Араньякапарва

Статья по тематике Индуизм
История · Пантеон
Направления Вайшнавизм  · Шиваизм  · Шактизм  · Смартизм
Верования и практики Дхарма · Артха · Кама Мокша · Карма · Сансара Йога · Бхакти · Майя Пуджа · Мандир · Киртан
Священные писания Веды · Упанишады Рамаяна · Махабхарата Бхагавадгита · Пураны другие
Родственные темы Индуизм по странам · Календарь · Праздники · Креационизм · Монотеизм · Атеизм · Обращение в индуизм · Аюрведа · Джьотиша
Портал «Индуизм»

Араньякапарва (санскр. आरण्यकपर्व, «Лесная книга»), также Араньяпарва (санскр. अरण्यपर्व), Ванапарва (санскр. वनपर्व) — третья книга «Махабхараты», состоит из 11,5 тыс. двустиший (315 глав по калькуттскому и бомбейскому изданиям или 299 глав по критическому изданию в Пуне) и является одной из наиболее значительных по объёму её частей. «Араньякапарва» охватывает двенадцатилетний период, который Пандавы провели в лесу после того, как дядя Дурьодханы Шакуни обыграл в кости Юдхиштхиру. Повествование о судьбе Пандавов в «Араньякапарве» раскрывает их высокие нравственные качества в противоположность Кауравам. Многочисленные сказания, которыми перемежается основной сюжет «Араньякапарвы», развивают этико-философскую проблематику в связи с противостоянием Пандавов и Кауравов, а также придают третьей части «Махабхараты» величественность и ощущение длительности изгнания Пандавов. В числе этих сказаний — получившая широкую известность в мире лирическая история любви Налы и Дамаянти, а также сокращённое изложение «Рамаяны».

Сюжет

Сказание о жизни в лесах

Вайшампаяна продолжает рассказывать Джанамеджае о судьбе Пандавов. Вместе с Драупади и колесничими Пандавы покидают Город слона. Горожане следуют за Пандавами, но Юдхиштхира убеждает их вернуться. Некоторые брахманы всё же решают последовать за Пандавами и вступают в спор по этому поводу с Юдхиштхирой, который из-за сомнений в своей способности обеспечить им защиту обращается за советом к родовому жрецу Дхаумье. Дхаумья рекомендует Юдхиштхире прибегнуть к йоге и подвижничеству и тем самым обрести возможность пропитать брахманов. Юдхиштхира принимает этот совет и, войдя в воды Ганги, совершает пранаяму. После этого Юдхиштхире является Сурья и одаряет его пищей и богатствами для содержания брахманов. Пандавы вместе с брахманами уходят в лес Камьяка, а Дхритараштра спрашивает Видуру, как примирить Кауравов с Пандавами. Видура предлагает ему возвести на царство Юдхиштхиру, а Кауравов заставить молить о прощении. Дхритараштра с негодованием отвергает совет Видуры, и тот отправляется к Пандавам. Вскоре Дхритараштра раскаивается в своей вспыльчивости и посылает Санджаю за Видурой, а после возвращения Видуры просит у него прощения за грубые слова.

Дурьодхана в страхе перед возможным возвращением Пандавов держит совет с Шакуни, Духшасаной и Карной, и Карна предлагает убить Пандавов в лесах. Кауравы соглашаются и дружно выступают на колесницах, но их останавливает Кришна Двайпаяна (Вьяса), который приходится дедом Пандавам и Кауравам. Вьяса уговаривает Дхритараштру заставить Дурьодхану примириться с Пандавами, но тот, будучи не в силах преодолеть отцовских чувств, предлагает Вьясе самому вразумить Дурьодхану. Вьяса уступает роль миротворца мудрецу Майтрее. Майтрея, обращаясь к Дурьодхане, рассказывает о воинских доблестях Пандавов и об истреблении ими ракшасов Хидимбы, Баки и Кирмиры. Дурьодхана не проявляет почтения к Майтрее, и тот проклинает его с оговоркой, что избежать проклятия можно, примирившись с Пандавами.

Сказание об убиении Кирмиры

Дхритараштра, заинтригованный рассказом Майтреи, просит Видуру поведать об уничтожении Кирмиры. Видура со множеством подробностей рассказывает о поединке Бхимы и Кирмиры.

Сказание о Кирате

Прослышав об изгнании Пандавов, к ним прибывает разъярённый Кришна. Чтобы умиротворить его, Арджуна напоминает о прежних воплощениях Кришны. Вскоре появляется Кришна-Панчали и жалуется Кришне на Кауравов, причинивших ей позор, и на своих супругов Пандавов, не защитивших её от позора. Кришна в ответ рассказывает о походе против царя Шальвы, который на своём управляемом мыслью летающем городе Саубхе сначала пытался взять штурмом Двараку, а после провала штурма тщетно старался скрыться среди морской пучины. Кришна настиг и в ожесточённой битве разрушил Саубху, а также умертвил Шальву, но из-за этих событий не смог воспрепятствовать Кауравам во время игры в кости в Хастинапуре.

Пандавы со своими людьми направляются к священному озеру Двайтавана и по прибытии поселяются в лесу в убогом жилище. В их обитель является древний святой мудрец Маркандея и предсказывает Юдхиштхире победу над Кауравами по прошествии положенного срока изгнания. Кришна Драупади вступает в спор Юдхиштхирой, упрекая его в неспособности проявить гнев к врагам. Тот подробно объясняет ей пагубность гнева, после чего дискуссия затягивается и принимает философский оборот. Бхимасена приводит дополнительные доводы в пользу позиции Кришны Драупади. Юдхиштхира в ответ напоминает о воинской силе Кауравов, чем вызывает замешательство Бхимасены. В это время к Пандавам является Вьяса и даёт два совета: Арджуна для победы над врагами должен обратиться к богам для получения волшебного оружия, а Пандавам следует перебраться в другой лес. После исчезновения Вьясы Пандавы вместе с брахманами перебираются в лес Камьяку. Там Юдхиштхира разъясняет Арджуне, что тому надлежит подвергнуть себя тапасу и отправиться на север к Индре.

Арджуна выполняет поручение Юдхиштхиры и, прибыв в Индракилу, встречает Индру и просит у него оружие. Индра соглашается, но ставит условие — Арджуна должен увидеть Шиву. Арджуна предается жесточайшему подвижничеству на вершине Химавана в течение трёх месяцев, после чего ему на четвёртый месяц по просьбе великих святых мудрецов является Шива в образе Кираты.

Арджуна, не узнав Шиву, вступает с ним в поединок и терпит поражение, но Шива, впечатлённый ратным пылом соперника, прощает его и предстаёт перед ним в истинном облике, а затем дарит оружие Пашупату и возносится на небо. Затем Арджуне являются Варуна, Кубера и Яма, каждый из которых дарит ему своё оружие в присутствии прибывшего вслед за ними Индры. Почтив Арджуну, боги отправляются по своим делам.

Сказание о восхождении на небо Индры

Индра присылает к Арджуне волшебную колесницу, и он, вознесясь на ней в мир богов, прибывает в столицу Индры — небесный город Амаравати. После почётного приема Арджуна изучает все виды чудесного оружия. По наущению Индры гандхарва Читрасена, обучающий Арджуну пению и танцам, подсылает к нему апсару Урваши. Урваши пытается соблазнить Арджуну, но он отвергает её домогательства. Рассерженная Урваши проклинает Арджуну: он станет плясуном, лишится уважения женщин и будет жить как евнух. Арджуна рассказывает об этом Читрасене, а тот — Индре. Индра хвалит Арджуну за воздержание и говорит, что проклятие Урваши пойдёт ему на пользу — он проведёт под видом плясуна тринадцатый год изгнания Пандавов (в течение которого, по договору с Кауравами, они должны жить неузнанными), а затем снова станет мужчиной. По прошествии пяти лет во дворец Шакры является странствующий по вселенной святой мудрец Ломаша, которого Шакра посылает к Пандавам, чтобы они вместе посетили уединённые тиртхи. Во время отсутствия Арджуны Пандавов посещает великий святой мудрец Брихадашва, и отвечает утвердительно на вопрос, слыхал ли он о царе несчастнее Юдхиштхиры, а затем рассказывает историю царя нишадхов Налы.

Сказание о Нале

Царь нишадхов Нала обладал прекрасным обликом и множеством достоинств, но имел одну слабость — любил игру в кости. Дочь царя видарбхов Дамаянти также славилась своей красотой и добродетелями. Слыша постоянно о достоинствах другого, они полюбили друг друга, ещё не видавшись. Узнав о влюблённости своей дочери, царь видарбхов Бхима объявил о сваямваре Дамаянти. Нала отправился на сваямвару и в пути встретил Индру, Агни, Варуну и Яму, которые также направлялись туда. Боги попросили Налу о посредничестве между ними и Дамаянти, и он, несмотря на собственную заинтересованность, выполнил их просьбу. Дамаянти на сваямваре выбрала мужем Налу, отвергнув и богов, и других царей. Тем не менее, боги не только не выразили неудовольствия, но и наделили Налу рядом сверхъестественных способностей. Когда они возвращались обратно, то встретили Кали и Двапару, направлявшихся на сваямвару Дамаянти.

