Арайс, Виктор

Виктор Арайс
Viktors Arājs
Виктор Арайс в 1937 году
Род деятельности:	полицейский
Место рождения:	Балдоне, Курляндская губерния, Российская империя
Гражданство:	Российская империя, Латвия, СССР
Место смерти:	Кассель, Гессен, ФРГ
Отец:	Теодор Арайс
Мать:	Берта-Анна Буркевиц
Супруга:	Зельма Зейбот
Награды и премии:

Ви́ктор А́райс (Виктор-Бернхардт Теодорович Арайс, латыш. Viktors Arājs) (13 января 1910 года, Балдоне, Курляндская губерния, Российская империя — 13 января 1988 года, Кассель, Гессен, ФРГ) — латышский коллаборационист, военный преступник. Создатель и руководитель так называемой «команды Арайса», причастной к убийствам десятков тысяч мирных жителей, в первую очередь, латвийских евреев.

Биография

До войны

Виктор Арайс родился в городе Балдоне Курляндской губернии (Российская империя, ныне Латвия). Его отец Теодор Арайс был кузнецом и электромонтёром. Мать Берта-Анна Буркевиц была дочерью богатого крестьянина. Оба они были родом из Баусского уезда. Немецкое происхождение матери стало поводом для конфликтов в семье, поскольку отец Виктора не хотел слышать дома немецкий язык.

В 1914 году отец был призван в армию, поскольку началась Первая мировая война, и больше в семью не вернулся. Он приехал в Латвию уже после революции через Китай и привёз новую жену-китаянку. Родители Виктора развелись в 1927 году. По сведениям Виктора, отец был расстрелян коммунистами после Второй мировой войны.

Во время войны дом Арайсов в Балдоне был разрушен. Мать Виктора, он сам и сестра Эльвира стали беженцами. В автобиографии, написанной Арайсом 7 января 1941 года при поступлении в университет во время Советской власти в Латвии, он подчёркивал свою бедность и перенесённые страдания. Он утверждал, что его мать работала в Риге на фабрике, а он сам болтался на улице. После августа 1917 года семья отправилась в Цодскую волость, где жили дед и бабка. Родители матери были владельцами хозяйства размером 160 га. В Цоде семья жила до смерти деда и бабки в 1926 году, затем переехала в Елгаву.

Виктор начал работать с 15 лет — сначала батраком, потом сельскохозяйственным рабочим. В 17 лет закончил школу в Елгаве, затем гимназию. Учился он прилежно и получал стипендию 30 латов в месяц.

После окончания гимназии был призван на срочную военную службу и зачислен в Видземский артиллерийский полк, благодаря наличию образования получил звание капрала. После демобилизации он поступил на юридический факультет Латвийского университета и вступил в «Леттонию» (лат.) — самую известную студенческую корпорацию Латвии.

Одновременно с учёбой он вынужден был искать работу, поскольку стипендии ему не хватало на жизнь, и устроился в полицию. Совмещать работу в полиции с учёбой ему было трудно и в 1935 году, закончив полицейскую школу, он получает должность в Кегумсе, а затем в Заубской волости. Там он в 1936 году женился на дочери хозяйки магазина Зельме Зейбот. В полицейской карьере он достиг звания лейтенанта и должности надзирателя.

В советский период

В 1940 году, когда Латвия была аннексирована Советским Союзом, Арайс вновь поступил в университет. Сдав все экзамены, включая экзамен по марксизму-ленинизму, он получил диплом как советский юрист. Впоследствии на суде над ним он утверждал, что поверил в коммунизм. Андриевс Эзергайлис считает, что Арайс мог солгать в надежде на снисхождение судей, но отмечает тот факт, что Арайс стремился сделать карьеру при советской власти.

