragó) — продолжительный союз многочисленных титулов и государств в руках короля Арагона.

На вершине своего могущества, в 14-м и 15-м веках, Арагонская корона контролировала значительную часть современной восточной Испании, юго-восточной Франции, а также некоторые основные острова и значительные материковые территории Средиземноморья, простиравшиеся вплоть до Греции.

Королевства, составлявшие Корону, не были политически объединены, но тем не менее подчинялись воле короля. В современных условиях это образование существовало скорее как конфедерация, чем единое государство. В этом смысле, Корону Арагона не нужно путать с какой-либо составляющей её частью, как например королевство Арагон, давшее имя этому союзу.

В 1479 году сформировался династический союз между Короной Арагона и Кастильской короной, создав тем самым то, что будет называться королевство Испания. Титул Арагонской короны в числе дополнительных титулов использовался испанскими монархами до 1716 года, когда они были отменены декретами Нуэва-Планта, вследствие поражения претендента на трон, поддерживаемого бывшими государствами, составляющими Корону Арагона, в войне за испанское наследство.

Контекст

Ведущими экономическими центрами Короны Арагона являлись Барселона и Валенсия. Политическим центром была Сарагоса, где в соборе Сан-Сальвадор («Ла Сео») короновались короли. Город Пальма на острове Мальорка), был ещё одним важным городом и морским портом короны.

В конечном счёте Корона Арагона включала в себя королевство Арагон, княжество Каталония, королевство Валенсия, королевство Мальорка, Сицилию, Мальту и Сардинию, а также на некоторой период — Прованс, Неаполитанское королевство, герцогство Неопатрия и герцогство Афинское.

Страны Пиренейского полуострова начиная с 722 года, провели в периодической борьбе получившей название Реконкиста. Эта была борьба северных христианских королевств против мелких мусульманских тайф на юге полуострова, а также друг против друга.

В позднее средневековье, южная экспансия Арагонской короны встретилась с продвижением кастильцев на восток в районе Мурсии. В связи с этим, дальнейшая Арагонская экспансия сконцентрировалась на Средиземноморье, действуя в направлении Греции и Варварского берега, в то время как Португалия, которая завершила свою Реконкисту в 1272 году, развивалась в направлении Атлантического океана. Наёмники с территорий Короны, альмогавары, участвовали в создании этой средиземноморской империи, и, впоследствии смогли найти себе место во всех странах южной Европы.

Есть мнение (зафиксированное, к примеру, в «Llibre del Consolat del Mar», написанной на каталанском языке, одном из старейшим сводов морских законов в мире), что Корону Арагона следует считать империей, правившей Средиземноморьем на протяжении веков, распространяя свою власть по всему морю. Действительно, в зените своей мощи, она была одной из основных сил в Европе.

Впрочем её разные территории были слабо связаны между собой, что противоречит традиционным представлениям об империи. Современный исследователь маркиз де Лозоя определяет Арагонскую корону скорее как конфедерацию, чем централизованное королевство, не говоря уже об империи. Ни в одном официальном документе не встречается слово «империя» (Imperium или родственное определение), она считалась династическим союзом раздельных королевств.

История

Происхождение

Арагонская «империя» была основана в 1137 году, когда Арагон и графство Барселона объединились династическим союзом, посредством заключения брака между Рамоном Беренгером IV графом Барселонским и Петронилой Арагонской.

Их сын Альфонсо II взошёл на отныне общий трон в 1162 году. С этим слиянием Барселонский дом унаследовал и королевскую корону. Так, постепенно, земли, которыми они правили стали называть Короной Арагона для большего престижа общественного титула.

Впрочем, Рамон Беренгер IV, новый глава объединённой династии, продолжал называть себя графом Барселоны и просто «принцем» Арагона.

Сын Рамона Беренгера IV и Петронилы, Альфонсо II, унаследовал оба титула короля Арагона и графа Барселоны, в стиле, который будет поддерживаться всеми его преемниками. Таким образом, этот союз был достигнут при уважении существующих учреждений парламентов обеих территорий.

Расширение

Альфонсо II, используя благоприятные обстоятельства, попытался завоевать Валенсию, но возможность была упущена, когда Санчо VI Наваррский вторгся в Арагон. Для обеспечения дальнейшей защиты арагонских границ Альфонсо II подписал Касорлское соглашение с королём Кастилии Альфонсо VIII. Этот договор также определял перспективы дальнейшего расширения государств: королям Арагона отходила Валенсия, Мурсия — Кастилии.