Услышав о своём опоздании и о выборе царевны, Кали вопреки воле богов вселился в Налу (ему пришлось ждать удобного момента двенадцать лет), а Двапару подговорил вселиться в игральные кости. Затем Кали предложил Пушкаре сыграть в кости с Налой, пообещав победу в игре. Нала, подобно Юдхиштхире, проиграл в кости всё своё царство и вместе с Дамаянти отправился в изгнание в лес. Там он, одержимый Кали, покинул жену. Дамаянти после тяжких испытаний нашла приют при дворе царя Чеди, откуда её при помощи брахманов вернул в своё царство отец. Нала спас из лесного пожара царя нагов Каркотаку, и тот в благодарность ужалил его чудесным образом — после укуса Нала сменил свою внешность на облик колчерукого уродца, а яд стал мучать не Налу, но вселившегося в него Кали. Потом Нала по совету Каркотаки прибыл в Айодхью и, назвавшись Бахукой, поступил на службу к царю Ритупарне на должность главного конюшего. Дамаянти с помощью брахманов обнаружила местопребывание Налы и отправила к Ритупарне посланца с известием о своей второй сваямваре. Ритупарна решил принять участие в сваямваре, а в качестве возничего взял с собой Налу. В пути они обменялись сокровенными знаниями: Нала передал Ритупарне науку обращения с конями, сам же получил от него таинства игры в кости. Немедленно после этого из тела Налы вышел мучимый ядом Каркотаки Кали. Во дворце Бхимы Ритупарна не увидел никаких признаков сваямвары и сделал вид, что прибыл просто с дружественным визитом. Нала вернул свой прежний облик и на четвёртый год разлуки воссоединился с Дамаянти.

Прожив месяц в столице видарбхов, он приехал в свою столицу, где предложил Пушкаре сыграть в кости на жизнь. Пушкара проиграл и царство, и жизнь, но был помилован и отпущен Налой. Нала вновь воцарился в стране нишадхов и зажил там вместе с Дамаянти и детьми. Брихадашва, сравнивая участь Налы с участью Юдхиштхиры, указывает, что Нала встретился с бедой в одиночку, а Юдхиштхира — в более благоприятных условиях: в обществе Кришны Драупади, братьев и брахманов. Брихадашва в словах утешения призывает Юдхиштхиру поразмыслить, сколь непрочно всё, нажитое людьми, а потому не следует печалиться ни при утрате, ни при обретении чего-либо. Перед тем как удалиться, Брихадашва, подобно Ритупарне, передаёт Юдхиштхире сокровенную науку игры в кости.

Сказание о паломничестве к тиртхам

К Пандавам, живущим в лесу Камьяка, является божественный мудрец Нарада и по просьбе Юдхиштхиры рассказывает им о плодах посещения тиртх. В конце рассказа Нарада просит Юдхиштхиру взять его с собой в паломничество к тиртхам с Ломашей (который вскоре должен появиться), а затем исчезает. Юдхиштхира под влиянием рассказа Нарады предлагает покинуть Камьяку и спрашивает Дхаумью, куда им отправиться. Дхаумья повествует о множестве тиртх, и во время его повествования является Ломаша с устным посланием к Юдхиштхире от Шакры и Арджуны. Юдхиштхира отсылает большую часть спутников в Хастинапур и вместе с остальными Пандавами и Кришной Драупади в сопровождении немногочисленной свиты двигается в путь.

Посетив многие тиртхи, Пандавы достигают океана в месте впадения Ганга и направляются в страну калингов. Обойдя океанские тиртхи и многие другие святыни, они поднимаются на гору Гандхамадану, где попадают под сильный ливень, сопровождаемый ураганным ветром. Драупади, измученная ураганом с ливнем, теряет силы. Бхимасена мысленно вызывает своего сына-ракшаса Гхатоткачу, и тот вместе с другими ракшасами переносит Пандавов и их спутников по воздуху в обитель Нары-Нараяны поблизости от горы Кайласы. Там Пандавы, соблюдая высочайшую чистоту, в прогулках и наслаждениях проводят шесть дней. Ветер приносит с северо-востока дивный лотос с тысячей лепестков, и увидевшая его Кришна Панчали просит Бхимасену найти и принести таких же цветов.

Бхимасена через джунгли пробирается к прекрасному огромному озеру и звуком раковины будит дремлющего царя обезьян Ханумана, преградившего ему путь. Неузнанный Бхимасеной Хануман притворяется больной и немощной обезьяной и под этим предлогом отказывается уступить дорогу. Славящийся мощью Бхимасена угрожает Хануману расправой. Тогда Хануман, продолжая кривляться, в качестве компромиссного решения советует собеседнику отодвинуть его хвост и пройти. Тот соглашается, но, к своему удивлению, оказывается не в силах это сделать. Наконец Хануман раскрывает свою личность и по просьбе Бхимасены являет величественный облик, в котором он перепрыгнул океан между материковой Индией и Шри-Ланкой во время событий, описанных в Рамаяне.

Расставшись с Хануманом, Бхимасена продолжает путь к Гандхамадане. На вершине Кайласы в чудесном лесу он находит озеро, поросшее лотосами, и, представившись, объясняет охраняющим озеро ракшасам, что пришел за такими лотосами по просьбе Драупади. Ракшасы требуют у Бхимасены, чтобы он спросил разрешения у Куберы, а после отказа нападают на него. Бхимасена в битве истребляет множество ракшасов.

Оставшиеся в живых ракшасы жалуются Кубере, но тот не возражает против действий Бхимасены и отсылает их обратно. Когда Бхимасена завершает сбор лотосов, по небу проносится огромный сверкающий метеор, и принесённая им лавина пыли затмевает солнце. Встревоженный знамением Юдхиштхира узнаёт, куда отправился его брат и дает указание Гхатоткаче и другим ракшасам перенести себя вместе со всеми спутниками к Бхимасене. После встречи Пандавы недолго, но счастливо живут на новом месте.

Сказание об убийстве Джатасуры

Однажды в отсутствие Бхимасены ракшаса Джатасура, ранее прислуживавший Пандавам в образе брахмана, внезапно меняет обличье, хватает Кришну Драупади, Юдхиштхиру, Накулу и Сахадеву и убегает. Юдхиштхира тщетно пытается его образумить, а Сахадева решает сразиться с Джатасурой, но в этот момент их обнаруживает Бхимасена. Джатасура вступает в поединок с Бхимасеной, и тот забивает его насмерть кулаками.

Сказание о битве с якшами

Пандавы возвращаются в обитель Нараяны и, по прошествии некоторого времени, отправляются вместе с Ломашей и Гхатоткачей на север в поисках Арджуны. Достигнув горы Гандхамаданы, Гхатоткача удаляется, а Пандавы проводят там пятый год изгнания. В один из дней Кришна Драупади выказывает желание увидеть вершину Гандхамаданы и побуждает Бхимасену разогнать её обитателей. Бхимасена, вооружившись, поднимается на вершину и принимает бой с якшами, ракшасами и гандхарвами. После того, как он истребляет множество грозных противников и обращает их в бегство, на вершину горы поднимаются оставшиеся внизу трое Пандавов.

Кубера, узнав о гибели в бою своего друга ракшасы Манимана, прибывает к Пандавам и рассказывает им, что своей смертью Маниман и другие павшие от рук Бхимасены освободили Куберу от давнего проклятия мудреца Агастьи, которому Маниман некогда плюнул на голову. Кубера берет Пандавов под покровительство и уезжает со слугами. Пандавы, посвятив себя йоге, подвижничеству, и чтению Вед, ожидают появления Арджуны. В один из дней Арджуна спускается на вершину горы в колеснице Индры, подобной гигантскому метеору. Затем к ним прибывает Индра. Он предсказывает Юдхиштхире восхождение на престол и предписывает ему возвращение в Камьяку.

После того, как Индра удаляется, Арджуна рассказывает братьям о своих странствиях, поединке с Шивой, восхождении на небо Индры и двух битвах с дайтьями и данавами, в результате первой из которых он по поручению Индры вернул захваченный данавами город богов, а в результате второй разрушил город данавов Хираньяпуру. Потом Арджуна демонстрирует Пандавам силу небесного оружия, вручённого ему богами, чем вызывает всеобщее смятение. Боги посылают к Арджуне На­раду с предостережением о недопустимости легкомысленных действий со столь грозным оружием.

Сказание об удаве

Пандавы проводят во владениях Куберы ещё четыре года, а на одиннадцатый год скитаний по лесам расстаются с Ломашей и отправляются в обратный путь. Гхатоткача помогает им пересечь неприступные отроги Химавана и удаляется. В лесистых предгорьях Химавана Пандавы проводят ещё один год. Во время охоты на пустынных равнинах Бхимасена подвергается нападению наделённого гипнотической силой огромного голодного змея. Приготовившись съесть Бхиму, змей рассказывает ему, что в прежнем своём существовании был Нахушей, первым из основателей рода Пауравов, от которого произошли Пандавы и Кауравы. В древности за пренебрежение к брахманам он был проклят отшельником Агастьей и низринут с небес. Избавление от проклятия Нахуше может дать лишь умудрённый опытом человек, ответивший на его вопросы. Бхимасена смиряется со своей участью, но по его следам вместе с Дхаумьей прибывает обеспокоенный зловещими знамениями Юдхиштхира, который кратко отвечает на религиозно-философские вопросы змея и собственными вопросами побуждает змея к более пространным рассуждениям на эти темы. Благочестивая беседа заканчивается освобождением Бхимасены и удалением на третье небо Нахуши, сбросившего обличье удава. Юдхиштхира с братом Бхимой и Дхаумьей возвращаются в обитель.

Сказание о беседах Маркандеи

На двенадцатый год осенью Пандавы с Кришной Драупади отправляются в Камьяку, где к ним присоединяется множество брахманов. Вскоре в Камьяку прибывает Кришна, а вслед за ним — суровый подвижник Маркандея, переживший много тысячелетий. Кришна и Нарада просят Маркандею рассказать всем собравшимся священные предания минувших дней, а Юдхиштхира задаёт ему вопросы о несправедливости судьбы, о способах и сроках воздаяния за добрые и злые дела и роли Ишвары в этом. Маркандея одобряет эти вопросы и объясняет, что древние люди были созданы чистыми, незапятнанными и открытыми добру, жили на земле и небе тысячи лет и управляли своей жизнью и смертью. Со временем они стали жить только на земле, где подпали под власть греховных желаний, из-за чего начали претерпевать муки в различных формах перерождений в соответствии со своей кармой. Поскольку Пандавы ведут праведный образ жизни, то в свой час попадут на небо. Затем Маркандея рассказывает о духовном могуществе брахманов.