Одновременно Арайс утверждал, что после массовых арестов противников советской власти в Латвии его убеждённость в коммунизме пропала. После ареста адвоката, у которого Арайс начал работать, он уехал в деревню, а затем создал антисоветский партизанский отряд. Эзергайлис отмечает, что этот период в жизни Арайса основан только на его собственных показаниях и подтвердить их невозможно. При этом остаётся непонятным, когда он ушёл в партизаны — до прихода немцев или после. По мнению Эзергайлиса, многие таким путём пытались избежать обвинений латышских националистов из-за своей деятельности в период советской власти в Латвии.

Во время немецкой оккупации

На суде Арайс утверждал, что ещё до прихода немцев он создал отряд из 400—500 человек, с которым захватил рижскую префектуру (в советское время — здание НКВД). Эзергайлис, ссылаясь на мнение эмигрантов, считает маловероятным партизанское вторжение в Ригу с таким отрядом 1 июля 1941 года и полагает, что бывшие латвийские военные могли собраться в префектуре сами. В реальности в этот день около полудня прибывшего к зданию начальника айнзатцгруппы «А» Вальтера Шталекера встретил именно Виктор Арайс.

Одной из счастливых случайностей для Арайса было то, что в одном из сопровождающих Шталекера германских офицеров он узнал своего однокашника по гимназии и армейского сослуживца остзейского немца Ганса Дреслера. Это стало поводом для знакомства Арайса со Шталекером. Уже 2 июля Арайс вновь встретился Шталекером и тогда же по предположению Эзергайлиса получил от него разрешение на создание полицейского формирования. После этого он занял помещение корпорации «Леттония» и приступил к формированию отряда, позже ставшего известным как «Команда Арайса».

Арайс вербовал в свою команду как бывших военных, айзсаргов и полицейских, так и студентов и даже школьников. Большинство из них имели родственников, пострадавших от советской власти. 4 июля команда Арайса сожгла Большую хоральную синагогу на улице Гоголя.

В первые дни оккупации команда Арайса занималась арестами евреев, грабежами и погромами. Сам Арайс, по свидетельствам очевидцев, занимался вымогательством денег у арестованных под угрозой расстрела; тех, кто не мог заплатить, расстреливали сразу, остальных — несколько позже.

К концу июля 1941 года латышская вспомогательная полиция в Риге уже насчитывала более сотни человек. В дальнейшем численность «команды» была доведена до нескольких батальонов, командирами которых стали близкие друзья Арайса. С 6 июля «команда Арайса» перешла от спонтанных акций к систематическому уничтожению евреев — их расстреливали по утрам в Бикерниекском лесу на окраине Риги.

8 декабря 1941 года они провели расстрел детей, находившихся в больнице на улице Лудзас, под тем предлогом, что большинство из них было евреями. Сам Арайс активно участвовал в расстрелах и требовал того же от своих подчинённых.

В 1942 году Арайс получает звание майора, а команду переводят на восток для борьбы с партизанами и даже для фронтовых операций. В июле 1943 года он был награждён Крестом «За военные заслуги» 2-й степени с мечами, в декабре — Железным крестом 2-й степени .

Подразделения команды Арайса также были задействованы в качестве внешней охраны концлагеря Саласпилс под Ригой и Юмправмуйже. Некоторые из офицеров «команды» перешли в дальнейшем на службу в подразделения, обслуживавшие концлагерь. С началом комплектования латышских «добровольческих» дивизий Ваффен-СС (15-я и 19-я) на «команду Арайса» были также возложены задачи по отлову «добровольцев» и казням наиболее активно уклоняющихся.

На сайте МИД Латвии сказано, что «отряд под командованием Викторса Арайса (команда Арайса) просуществовал дольше всех и заслужил наибольшую чёрную славу».

В конце войны

После расформирования латышского СД Арайс был направлен в Германию, где учился в офицерской школе Бадтольце, затем в Гисторове. Служил в Латышском легионе. В конце февраля 1945 года был назначен командиром 1-го батальона 34-го полка 15-й гренадёрской дивизии СС, однако через неделю был отстранён из-за некомпетентности. В конце войны оказался в Дании, а в момент капитуляции Германии — по дороге в Любеке. Там он переоделся в гражданскую одежду и сжёг документы.