В XIII столетии король Хайме I начал эпоху экспансии, завоевав и присоединив к Короне Мальорку и значительную часть королевства Валенсии. С Корбейским договором 1258 года, основанном на принципе естественных границ, французские притязания на Каталонию сошли на нет. Главным его условием было прекращение арагонского влияния к северу от Пиренеев Хайме I осознавал, что трата сил и энергии в попытках удержать точку опоры во Франции может закончиться только катастрофой. В январе 1266 года он осадил и захватил Мурсию, заселив её своими людьми, преимущественно каталонцами, а затем вернул Мурсию Кастилии согласно Касорлскому соглашению..

Благодаря королю Хайме II, Мальорка, вместе с графствами Сердань, Руссильон и сеньорией Монпелье, сохраняли свою независимость с 1276 до 1279 годы, став после этого вассалом Короны, и, в 1344 году войдя в состав Короны Арагона.

Королевство Валенсия, недавно основанное на месте мавританской тайфы, стало третьим членом Короны (правовой статус Мальорки всё же отличался от статуса Арагона, Каталонии и Валенсии).

В 1282 году, сицилийцы восстали против Анжуйской ветви дома Капетингов, перебив в ходе Сицилийской вечерни весь французский гарнизон. Спустя пять месяцев после этого Педро III Арагонский принимает предложение восставших принять корону Сицилии, высаживается в Трапани, где встречает горячий приём. Профранцузски настроенный папа Мартин IV отлучил Педро III от церкви, объявил его низложенным и предложил королевство Арагон сыну Филиппа III.

Когда Педро III предпочёл не распространять действие арагонских фуэрос в Валенсии, представители городов и знати собрали кортесы в Сарагосе и потребовали от короля подтверждения своих привилегий. Король подтвердил их в 1283 году. После чего возник союз для защиты традиционных вольностей — Арагонская уния, которая учредила должность хустисьи, выполнявшего роль посредника между королём и арагонской знатью. По всем спорным вопросам решение хустисьи было обязательным. Король обязался созывать кортесы не реже одного раза в год и советоваться с ними по всем текущим делам.

После того как сын Педро III, Хайме II Арагонский, завершил завоевание всех земель королевства Валенсии, Арагонская корона становится одной из самых влиятельных сил Европы. По гранту папы Бонифация VIII для Хайме II, королевства Сардинии и Корсики были присоединены к Короне в 1297 году, хотя к тому моменту они уже более столетия пребывали под контролем Арагонской короны.

После женитьбы Педро IV на Элеоноре Сицилийской в 1381 году, под власть Короны перешли герцогства Афинское и Неопатрия. Впрочем греческие владения вскоре отошли Нерио I Акциайоли, в 1388 году, а Сицилия на период с 1395 по 1409 годы отошла в руки Мартина I Младшего В 1442 году Неаполитанское королевство было завоёвано Альфонсо V Арагонским.

Следует заметить, что управление владениями Короны за пределами Иберийского полуострова и Балеарских островов осуществлялось наместниками из местной элиты, а не каким-либо централизованным правительством. Они скорее были экономическими составляющими Арагонской короны, чем политическими. Король был заинтересован договариваться в новых королевствах, а не просто расширять границы королевств существующих. Это была часть борьбы за власть, когда королевским интересам были противопоставлены интересы местного дворянства. Этот процесс, присущий и другим европейским государствам, успешно перекочевал из средневековья в современность. Новым территориям, доставшимся от мавров, таким как Валенсия и Мальорка в качестве инструмента самоуправления обычно давались фуэрос, с тем, чтобы ограничить власть дворянства в новых приобретениях, и в то же время, склонить их к союзу с монархом. Такой же курс проводило соседнее королевство Кастилия, оба королевства способствовали Реконкисте, даруя самоуправление городам и территориям, вместо того, чтобы отдавать новые территории во власть дворянства.

Союз с Кастилией

В 1410 году, король Мартин I умер не оставив наследников. В результате чего, по Компромиссу Каспе, Фердинанд из Антекеры из кастильской династии Трастамара, занимает престол Арагона как Фердинанд I.

В дальнейшем, его внук — король Фердинанд II Арагонский вернёт Короне северное каталонское графство Руссильон, некогда утраченное в пользу Франции, и королевство Наварра, также ранее принадлежавшее Арагонской короне, но потерянное из-за внутренних династических споров.

В 1469 году Фердинанд II женится на инфанте Изабелле Кастильской, единокровной сестре короля Энрике IV, которая становится королевой Кастилии и Леона после его смерти в 1474 году. Этот династический союз с подписанием Сеговийского договора стал отправной точкой в истории королевства Испания. Несмотря на это, Кастилия и Арагонская короны оставались отдельными территориями, в которых сохранялись собственные государственные учреждения, парламенты и законы. Процесс слияния завершил только Карл I, к 1516 году объединив все королевства Иберийского полуострова (кроме Португалии) под одной короной, таким образом содействуя образованию испанского государства, хотя и децентрализованного на тот период.