Повесть о рыбе

Маркандея выполняет просьбу Юдхиштхиры поведать о жизни Ману. Святой мудрец Ману десять тысяч лет подвергал себя жестокому умерщвлению плоти. Однажды, когда он стоял на берегу реки Вирини, к нему подплыла маленькая рыбка и попросила его о спасении от сильных рыб. Из сострадания Ману поместил её в кувшин и заботился о ней долгое время, пока рыбка не переросла кувшин. Тогда Ману по просьбе рыбы перенес её в большой пруд. Через много лет рыба стала слишком большой для пруда и попросила Ману перенести её в Гангу, что он и сделал. Когда рыба перестала помещаться в Ганге, Ману переместил её в океан. В благодарность рыба предвещает наступление всемирного потопа, даёт Ману инструкции по выживанию и удаляется.

Построив лодку и погрузив на неё семена всевозможных растений, Ману вместе с семью мудрецами встречает в океане рыбу, у которой вырос рог на голове и привязывает веревкой свою лодку к рыбьему рогу. Во время потопа океан начинает волноваться, но лодка не тонет благодаря рыбе. Через много лет рыба приводит лодку к затопленному Химавану и советует мудрецам привязать лодку к одной из горных вершин, впоследствии получившей у индийцев название «Наубандхана» («Причал»). Когда мудрецы привязывают лодку, рыба признаётся в том, что она — аватара Брахмы, а спасённому ей Ману суждено возродить всё сущее. После исчезновения рыбы Ману пытается тотчас же приступить к творению, но его одолевает наваждение. Выполнить предначертанное рыбой Ману удаётся лишь после суровейшего покаяния. В конце рассказа о рыбе Маркандея в качестве источника указывает «Матсьяка-пурану» (позднее послужившую основой для «Матсья-пураны»).

Юдхиштхира просит Маркандею поведать о первопричине всего сущего, которую тот созерцает во время потопа. Маркандея отвечает, что первопричина всего сущего — Джанардана, существо непостижимое и удивительное, творящий и преобразующий всесозидатель, пречистый и высочайший, безначальный и бесконечный, вездесущий, нетленный и неизменный. В конце последней из тысячи юг, составляющих один день Брахмы, начинается многолетняя засуха — наступает конец жизни. Затем на мир обрушиваются ветер и пламя конца света. Потом в небе собираются тучи и в течение двенадцати лет изливают потоки воды. Наконец океан выходит из берегов, рушатся горы, раскалывается земля. Тогда бог, что обитает в первозданном лотосе, выпивает тот страшный вихрь и погружается в сон. Вокруг не остаётся ничего, кроме безбрежного океана, в водах которого странствует погружённый в себя Маркандея.

После долгих скитаний без сна и отдыха он замечает однажды огромный баньян, на ветвях которого покоится прекрасное дитя. Младенец обращается к Маркандее с предложением войти в его тело и отдохнуть. Такие слова вызывают у Маркандеи отвращение к своему долголетию и вообще к человеческому естеству. Дитя открывает уста и втягивает собеседника в чрево, в котором Маркандея обнаруживает землю и океан с населяющими их живыми существами, горы и небосвод с солнцем и луной. Более ста лет Маркандея странствует внутри тела младенца и не видит ему конца. Тогда Маркандея вслух и мысленно обращается к высочайшему богу и вылетает из его раскрытого рта. Маркандея видит того же сверкающего младенца-бога на ветвях того же баньяна и обретает просветление, свободу и способность воспринимать всё по-новому.

Маркандея с почтением вопрошает бога о произошедшем великом таинстве. Бог из расположения к собеседнику рассказывает о сотворении мира и о том, что всякий раз, когда в созданном им мире торжествует беззаконие, бог рождается в человеческом облике и всех усмиряет. В конце рассказа о встрече с богом Маркандея говорит о регулярной повторяемости своего видения на исходе каждой тысячи юг и сообщает Юдхиштхире, что узнал того бога в родственнике Пандавов — Джанардане. Юдхиштхира спрашивает о будущем мира, и Маркандея подробно рассказывает о многочисленных бедствиях человечества, грядущих во время Кали-юги. По окончании Кали-юги мир возродится, а конец разрушению положит рождение брахмана по имени Калки Вишнуяшас в деревне Самбхала. Маркандея советует Юдхиштхире почитать брахманов и соблюдать дхарму.

Повесть о лягушке

Юдхиштхира просит Маркандею продолжить рассказ о величии брахмана, и тот излагает историю царя Парикшита из рода Икшваку в Айодхье, который во время охоты встретил на берегу озера девушку, согласившуюся стать его женой с одним условием — она не должна видеть воду. Однажды Парикшит побудил жену окунуться в пруд, после чего она исчезла. Когда пруд осушили, он увидел у входа в нору лягушку и в гневе приказал истребить всех лягушек. Напуганные лягушки пожаловались лягушачьему царю, и он, явившись к Парикшиту в облике отшельника, стал умолять его не губить лягушек. Парикшит объяснил свою ненависть к лягушкам тем, что они поглотили его любимую, после чего отшельник признался, что он — властелин лягушек по имени Аю, а жена Парикшита — его дочь по имени Сушобхана, и она подобным образом обманула уже многих царей. Аю вернул Парикшиту свою дочь, но предупредил, что из-за совершенного обмана её дети будут непочтительны к брахманам.

Через некоторое время у Парикшита и Сушобханы родилось трое сыновей: Шала, Дала и Бала. Старший из них в назначенный день стал царем. Однажды Шала отправился на охоту, но не смог на колеснице догнать преследуемую антилопу. От своего возницы он узнал о том, что святой мудрец Вамадева владеет быстрыми, как мысль, конями. Шала явился в обитель Вамадевы и выпросил на время его коней. Догнав антилопу, Шала передумал возвращать коней. Спустя месяц Вамадева послал к царю своего ученика с требованием вернуть коней, а после отказа Шалы пришел к нему сам. Словесная перепалка закончилась угрозами Шалы в адрес Вамадевы, после чего появились ужасные ракшасы и убили Шалу.

Когда на царство был посвящён Дала, Вамадева явился ко двору и вновь потребовал своих коней. Дала в ответ попытался поразить брахмана отравленной стрелой, но убил ей своего десятилетнего сына. Тогда царь приказал принести ещё одну отравленную стрелу, однако не смог даже прицелиться в Вамадеву. Потрясённый Дала решил примириться с Вамадевой, и по указанию Вамадевы прикоснулся стрелой к царице, чем очистился от греха. Вамадева предложил царице править царством Икшваку, но та попросила только об очищении от греха её супруга и о благе его сыновей и родственников. Вамадева согласился и получил назад своих коней.

Повесть об Индрадьюмне

Святые мудрецы и Пандавы спрашивают Маркандею, есть ли кто-нибудь древнее его. Маркандея в ответ рассказывает о мудреце-царе по имени Индрадьюмна, пришедшем к нему после изгнания с третьего неба вследствие исчерпания благих заслуг. Индрадьюмна спросил у Маркандеи, узнаёт ли тот его. Маркандея не узнал Индрадьюмну и предложил обратиться к древней сове по имени Пракарана, живущей на Химаване. Обернувшись конём, мудрец-царь привёз Маркандею к сове. Сова также не узнала Индрадьюмну, и по её предложению они втроём отправились к ещё более древнему журавлю Надиджангхе, жившему на озере Индрадьюмна. Журавль не узнал царя, но позвал живущую на том же озере черепаху по имени Акупара, которая древнее Надиджангхи. Черепаха узнала Индрадьюмну, поскольку он давным-давно пользовался ей как алтарём для жертвенного огня, а озеро Индрадьюмна было вырыто копытами коров, принесённых царём в дар брахманам. Едва прозвучали слова черепахи, из мира богов явилась небесная колесница. Индрадьюмна, вернув Маркандею и сову Пракарану каждого на своё место, возвратился на небеса.

Повесть о Дхундхумаре

По просьбе Юдхиштхиры Маркандея рассказывает о мудреце Кувалашве из рода Икшваку, сменившем своё имя и ставшем Дхундхумарой. Великий святой мудрец Уттанка в прекрасных безлюдных местах посвятил себя суровейшему покаянию, чтобы заслужить благосклонность Вишну. Довольный Уттанкой Вишну явился ему и предложил выбрать себе дар. Уттанка сначала отказался, но Вишну настаивал, и тогда Уттанка попросил, чтобы его разум всегда был занят дхармой, истиной и самообузданием. Вишну даровал Уттанке йогу для совершения великого подвига: тот должен передать силу йоги Вишну царю Кувалашве для уничтожения грозного асуры Дхундху, вознамерившегося разрушить миры.

В назначенный срок царь Брихадашва посвятил на царство своего сына Кувалашву и собрался отправиться в лес покаяния, чтобы посвятить себя подвижничеству. Услышав об этом, Уттанка явился к Брихадашве и стал отговаривать его от ухода в лес. Уттанка попытался уговорить Брихадашву расправиться с владыкой данавов по имени Дхундху, из-за которого Уттанка не мог спокойно предаваться подвижничеству в пустоши возле своей обители — когда зарывшийся в песок Дхундху на исходе года сонно вздыхал, пылающая земля семь дней подряд зловеще содрогалась, а поднявшаяся пыль застилала путь солнцу. Брихадашва поручил выполнить просьбу Уттанки своему сыну Кувалашве, а сам отправился в лес.