После войны

В октябре 1949 года суд Гамбурга выдал ордер на арест Арайса, но он скрылся и жил под фамилией жены. С 1950 года жил во Франкфурте, где работал в «Нойе прессе».

Власти ФРГ арестовали его 10 июля 1975 года. Вначале он пробовал запираться и отказывался признать свою личность, но уже на втором круге допросов в этом признался. Обвинение ему было предъявлено 10 мая 1976 года, суд начался 7 июля того же года. За 199 судебных сессий под тяжестью улик 21 декабря 1979 года он был приговорён к пожизненному заключению. Приговор был оглашён 21 декабря 1979 года. 13 января 1988 года Арайс умер в тюрьме города Касселя.

Литература

• Эзергайлис А. Команда Арайса // Век : журнал. — 1990. — Вып. 4 (1). — С. 34-42.
• Березин К., Саар А. Операция «Котбус» или «очищение» Прибалтики от евреев. — Рига-Вильнюс-Таллин, 2001.
• [svr.gov.ru/material/prib11.htm#60 Материалы СВР РФ. О преследованиях евреев в Латвии.]
• Уничтожение евреев в Латвии 1941—1945. (ред. М. Баркаган) — Рига, 2008. — ISBN 978-9984-9835-6-1
• Д. Зильберман. И ты это видел. — Рига: «BOTA», 2006. — C. 50-59. — ISBN 9984-19-970-3
• Ezergailis A. The Holocaust in Latvia, 1941-1944: the missing center. — Historical Institute of Latvia, 1996. — 465 p. — ISBN 9789984905433.
• Bernhard Press. [books.google.com/books?id=NOvWYblJMSUC The murder of the Jews in Latvia: 1941-1945]. — Northwestern University Press, 2000. — 222 p. — (Jewish lives). — ISBN 9780810117297.
• Бобе М. Евреи в Латвии / М. Баркаган. — Рига: Шамир, 2006. — 438 с. — ISBN 9984-9835-3-6.

Ссылки

• Mārtiņš Kaprāns, Vita Zelče. [www.arhivi.lv/sitedata/ZURNALS/zurnalu_raksti/Kaprans.pdf Vēsturiskie cilvēki un viņu biogrāfijas. Viktora Arāja curriculum vitae Latvijas Valsts vēstures arhīva materiālos]  (латыш.)
• [collections.yadvashem.org/photosarchive/en-us/8416964.html A photograph of Viktor Arajs, Commander of the Latvian Auxiliary Police under the German occupation. -] (англ.). Yad Vashem Photo Archive. Yad Vashem. Проверено 13 февраля 2013. [www.webcitation.org/6ES99ekIM Архивировано из первоисточника 15 февраля 2013].

Отрывок, характеризующий Арайс, Виктор

Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс кригс вурст шнапс рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс кригс вурст раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!… Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…
– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё таки великий полководец!
– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой то, где он показал себя?
– Это длинно было бы, – отвечал сын.
– Ступай же ты к Буонапарте своему. M lle Bourienne, voila encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [вот еще поклонник вашего холопского императора…] – закричал он отличным французским языком.
– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. [Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.]
– «Dieu sait quand reviendra»… [Бог знает, вернется когда!] – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из за стола.
Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
– Сomme c'est un homme d'esprit votre pere, – сказала она, – c'est a cause de cela peut etre qu'il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого то я и боюсь его.]
– Ax, он так добр! – сказала княжна.


Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.
В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, – может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.
– Мне сказали, что ты велел закладывать, – сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), – а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, – прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.
– А где Lise? – спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.
– Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andre! Que! tresor de femme vous avez, [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] – сказала она, усаживаясь на диван против брата. – Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.
Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
– Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndre! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.