Упадок и исчезновение

Воспетая в литературе эпоха былого блеска относится в первую очередь к периоду XII и XIII столетий, когда были завоёваны Валенсия, Мальорка и Сицилия, рост численности населения сопровождался отсутствием социальных конфликтов, а города процветали. Пик этого процесса пришёлся на 1345 год и отразил организационные и культурные достижения Короны. После этой даты Корона стала слабеть: демографический рост был приостановлен изгнанием евреев из Испании (1492), мудехаров (1502), морисков (1609). Она не смогла предотвратить потерю Руссильона, Менорки и своих итальянских владений в 1707—1716 годах, а также введение французского языка в Руссильоне (1700) и остановить растущее доминирование кастильского на всех старых землях Короны в Испании (1707—1716).

Корона Арагона и её ведомства были упразднены только после войны за испанское наследство (1702—1713 годы) декретами Нуэва-Планта, изданными Филиппом V, королём Испании. Органы администрации были включены в кастильское правительство, а земли Короны были объединены с кастильскими, чтобы сформировать единое государство — Испания, как того требовало централизованное руководство новой династии Бурбонов.

Националистические мифы

Грубое обращение и наказания применявшиеся на территориях, сражавшихся в войне за испанское наследство против Филиппа V, и в современной Испании используется некоторыми валенсийскими и каталонскими националистами как аргумент. Арагонцы прикрываются мифом о древней конституции написанной ещё в средневековье, а каталонцы припоминают свои привилегии, с которыми у них ассоциируется Женералитат и сопротивление Кастилии.

Романтизм 19-го столетия, питавший мысли о «Пиренейском королевстве» соответствовал скорее видению трубадуров 13-го века нежели историческим реалиям Арагонской короны. Это видение существует и сегодня как «ностальгическая программа политизированной культуры».

Флаг

Полосы Барселоны стали эмблемой королей. Флаг использовался только монархами Короны и был выражением их суверенитета и свидетельством верховной власти. Король Мальорки Хайме III, вассал королевства Арагон, также использовал четырёхполосный герб.

Государственные институты

Арагон, Каталония и Валенсия обладали собственными законодательными органами, известными как кортесы. Также существовали местные органы самоуправления — аналог современной генеральной депутации (исп. diputación general) — известные как Generalidad в Арагоне, и Generalitat в Каталонии и Валенсии.

Столица

Корона не имела единой столицы. Королевский двор до Филиппа II был странствующим. Испанский историк Доминго Буэса считает, что Сарагосу следует считать политической столицей (но не экономической или административной), поскольку короноваться короли должны были в сарагосском соборе «Ла Сео». В то же время арагонские короли жили в Барселоне, что позволяет, по мнению других историков, признавать столицей именно её.

Земли короны

• Королевство Арагон
• Графство Барселона
• Королевство Валенсия
• Королевство Мальорка
• Графство Руссильон
• Княжество Андорра
• Неаполитанское королевство
• Корсика
• Сардиния
• Королевство Сицилия
• Герцогство Афинское
• Герцогство Неопатрия
• Мальта

См. также

• Список правителей Арагона

Библиография

• Thomas N. Bisson. [books.google.com/books?id=b_NncxsOhdQC&printsec=frontcover&dq=isbn:0198202369&hl=ru&source=gbs_book_other_versions_r&cad=0_1 The Medieval Crown of Aragon: A Short History]. — Oxford, England: Oxford University Press, 1986. — 264 с. — ISBN 0-19-820236-9.
• Stanley G. Payne. [libro.uca.edu/payne1/spainport1.htm A History of Spain and Portugal]. — Madison, WI: University of Wisconsin Press, 1973. — 741 с. — ISBN 0-29-906270-8.
• Henry John Chaytor. [libro.uca.edu/chaytor/achistory.htm A History of Aragon and Catalonia]. — London, UK: Methuen Publishing Ltd, 1933.
• Корсунский А. Р. История Испании IX — XIII веков (Социально-экономические отношения и политический строй Астуро-Леонского и Леоно-Кастильского королевства). Учебное пособие. — М.: Высшая школа, 1976. — 139 с.
• Альтамира-и-Кревеа, Рафаэль. История Средневековой Испании / Перевод с испанского Е. А. Вадковской и О. М. Гармсен. — СПб.: «Евразия», 2003. — 608 с. — 1 500 экз. — ISBN 5-8071-0128-6.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Арагонская корона
• [www.lluisvives.com/FichaClasificacionMaterias.html?Ref=821.134.1&idGrupo=convencional&portal=126 Каталанская литература об Арагонской короне]  (исп.)

Отрывок, характеризующий Арагонская корона

Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.