Кувалашва вместе с Уттанкой явился к пристанищу Дхундху в сопровождении слуг, войска, колесниц и двадцати одной тысячи своих сыновей. По знаку Уттанки Вишну вселил в Кувалашву свою мощь. Сыновья Кувалашвы семь дней копали песчаный океан, в котором укрылся Дхундху, а когда обнаружили противника, то со всех сторон набросились на него с оружием. Разбуженный Дхундху в ярости проглотил всё их оружие и пламенем, исторгнутым изо рта, испепелил всех сыновей Кувалашвы. Тогда Кувалашва, прибегнув к йоге, погасил это пламя потоком воды из своего тела, а затем испепелил Дхундху оружием Брахмы. Так Кувалашва стал известен под именем Дхундхумара (губитель Дхундху).

Повесть о женской преданности

Юдхиштхира просит Маркандею поведать о дхарме женщин . Маркандея рассказывает, как благочестивый отшельник Каушика однажды стоял под деревом, погрузившись в чтение Вед. На дерево села журавлиха, и её помёт упал на брахмана. Разгневанный Каушика яростным взглядом убил птицу, но тут же раскаялся в своём поступке. Мудрец направился в деревню, явился в один из домов, где бывал прежде, и попросил хозяйку о милостыне. Женщина попросила его подождать, однако ожидание затянулось, так как она долгое время ухаживала за вернувшимся супругом. Когда хозяйка, наконец, вышла с подаянием к воспылавшему гневом брахману, то стала просить у него прощения и объяснила задержку заботой о голодном и усталом супруге. Женщина почитала своего супруга как высочайшего бога из всех богов и дорожила дхармой повиновения мужу. В качестве зримого плода следования своей дхарме женщина продемонстрировала феномен ясновидения — она сверхъестественным путём узнала о том, что гнев Каушики испепелил журавлиху. Женщина предостерегла его от дальнейших проявлений гнева и посоветовала обратиться за наставлениями о дхарме к охотнику, живущему в Митхиле. Брахман поблагодарил хозяйку и пошёл восвояси.

Повесть о беседе брахмана с охотником

Каушика, поверив совету женщины, прибыл в Митхилу и нашёл охотника Дхармавьядху в мясной лавке торгующим мясом антилоп, кабанов и быков. Охотник сразу поразил брахмана тем, что без слов узнал о цели его визита и о приславшей его женщине. Они пришли вдвоём в дом Дхармавьядхи, где Каушика высказал сожаление по поводу рода занятий собеседника. Охотник принялся оправдываться тем, что он лишь выполняет свой долг в соответствии с принадлежностью к варне шудр, а также тем, что ведёт праведный образ жизни и сам никогда не убивает животных и не ест мяса.

Дальше Дхармавьядха произнёс перед заинтересованным брахманом пространную проповедь благочестия в духе индуизма и ответил на множество наводящих вопросов Каушики. Охотник объяснил своё текущее положение карой за ранее совершённые грехи и указал на допустимость употребления мяса в пищу при соблюдении надлежащих обрядов. Он привёл примеры, подтверждающие сложность и неоднозначность таких понятий, как дхарма и ахимса. Видимую несправедливость судьбы Дхармавьядха объяснил законом кармы, в соответствии с которым душа человека переходит из одной телесной оболочки в другую в колесе сансары.

Затем охотник подробно описал способ освобождения от тенёт сансары, ведущий к слиянию с Брахманом: творить добро, не причинять вреда ни единому живому существу, исполнять свою дхарму, отрешиться от того, что для других представляет ценность, проникнуться безразличием к миру при помощи подвижничества, смирения и самообуздания. Дхармавьядха завершил повествование об освобождении сжатым изложением йогической психотехники, философской системы санкхья и пожеланием собеседнику порвать все связи с миром и стать всецело погружённым в подвижничество смиренным мудрецом.

После состоявшегося разговора собеседники пришли к родителям Дхармавьядхи, и тот преподнёс Каушике урок почтительного обращения с матерью и отцом, а потом посоветовал ему явиться к своим родителям и попросить прощения за неожиданный уход. Брахман согласился, но, прежде чем уйти, попросил рассказать о причине рождения Дхармавьядхи шудрой. Охотник поведал, что в прежней жизни был брахманом и однажды случайно ранил стрелой брахмана-отшельника. Отшельник, хотя и остался жив, проклял Дхармавьядху, однако из сострадания позволил ему родиться знатоком дхармы в теле шудры и в течение одной жизни очиститься от греха. Каушика выразил почтение шудре Дхармавьядхе и вернулся к престарелым родителям.

Повесть об ангирасах

Маркандея по просьбе Юдхиштхиры рассказывает древнее предание о том, как у святого мудреца Ангираса благодаря богу Огня Агни появилось многочисленное потомство, а затем — историю появления на свет бога войны Сканды. В давние времена боги постоянно терпели поражение в боях с асурами. Однажды Индра у горы Манаса спас от демона Кешина дочь Брахмы по имени Девасена. Девушка попросила Индру выбрать ей супруга, который был бы непобедим. Индра вместе с Девасеной отправился в мир Брахмы и обратился к нему с той же просьбой. Брахма пообещал рождение богатыря, который вместе с Индрой станет во главе войска богов и будет супругом Девасены. Индра и Девасена прибыли в то место, где божественные мудрецы во главе с Васиштхой совершали жертвоприношение сомы. Жертвенные подношения от святых мудрецов принял и передал небожителям Огонь-властелин Адбхута. На обратном пути он увидел мывшихся жён тех мудрецов и воспылал к ним любовью. Чтобы иметь возможность любоваться жёнами мудрецов, Огонь обернулся семейным огнём гархапатья. После долгого созерцания вожделенных женщин Адбхута с сердцем, иссушённым страстью, решил расстаться с жизнью и удалился в лес.

Дочь Дакши Сваха, которая давно была влюблена в бога Агни, узнала об этом и решила очаровать его под видом жён семи святых мудрецов. Принимая облик разных жён, Сваха шесть раз каждые две недели являлась к богу Агни и наслаждалась с ним любовью. Каждый раз она собирала рукой его семя и затем бросала в золотой сосуд на горе Швета. Лишь облик супруги мудреца Васиштхи ей не удалось принять из-за великой мощи подвижнического пыла той.

Из семени, собранного в тепле, родился Сканда, который уже на четвёртый день после рождения обрёл боевую мощь и, издав устрашающий клич, принялся для развлечения разрушать своим оружием горы. Напуганные боги во главе с Индрой вступили в битву со Скандой, и он одолел их. Выпросив пощаду у Сканды, Индра предложил ему занять собственное место царя богов, а когда тот отказался, посвятил его в сан полководца богов. Вспомнив о Девасене, Индра отдал её в жёны Сканде. Вскоре на небожителей напало войско данавов и почти одержало победу благодаря могучему данаве по имени Махиша, однако Сканда убил Махишу и разгромил полчища врагов, чем заслужил почтение богов и мудрецов.

Сказание о беседе Драупади и Сатьябхамы

К брахманам, Пандавам и Маркандее присоединяются Драупади и супруга Кришны Сатьябхама. После долгой разлуки женщины заводят между собой разговор о мужьях, и Сатьябхама спрашивает у подруги, какими средствами ей удаётся сохранять семейное счастье. Предположение Сатьябхамы о том, что Драупади в числе прочих средств прибегает к заговорам, заклинаниям и зельям, вызывает у той бурное негодование. Драупади отметает любую возможность использования таких средств и наставляет Сатьябхаму на собственном примере.

Супруга Пандавов перечисляет множество достойных способов угодить мужу, в том числе: когда муж возвращается домой, она приветствует его стоя, предлагает ему сиденье и воду, вовремя подаёт пищу, содержит дом в полном порядке, избегает пустословия, чрезмерного веселья и чрезмерного гнева, не вступает в пререкания со свекровью и следует её советам в отношении к родственникам, а также выполняет функции казначея и проявляет бережливость.

Сатьябхама, выслушав Кришну Драупади, просит у неё прощения и пытается представить своё упоминание о негодных средствах как шутку. Драупади даёт подруге советы, как пленить сердце супруга: нужно ублажать его едой, драгоценными гирляндами, добрыми услугами и воскурением благовоний; необходимо угождать всеми способами тем, кто мил, дорог и полезен супругу; следует сдерживать свои чувства на людях, водить дружбу с добрыми и честными женщинами, а также избегать уединения с кем-либо (даже со своими сыновьями). Сатьябхама, сердечно пожелав Драупади окончания невзгод, вместе с Джанарданой отбывает на колеснице.

Сказание о походе в становище пастухов

Достигнув озера Двайтавана, Пандавы отпускают своих спутников и отправляются странствовать по лесам, горам и речным долинам. Время от времени они встречаются со старцами — знатоками Вед. Однажды некий брахман после встречи с Пандавами попадает к царю Дхритараштре и рассказывает ему об их лишениях. Дхритараштра проявляет сострадание к Пандавам и сожаление по поводу поведения Кауравов. Карна и Шакуни, услышав о том, что сказал Дхритараштра, предлагают Дурьодхане отправиться в лес к озеру Двайтавана, чтобы получить удовольствие от зрелища бед Пандавов и поиздеваться над Кришной Драупади.

Дурьодхана одобряет это предложение, но выражает опасение, что Дхритараштра не даст ему разрешения пойти туда, где живут Пандавы. Карна предлагает в качестве предлога объезд пастушеских станов. Представ перед Дхритараштрой, Кауравы выпрашивают у него разрешение для Дурьодханы отправиться в лес. Шакуни при этом утверждает, что их цель — пересчитать скот, а вовсе не встретиться с Пандавами. Он обещает, что никто из Кауравов не будет вести себя там недостойно. Дхритараштра с неохотой, но отпускает Дурьодхану в сопровождении советников.

Дурьодхана выступает в поход вместе с братьями, большим войском и сотнями тысяч горожан. После нескольких остановок в лесу Дурьодхана поселяется во временном жилище неподалёку от стойбищ. Он осматривает и метит клеймами и цифрами сотни тысяч коров, узнаёт о приросте и считает коров, имеющих три отёла. Затем Дурьодхана вместе с войском и горожанами предаётся развлечениям в лесу и постепенно приближается к озеру Двайтаване. Кауравы повелевают слугам построить беседки на берегу озера Двайтавана.

Слуги направляются выполнять приказ, но при вступлении в лес встречают царя гандхарвов Читрасену в сопровождении свиты, который расположился на отдых у этого озера. Убедившись, что место занято, царские слуги возвращаются к Дурьодхане. Владыка Кауравов, выслушав их, приказывает своим воинам прогнать гандхарвов. Отряды отборных воинов подходят к озеру Двайтаване и предлагают гандхарвам уйти. Гандхарвы насмешливо и дерзко отвергают это предложение и отсылают воинов обратно к Дурьодхане. Вернувшись, царские воины передают повелителю Кауравов слова гандхарвов.

Разгневанный Дурьодхана отправляет войско, чтобы покарать противников. Гандхарвы сначала пытаются остановить воинов куру добром, а затем по распоряжению Читрасены берутся за оружие. Увидев приближающихся вооруженных гандхарвов, сыновья Дхритараштры обращаются в бегство. Карна, подпустив вражескую рать поближе, в одиночку истребляет сотни гандхарвов и своим примером побуждает остальных Кауравов вступить в бой. В жарком и яростном бою сыновья Дхритараштры одолевают гандхарвов, и тогда Читрасена повергает Кауравов в смятение волшебным оружием. Видя своих братьев бегущими под натиском гандхарвов, Дурьодхана обрушивает на врагов ливень стрел, но вскоре попадает в плен.

Советники Дурьодханы добираются до Пандавов и просят у них о помощи. Бхимасена поначалу отвергает их просьбу, однако Юдхиштхира останавливает его и посылает братьев на подмогу Дурьодхане. Он объясняет своё распоряжение верностью долгу кшатрия и необходимостью защитить интересы рода. Четверо вооружённых Пандавов прибывают на поле боя, где Арджуна предлагает гандхарвам освободить Кауравов.

После отказа Пандавы вступают в бой, в ходе которого Арджуна небесным оружием уничтожает миллион гандхарвов. Гандхарвы пытаются вместе с пленниками ускользнуть на небо, но Арджуна препятствует им с помощью разнообразного оружия, полученного от богов. На Арджуну нападает царь гандхарвов Читрасена и терпит поражение. Арджуна узнаёт в нём своего друга, после чего Пандавы складывают оружие. Читрасена рассказывает, что пленил Кауравов по указанию Индры для защиты Пандавов от их насмешек. Четверо Пандавов возвращаются к Юдхиштхире и сообщают ему о злодействе Дурьодханы. Юдхиштхира великодушно отпускает Дурьодхану, и тот отправляется в Хастинапур. Индра потоками амриты оживляет убитых гандхарвов, затем Читрасена со своими подданными удаляется.

Дурьодхана на пути в свой город делает остановку, где к нему является спасшийся бегством Карна. Владыка Кауравов сообщает пребывавшему в неведении Карне о том, как был освобождён из плена благородными Пандавами. При этом он тяжко сокрушается и высказывает намерение заморить себя голодом до смерти, а потом передаёт бразды правления Духшасане. Духшасана, Карна и Шакуни пытаются отговорить Дурьодхану от самоубийства (при этом Шакуни предлагает примириться с Пандавами и вернуть им царство), но Дурьодхана не меняет решения. Разубедить его удаётся лишь после вмешательства дайтьев и данавов. Вернувшись в Хастинапур, повелитель Кауравов совершает жертвоприношение вайшнава.

Сказание о печали приснившихся Юдхиштхире антилоп

Однажды ночью в Двайтаване Юдхиштхире во сне являются дрожащие антилопы, которые говорят ему о своей печали: они единственные уцелели, а остальных истребили на охоте Пандавы. Антилопы просят Юдхиштхиру дать возможность увеличить их род. Проснувшись, владыка Пандавов рассказывает братьям свой сон и вместе с ними в сопровождении слуг и брахманов уходит в Камьяку.

Сказание о дроне риса

Спустя некоторое время после прихода Пандавов в Камьяку их навещает Вьяса. Увидев своих внуков Пандавов исхудавшими, он пытается утешить их проповедью подвижничества, смирения, покаяния и раздачи даров. На вопрос Юдхиштхиры о том, что является самым трудным и самым ценным для иного мира, Вьяса отвечает: раздача даров. Он подкрепляет своё мнение рассказом о подвижнике Мудгале.

Мудгала жил в Курукшетре сбором колосьев и зёрен, остающихся после жатвы. Вместе с сыновьями и супругой отшельник принимал пищу раз в две недели, и при таком образе жизни за полмесяца у него накапливалась дрона (кадка) риса. Из той дроны риса Мудгала делал подношения богам и гостям. Прослышав об этом, к нему шестикратно при каждой смене луны являлся отшельник Дурвасас и съедал всю еду. Несмотря на голод, Мудгала продолжал раздавать дары без малейшего недовольства. Наконец довольный Дурвасас объявил Мудгале, что тот в награду за свои деяния отправится живым на небо. Тотчас на небесной колеснице к Мудгале прибыл посланец богов и предложил ему взойти на колесницу.

Святой мудрец, однако, засомневался. Он поинтересовался у посланца богов, что такое небесное блаженство, и какие беды подстерегают обитающих на небесах. Посланец богов в ответ рассказал Мудгале о различных божественных группах, у каждой из которой есть свои блаженные небесные миры. В этих мирах нет ни печали, ни болезней, ни старости, ни тревог, ни страданий, ни смерти, ни горя. В самых высших мирах также нет ни радости, ни любви, ни счастья, ни наслаждения. Поведав о светлых сторонах жизни на небесах, посланец богов сообщил о бедах, которые там подстерегают: человек пожинает плоды своих дел, пока не исчерпается его карма, а затем происходит падение в низшие миры.

Выслушав посланца богов, Мудгала обдумал его слова и отказался от восхождения на небеса, поскольку быть оттуда низринутым — жестокая беда. Он решил стремиться лишь в те беспредельные края, достигнув которых больше не знают печали и горестей и никогда этих мест не покидают. Простившись с посланцем богов, отшельник перестал заниматься сбором колосьев и зёрен, оставшихся после жатвы, и предался чистой йоге знания. Черпая силу в йоге размышления, он достиг совершенства, определяемого как нирвана.

Вьяса завершает рассказ о Мудгале, уподобляя ему Юдхиштхиру, и говорит, что Царь справедливости вернёт царство с помощью подвижничества. Потом Вьяса возвращается к себе в обитель, чтобы снова предаться подвижничеству.

Сказание о похищении Драупади

Однажды все Пандавы одновременно уходят на охоту, оставив Драупади в обители. В это время в Камьяку является царь страны Синдху по имени Джаядратха, намеревающийся найти себе жену. Увидев Драупади, Джаядратха пытается уговорить её покинуть Пандавов и стать его женой. Драупади возмущённо отвергает притязания Джаядратхи, но он силой увлекает её на свою колесницу и уезжает. За ними среди пеших воинов следует родовой жрец Пандавов Дхаумья.

Ничего не подозревающие Пандавы собираются вместе, и Юдхиштхира замечает множество зловещих предзнаменований. Встретив на своём пути наперсницу Драупади, Пандавы узнают от неё о поступке Джаядратхи. Настигнув царя страны Синдху, они одерживают победу над его войском. Джаядратха, оставив Драупади, пытается ускользнуть. Юдхиштхира вместе с Драупади возвращается в обитель, а Бхимасена с Арджуной пускаются в погоню за Джаядратхой. Настигнув беглеца, Бхимасена обривает ему голову наконечником стрелы и требует от него признания себя рабом. Вместе с морально раздавленным пленником Арджуна и Бхимасена прибывают к Юдхиштхире. Юдхиштхира и Драупади проявляют милость и отпускают Джаядратху.

Тот, удалившись к Вратам Ганги, обращается за покровительством к Шиве и предаётся суровому подвижничеству. Шива остаётся им доволен и предлагает дар на выбор. Царь страны Синдху просит даровать ему победу над Пандавами. Шива говорит, что такой дар невозможен, но Джаядратха сможет противостоять в бою всем Пандавам, за исключением Арджуны. Джаядратха отправляется в свои края, а Пандавы остаются жить в лесу Камьяка. Победив Джаядратху и освободив Кришну Драупади, Юдхиштхира в кругу отшельников продолжает беседы с Маркандеей. Царь справедливости спрашивает у Маркандеи, слышал ли он о ком-либо несчастней его.

Повесть о Раме

Маркандея рассказывает историю Рамы, супругу которого Ситу похитил из обители по воздуху владыка ракшасов Равана. Рама отвоевал Ситу с помощью войска Сугривы, построив мост через океан от материковой Индии до Шри-Ланки.

Повесть о Савитри

Юдхиштхира говорит, что терзается не столько из-за себя, своих братьев и утраченного царства, сколько из-за Кришны Драупади. Он спрашивает Маркандею, слышал ли тот о другой такой же верной и достойной женщине. Маркандея рассказывает о дочери царя Ашвапати, которую звали Савитри.

Она избрала себе в супруги Сатьявана, сына ослепшего и ушедшего в лес царя по имени Дьюматсена. Сатьяван был наделён множеством добродетелей, но должен был умереть через год, начиная с момента, когда Савитри объявила о своём выборе. В назначенный день она пошла вместе с супругом в лес за дровами. Едва Сатьяван начал рубить деревья, как почувствовал себя нездоровым и прилёг отдохнуть. В ту же минуту Савитри увидела появившегося Владыку Преисподней Яму, который извлёк душу Сатьявана из тела, и, опутав арканом, повёл в южную сторону. Савитри последовала за Ямой и в пути вела мудрые речи о соблюдении дхармы (персонификацией которой выступает Яма). Владыке Преисподней понравились речи Савитри, и он один за другим предложил ей четыре дара, кроме жизни для Сатьявана.

Первым даром Савитри выбрала возвращение зрения своему свёкру Дьюматсене, вторым — возвращение ему царства, третьим — рождение у её отца Ашвапати ста сыновей, четвёртым — рождение ста сыновей у Савитри от Сатьявана. Пятый дар Яма предложил без оговорки, и Савитри пожелала вернуть жизнь супругу. Яма не только выполнил её желание, но и назначил срок жизни Сатьявану и Савитри в четыреста лет. Затем Савитри с супругом вернулась к его родителям и рассказала им о произошедшем. Дьюматсена прозрел и вернул себе царство, в дальнейшем у Савитри родилось сто сыновей и сто братьев. В конце повествования Маркандея предрекает, что Драупади спасёт род Пандавов, словно Савитри.

Сказание о том, как Индра отнял серьги у Карны

Джанамеджая упоминает эпизод во время восхождения Арджуны на небо, когда Ломаша, явившись к Юдхиштхире, обещал избавить его от сильного страха перед Карной. Джанамеджая просит Вайшампаяну рассказать о причинах этого страха. Вайшампаяна выполняет просьбу своего слушателя.

По словам Вайшампаяны, когда пошёл тринадцатый год изгнания Пандавов, Шакра ради их блага задумал попросить у Карны дар. Отец Карны Сурья, узнав об этом, является к сыну во сне и предупреждает того, что к нему под видом брахмана прибудет Шакра и попытается выпросить серьги и панцирь. Эти серьги и панцирь в числе прочих сокровищ вышли из амриты при пахтанье Молочного океана богами и асурами. Пока Карна владеет ими, он неуязвим для врагов. Однако Карна не может последовать совету Сурьи из-за своего обета, состоящего в том, чтобы отдавать брахманам по их просьбам всё, вплоть до собственной жизни. Тогда Сурья предлагает сыну обменять у Шакры серьги на копьё Амогха («Разящее без промаха»).

Вайшампаяна делает отступление, рассказывая историю рождения Карны матерью Пандавов Кунти от бога Сурьи. Карна родился с серьгами в ушах и облачённым в доспехи. Кунти из страха перед родными скрыла его рождение и отправила в корзине по реке. Младенца обнаружил и воспитал Адхиратха, друг Дхритараштры. Когда Карна вырос, то подружился с Дурьодханой и стал врагом Арджуны. Юдхиштхира, узнав о серьгах и панцире, понял, что тот неуязвим в бою, и сильно обеспокоился.

Вайшампаяна возвращается к рассказу о визите Индры к Карне. Обернувшись брахманом, Царь богов просит у Карны его серьги и панцирь. Карна предлагает ему множество других подношений, включая всё своё царство, но тот неумолим. Тогда Карна говорит, что узнал в брахмане Владыку богов и предлагает обменять серьги панцирь на копьё Амогха. Шакра соглашается, но при двух условиях: Карна сможет одолеть этим копьём только одного недруга (причём не Арджуну), кроме того, если Карна, имея другое оружие, без особой нужды воспользуется Амогхой, это копьё поразит его самого. Индра, совершив обмен, в расчёте на успех Пандавов возвращается на небо.

Сказание о дощечках для добывания огня

Пандавы вместе с Кришной Драупади перемещаются из Камьяки в обитель Маркандеи, расположенную в лесу Двайтаване. Там они живут, скрываясь от всех. Однажды к ним прибегает встревоженный брахман и рассказывает, что две его дощечки для добывания огня, скреплённые вместе и подвешенные к дереву, зацепил рогами олень, который тёрся об это дерево. Потом олень умчался вместе с дощечками. Брахман просит Пандавов вернуть ему дощечки, и они на колесницах пускаются в погоню. Олень ускользает от преследователей.

Усталые и опечаленные Пандавы располагаются на отдых в тени баньяна. Накула по указанию Юдхиштхиры забирается на дерево и, увидев поблизости озеро, отправляется за водой. Достигнув озера, Накула слышит голос с небес, который требует сначала ответить на его вопросы, а потом уже набирать воду. Накула игнорирует требование и, напившись воды из озера, падает замертво. Не дождавшись Накулы, Юдхиштхира посылает за водой поочерёдно Сахадеву, Арджуну, Бхимасену. Все они не подчиняются голосу, пьют воду из озера и падают бездыханные.

Наконец, Юдхиштхира сам приходит к озеру и обнаруживает там мёртвых братьев. Владыка Пандавов окунается в воду, и перед ним появляется великан-якша, который признаётся в умерщвлении братьев Юдхиштхиры и требует от него ответить на свои вопросы. Юдхиштхира отвечает на все религиозно-философские вопросы якши, и тот оживляет мёртвых Пандавов. Затем якша признаётся, что он — отец Юдхиштхиры Дхарма, — и предлагает своему сыну выбрать дар. Тот просит вернуть брахману дощечки для добывания огня. Дхарма отвечает, что это он, превратившись в оленя, похитил дощечки, чтобы испытать Юдхиштхиру. Дхарма отдаёт сыну дощечки и предлагает ещё два дара. Владыка Пандавов в качестве второго дара просит, чтобы, где бы они ни жили, люди их не узнавали (это необходимое условие договора с Кауравами). Третьим даром Юдхиштхира выбирает, чтобы его душа всегда противостояла злобе, алчности и наваждению, и навеки была устремлена к раздаче даров, смирению плоти и истине. Дхарма обещает, что благодаря его милости Пандавы проживут тринадцатый год изгнания неузнанными в городе царя Вираты, и скрывается из виду.

Пандавы возвращаются к себе в обитель и отдают дощечки для разведения огня брахману. Потом они готовятся прожить неузнанными в чужом обличье тринадцатый год изгнания. Брахманы-подвижники, сопровождавшие братьев в скитаниях по лесам, даруют им своё благословение и, попрощавшись, отправляются в свои края. Пандавы с Кришной Драупади и Дхаумьей трогаются в путь. Решив завтра же начать жизнь под чужой личиной, они держат совет.

Ссылки

• [www.sacred-texts.com/hin/mbs/mbs03001.htm Полный текст Араньякапарвы]  (санскрит)
• [www.bolesmir.ru/index.php?content=text&name=o309 Махабхарата. Книга третья. Лесная (Араньякапарва)]. — Москва: Наука, 1987. — 799 с. — (Памятники письменности Востока). — 35 000 экз.
• [www.bolesmir.ru/index.php?content=text&name=s24&gl= Махабхарата I. Две поэмы из III книги. (Сказание о Нале. Супружеская верность)]. — 2-е переработанное издание. — Ашхабад: Издательство АН ТССР, 1959. — 181 с. — 1000 экз.
• [www.bolesmir.ru/index.php?content=text&name=s68&gl= Махабхарата III. Эпизоды из книги III, V. (Горец)]. — Ашхабад: Издательство АН ТССР, 1957. — 597 с. — 1000 экз.
• [www.bolesmir.ru/index.php?content=text&name=s71&gl= Махабхарата IV. Беседа Маркандеи (Эпизоды из книги III, XIV, книги: XI, XVII, XVIII)]. — Ашхабад: Издательство АН ТССР, 1958. — 676 с. — 1000 экз.
• [www.bolesmir.ru/index.php?content=text&name=s72&gl= Махабхарата VI. Хождение по криницам. Лесная. (Книга III, гл. 80–175, 311–315)]. — Ашхабад: Издательство АН ТССР, 1962. — 616 с. — 1500 экз.

Отрывок, характеризующий Араньякапарва

На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»
И пити пити пити и ти ти, и пити пити – бум, ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их послышался говор.
Петр камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на лавке.
– Это что такое? – сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. – Извольте идти, сударыня.
В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней, хватившейся дочери.
Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.
Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все другие предположения.


Пьер проснулся 3 го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.
Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.
«Уж не опоздал ли я? – подумал Пьер. – Нет, вероятно, он сделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял себе размышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.
Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбирался уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить его. «Все равно, кинжал», – сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будто главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том, чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.
Подпоясав кафтан и надвинув шапку, Пьер, стараясь не шуметь и не встретить капитана, прошел по коридору и вышел на улицу.
Тот пожар, на который так равнодушно смотрел он накануне вечером, за ночь значительно увеличился. Москва горела уже с разных сторон. Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор, Поварская, барки на Москве реке и дровяной рынок у Дорогомиловского моста.
Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда на Арбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело. У большей части домов были заперты ворота и ставни. Улицы и переулки были пустынны. В воздухе пахло гарью и дымом. Изредка встречались русские с беспокойно робкими лицами и французы с негородским, лагерным видом, шедшие по серединам улиц. И те и другие с удивлением смотрели на Пьера. Кроме большого роста и толщины, кроме странного мрачно сосредоточенного и страдальческого выражения лица и всей фигуры, русские присматривались к Пьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог принадлежать этот человек. Французы же с удивлением провожали его глазами, в особенности потому, что Пьер, противно всем другим русским, испуганно или любопытна смотревшим на французов, не обращал на них никакого внимания. У ворот одного дома три француза, толковавшие что то не понимавшим их русским людям, остановили Пьера, спрашивая, не знает ли он по французски?
Пьер отрицательно покачал головой и пошел дальше. В другом переулке на него крикнул часовой, стоявший у зеленого ящика, и Пьер только на повторенный грозный крик и звук ружья, взятого часовым на руку, понял, что он должен был обойти другой стороной улицы. Он ничего не слышал и не видел вокруг себя. Он, как что то страшное и чуждое ему, с поспешностью и ужасом нес в себе свое намерение, боясь – наученный опытом прошлой ночи – как нибудь растерять его. Но Пьеру не суждено было донести в целости свое настроение до того места, куда он направлялся. Кроме того, ежели бы даже он и не был ничем задержан на пути, намерение его не могло быть исполнено уже потому, что Наполеон тому назад более четырех часов проехал из Дорогомиловского предместья через Арбат в Кремль и теперь в самом мрачном расположении духа сидел в царском кабинете кремлевского дворца и отдавал подробные, обстоятельные приказания о мерах, которые немедленно должны были бытт, приняты для тушения пожара, предупреждения мародерства и успокоения жителей. Но Пьер не знал этого; он, весь поглощенный предстоящим, мучился, как мучаются люди, упрямо предпринявшие дело невозможное – не по трудностям, но по несвойственности дела с своей природой; он мучился страхом того, что он ослабеет в решительную минуту и, вследствие того, потеряет уважение к себе.
Он хотя ничего не видел и не слышал вокруг себя, но инстинктом соображал дорогу и не ошибался переулками, выводившими его на Поварскую.
По мере того как Пьер приближался к Поварской, дым становился сильнее и сильнее, становилось даже тепло от огня пожара. Изредка взвивались огненные языка из за крыш домов. Больше народу встречалось на улицах, и народ этот был тревожнее. Но Пьер, хотя и чувствовал, что что то такое необыкновенное творилось вокруг него, не отдавал себе отчета о том, что он подходил к пожару. Проходя по тропинке, шедшей по большому незастроенному месту, примыкавшему одной стороной к Поварской, другой к садам дома князя Грузинского, Пьер вдруг услыхал подле самого себя отчаянный плач женщины. Он остановился, как бы пробудившись от сна, и поднял голову.
В стороне от тропинки, на засохшей пыльной траве, были свалены кучей домашние пожитки: перины, самовар, образа и сундуки. На земле подле сундуков сидела немолодая худая женщина, с длинными высунувшимися верхними зубами, одетая в черный салоп и чепчик. Женщина эта, качаясь и приговаривая что то, надрываясь плакала. Две девочки, от десяти до двенадцати лет, одетые в грязные коротенькие платьица и салопчики, с выражением недоумения на бледных, испуганных лицах, смотрели на мать. Меньшой мальчик, лет семи, в чуйке и в чужом огромном картузе, плакал на руках старухи няньки. Босоногая грязная девка сидела на сундуке и, распустив белесую косу, обдергивала опаленные волосы, принюхиваясь к ним. Муж, невысокий сутуловатый человек в вицмундире, с колесообразными бакенбардочками и гладкими височками, видневшимися из под прямо надетого картуза, с неподвижным лицом раздвигал сундуки, поставленные один на другом, и вытаскивал из под них какие то одеяния.
Женщина почти бросилась к ногам Пьера, когда она увидала его.
– Батюшки родимые, христиане православные, спасите, помогите, голубчик!.. кто нибудь помогите, – выговаривала она сквозь рыдания. – Девочку!.. Дочь!.. Дочь мою меньшую оставили!.. Сгорела! О о оо! для того я тебя леле… О о оо!
– Полно, Марья Николаевна, – тихим голосом обратился муж к жене, очевидно, для того только, чтобы оправдаться пред посторонним человеком. – Должно, сестрица унесла, а то больше где же быть? – прибавил он.
– Истукан! Злодей! – злобно закричала женщина, вдруг прекратив плач. – Сердца в тебе нет, свое детище не жалеешь. Другой бы из огня достал. А это истукан, а не человек, не отец. Вы благородный человек, – скороговоркой, всхлипывая, обратилась женщина к Пьеру. – Загорелось рядом, – бросило к нам. Девка закричала: горит! Бросились собирать. В чем были, в том и выскочили… Вот что захватили… Божье благословенье да приданую постель, а то все пропало. Хвать детей, Катечки нет. О, господи! О о о! – и опять она зарыдала. – Дитятко мое милое, сгорело! сгорело!
– Да где, где же она осталась? – сказал Пьер. По выражению оживившегося лица его женщина поняла, что этот человек мог помочь ей.
– Батюшка! Отец! – закричала она, хватая его за ноги. – Благодетель, хоть сердце мое успокой… Аниска, иди, мерзкая, проводи, – крикнула она на девку, сердито раскрывая рот и этим движением еще больше выказывая свои длинные зубы.
– Проводи, проводи, я… я… сделаю я, – запыхавшимся голосом поспешно сказал Пьер.
Грязная девка вышла из за сундука, прибрала косу и, вздохнув, пошла тупыми босыми ногами вперед по тропинке. Пьер как бы вдруг очнулся к жизни после тяжелого обморока. Он выше поднял голову, глаза его засветились блеском жизни, и он быстрыми шагами пошел за девкой, обогнал ее и вышел на Поварскую. Вся улица была застлана тучей черного дыма. Языки пламени кое где вырывались из этой тучи. Народ большой толпой теснился перед пожаром. В середине улицы стоял французский генерал и говорил что то окружавшим его. Пьер, сопутствуемый девкой, подошел было к тому месту, где стоял генерал; но французские солдаты остановили его.
– On ne passe pas, [Тут не проходят,] – крикнул ему голос.
– Сюда, дяденька! – проговорила девка. – Мы переулком, через Никулиных пройдем.
Пьер повернулся назад и пошел, изредка подпрыгивая, чтобы поспевать за нею. Девка перебежала улицу, повернула налево в переулок и, пройдя три дома, завернула направо в ворота.
– Вот тут сейчас, – сказала девка, и, пробежав двор, она отворила калитку в тесовом заборе и, остановившись, указала Пьеру на небольшой деревянный флигель, горевший светло и жарко. Одна сторона его обрушилась, другая горела, и пламя ярко выбивалось из под отверстий окон и из под крыши.
Когда Пьер вошел в калитку, его обдало жаром, и он невольно остановился.
– Который, который ваш дом? – спросил он.
– О о ох! – завыла девка, указывая на флигель. – Он самый, она самая наша фатера была. Сгорела, сокровище ты мое, Катечка, барышня моя ненаглядная, о ох! – завыла Аниска при виде пожара, почувствовавши необходимость выказать и свои чувства.
Пьер сунулся к флигелю, но жар был так силен, что он невольна описал дугу вокруг флигеля и очутился подле большого дома, который еще горел только с одной стороны с крыши и около которого кишела толпа французов. Пьер сначала не понял, что делали эти французы, таскавшие что то; но, увидав перед собою француза, который бил тупым тесаком мужика, отнимая у него лисью шубу, Пьер понял смутно, что тут грабили, но ему некогда было останавливаться на этой мысли.
Звук треска и гула заваливающихся стен и потолков, свиста и шипенья пламени и оживленных криков народа, вид колеблющихся, то насупливающихся густых черных, то взмывающих светлеющих облаков дыма с блестками искр и где сплошного, сноповидного, красного, где чешуйчато золотого, перебирающегося по стенам пламени, ощущение жара и дыма и быстроты движения произвели на Пьера свое обычное возбуждающее действие пожаров. Действие это было в особенности сильно на Пьера, потому что Пьер вдруг при виде этого пожара почувствовал себя освобожденным от тяготивших его мыслей. Он чувствовал себя молодым, веселым, ловким и решительным. Он обежал флигелек со стороны дома и хотел уже бежать в ту часть его, которая еще стояла, когда над самой головой его послышался крик нескольких голосов и вслед за тем треск и звон чего то тяжелого, упавшего подле него.
Пьер оглянулся и увидал в окнах дома французов, выкинувших ящик комода, наполненный какими то металлическими вещами. Другие французские солдаты, стоявшие внизу, подошли к ящику.
– Eh bien, qu'est ce qu'il veut celui la, [Этому что еще надо,] – крикнул один из французов на Пьера.
– Un enfant dans cette maison. N'avez vous pas vu un enfant? [Ребенка в этом доме. Не видали ли вы ребенка?] – сказал Пьер.
– Tiens, qu'est ce qu'il chante celui la? Va te promener, [Этот что еще толкует? Убирайся к черту,] – послышались голоса, и один из солдат, видимо, боясь, чтобы Пьер не вздумал отнимать у них серебро и бронзы, которые были в ящике, угрожающе надвинулся на него.
– Un enfant? – закричал сверху француз. – J'ai entendu piailler quelque chose au jardin. Peut etre c'est sou moutard au bonhomme. Faut etre humain, voyez vous… [Ребенок? Я слышал, что то пищало в саду. Может быть, это его ребенок. Что ж, надо по человечеству. Мы все люди…]
– Ou est il? Ou est il? [Где он? Где он?] – спрашивал Пьер.
– Par ici! Par ici! [Сюда, сюда!] – кричал ему француз из окна, показывая на сад, бывший за домом. – Attendez, je vais descendre. [Погодите, я сейчас сойду.]
И действительно, через минуту француз, черноглазый малый с каким то пятном на щеке, в одной рубашке выскочил из окна нижнего этажа и, хлопнув Пьера по плечу, побежал с ним в сад.
– Depechez vous, vous autres, – крикнул он своим товарищам, – commence a faire chaud. [Эй, вы, живее, припекать начинает.]
Выбежав за дом на усыпанную песком дорожку, француз дернул за руку Пьера и указал ему на круг. Под скамейкой лежала трехлетняя девочка в розовом платьице.
– Voila votre moutard. Ah, une petite, tant mieux, – сказал француз. – Au revoir, mon gros. Faut etre humain. Nous sommes tous mortels, voyez vous, [Вот ваш ребенок. А, девочка, тем лучше. До свидания, толстяк. Что ж, надо по человечеству. Все люди,] – и француз с пятном на щеке побежал назад к своим товарищам.
Пьер, задыхаясь от радости, подбежал к девочке и хотел взять ее на руки. Но, увидав чужого человека, золотушно болезненная, похожая на мать, неприятная на вид девочка закричала и бросилась бежать. Пьер, однако, схватил ее и поднял на руки; она завизжала отчаянно злобным голосом и своими маленькими ручонками стала отрывать от себя руки Пьера и сопливым ртом кусать их. Пьера охватило чувство ужаса и гадливости, подобное тому, которое он испытывал при прикосновении к какому нибудь маленькому животному. Но он сделал усилие над собою, чтобы не бросить ребенка, и побежал с ним назад к большому дому. Но пройти уже нельзя было назад той же дорогой; девки Аниски уже не было, и Пьер с чувством жалости и отвращения, прижимая к себе как можно нежнее страдальчески всхлипывавшую и мокрую девочку, побежал через сад искать другого выхода.


Когда Пьер, обежав дворами и переулками, вышел назад с своей ношей к саду Грузинского, на углу Поварской, он в первую минуту не узнал того места, с которого он пошел за ребенком: так оно было загромождено народом и вытащенными из домов пожитками. Кроме русских семей с своим добром, спасавшихся здесь от пожара, тут же было и несколько французских солдат в различных одеяниях. Пьер не обратил на них внимания. Он спешил найти семейство чиновника, с тем чтобы отдать дочь матери и идти опять спасать еще кого то. Пьеру казалось, что ему что то еще многое и поскорее нужно сделать. Разгоревшись от жара и беготни, Пьер в эту минуту еще сильнее, чем прежде, испытывал то чувство молодости, оживления и решительности, которое охватило его в то время, как он побежал спасать ребенка. Девочка затихла теперь и, держась ручонками за кафтан Пьера, сидела на его руке и, как дикий зверек, оглядывалась вокруг себя. Пьер изредка поглядывал на нее и слегка улыбался. Ему казалось, что он видел что то трогательно невинное и ангельское в этом испуганном и болезненном личике.
На прежнем месте ни чиновника, ни его жены уже не было. Пьер быстрыми шагами ходил между народом, оглядывая разные лица, попадавшиеся ему. Невольно он заметил грузинское или армянское семейство, состоявшее из красивого, с восточным типом лица, очень старого человека, одетого в новый крытый тулуп и новые сапоги, старухи такого же типа и молодой женщины. Очень молодая женщина эта показалась Пьеру совершенством восточной красоты, с ее резкими, дугами очерченными черными бровями и длинным, необыкновенно нежно румяным и красивым лицом без всякого выражения. Среди раскиданных пожитков, в толпе на площади, она, в своем богатом атласном салопе и ярко лиловом платке, накрывавшем ее голову, напоминала нежное тепличное растение, выброшенное на снег. Она сидела на узлах несколько позади старухи и неподвижно большими черными продолговатыми, с длинными ресницами, глазами смотрела в землю. Видимо, она знала свою красоту и боялась за нее. Лицо это поразило Пьера, и он, в своей поспешности, проходя вдоль забора, несколько раз оглянулся на нее. Дойдя до забора и все таки не найдя тех, кого ему было нужно, Пьер остановился, оглядываясь.
Фигура Пьера с ребенком на руках теперь была еще более замечательна, чем прежде, и около него собралось несколько человек русских мужчин и женщин.
– Или потерял кого, милый человек? Сами вы из благородных, что ли? Чей ребенок то? – спрашивали у него.
Пьер отвечал, что ребенок принадлежал женщине и черном салопе, которая сидела с детьми на этом месте, и спрашивал, не знает ли кто ее и куда она перешла.
– Ведь это Анферовы должны быть, – сказал старый дьякон, обращаясь к рябой бабе. – Господи помилуй, господи помилуй, – прибавил он привычным басом.
– Где Анферовы! – сказала баба. – Анферовы еще с утра уехали. А это либо Марьи Николавны, либо Ивановы.
– Он говорит – женщина, а Марья Николавна – барыня, – сказал дворовый человек.
– Да вы знаете ее, зубы длинные, худая, – говорил Пьер.
– И есть Марья Николавна. Они ушли в сад, как тут волки то эти налетели, – сказала баба, указывая на французских солдат.
– О, господи помилуй, – прибавил опять дьякон.
– Вы пройдите вот туда то, они там. Она и есть. Все убивалась, плакала, – сказала опять баба. – Она и есть. Вот сюда то.
Но Пьер не слушал бабу. Он уже несколько секунд, не спуская глаз, смотрел на то, что делалось в нескольких шагах от него. Он смотрел на армянское семейство и двух французских солдат, подошедших к армянам. Один из этих солдат, маленький вертлявый человечек, был одет в синюю шинель, подпоясанную веревкой. На голове его был колпак, и ноги были босые. Другой, который особенно поразил Пьера, был длинный, сутуловатый, белокурый, худой человек с медлительными движениями и идиотическим выражением лица. Этот был одет в фризовый капот, в синие штаны и большие рваные ботфорты. Маленький француз, без сапог, в синей шипели, подойдя к армянам, тотчас же, сказав что то, взялся за ноги старика, и старик тотчас же поспешно стал снимать сапоги. Другой, в капоте, остановился против красавицы армянки и молча, неподвижно, держа руки в карманах, смотрел на нее.
– Возьми, возьми ребенка, – проговорил Пьер, подавая девочку и повелительно и поспешно обращаясь к бабе. – Ты отдай им, отдай! – закричал он почти на бабу, сажая закричавшую девочку на землю, и опять оглянулся на французов и на армянское семейство. Старик уже сидел босой. Маленький француз снял с него последний сапог и похлопывал сапогами один о другой. Старик, всхлипывая, говорил что то, но Пьер только мельком видел это; все внимание его было обращено на француза в капоте, который в это время, медлительно раскачиваясь, подвинулся к молодой женщине и, вынув руки из карманов, взялся за ее шею.
Красавица армянка продолжала сидеть в том же неподвижном положении, с опущенными длинными ресницами, и как будто не видала и не чувствовала того, что делал с нею солдат.
Пока Пьер пробежал те несколько шагов, которые отделяли его от французов, длинный мародер в капоте уж рвал с шеи армянки ожерелье, которое было на ней, и молодая женщина, хватаясь руками за шею, кричала пронзительным голосом.
– Laissez cette femme! [Оставьте эту женщину!] – бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутоловатого солдата за плечи и отбрасывая его. Солдат упал, приподнялся и побежал прочь. Но товарищ его, бросив сапоги, вынул тесак и грозно надвинулся на Пьера.
– Voyons, pas de betises! [Ну, ну! Не дури!] – крикнул он.
Пьер был в том восторге бешенства, в котором он ничего не помнил и в котором силы его удесятерялись. Он бросился на босого француза и, прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уже сбил его с ног и молотил по нем кулаками. Послышался одобрительный крик окружавшей толпы, в то же время из за угла показался конный разъезд французских уланов. Уланы рысью подъехали к Пьеру и французу и окружили их. Пьер ничего не помнил из того, что было дальше. Он помнил, что он бил кого то, его били и что под конец он почувствовал, что руки его связаны, что толпа французских солдат стоит вокруг него и обыскивает его платье.
– Il a un poignard, lieutenant, [Поручик, у него кинжал,] – были первые слова, которые понял Пьер.
– Ah, une arme! [А, оружие!] – сказал офицер и обратился к босому солдату, который был взят с Пьером.
– C'est bon, vous direz tout cela au conseil de guerre, [Хорошо, хорошо, на суде все расскажешь,] – сказал офицер. И вслед за тем повернулся к Пьеру: – Parlez vous francais vous? [Говоришь ли по французски?]
Пьер оглядывался вокруг себя налившимися кровью глазами и не отвечал. Вероятно, лицо его показалось очень страшно, потому что офицер что то шепотом сказал, и еще четыре улана отделились от команды и стали по обеим сторонам Пьера.
– Parlez vous francais? – повторил ему вопрос офицер, держась вдали от него. – Faites venir l'interprete. [Позовите переводчика.] – Из за рядов выехал маленький человечек в штатском русском платье. Пьер по одеянию и говору его тотчас же узнал в нем француза одного из московских магазинов.
– Il n'a pas l'air d'un homme du peuple, [Он не похож на простолюдина,] – сказал переводчик, оглядев Пьера.
– Oh, oh! ca m'a bien l'air d'un des incendiaires, – смазал офицер. – Demandez lui ce qu'il est? [О, о! он очень похож на поджигателя. Спросите его, кто он?] – прибавил он.
– Ти кто? – спросил переводчик. – Ти должно отвечать начальство, – сказал он.
– Je ne vous dirai pas qui je suis. Je suis votre prisonnier. Emmenez moi, [Я не скажу вам, кто я. Я ваш пленный. Уводите меня,] – вдруг по французски сказал Пьер.
– Ah, Ah! – проговорил офицер, нахмурившись. – Marchons! [A! A! Ну, марш!]
Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.
– Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? – сказала она. – Девочку то, девочку то куда я дену, коли она не ихняя! – говорила баба.
– Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [Чего ей нужно?] – спросил офицер.
Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.
– Ce qu'elle dit? – проговорил он. – Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, – проговорил он. – Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] – и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.
Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер. Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.


В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.
У Анны Павловны 26 го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому то итальянскому доктору, лечившему ее каким то новым и необыкновенным способом.
Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.
– On dit que la pauvre comtesse est tres mal. Le medecin dit que c'est l'angine pectorale. [Говорят, что бедная графиня очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь.]
– L'angine? Oh, c'est une maladie terrible! [Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!]
– On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l'angine… [Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.]
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant a ce qu'on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux. [Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J'ai envoye savoir de ses nouvelles. On m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m'empeche pas de l'estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).