Летающий корабль-призрак
| Летающий корабль-призрак
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;"> </table> «Летающий корабль-призрак» (яп. 空飛ぶゆうれい船 Сора тобу Ю:рэйсэн) — мультипликационный фильм 1969 года, экранизация одноимённой манги Сётаро Исиномори, публиковавшейся раз в неделю с июля по август 1961 года. Один из первых японских мультфильмов, попавших в советский кинопрокат (в советском дубляже назван «Корабль-призрак»). После выхода фильма в СССР появились первые российские поклонники японской анимации[1]. СодержаниеСюжетУ берегов Японии таинственно гибнут корабли. Выжившие свидетели рассказывают, что перед катастрофой видели Корабль-призрак — старинный обветшалый фрегат, на борту которого был замечен человек в форме капитана с черепом вместо лица. 13-летний Хаято Арасияма — школьник, живущий с родителями и псом Джеком в собственном доме в Токио. Отец Хаято — инженер на верфи, принадлежащей концерну «Куросио», в арсенале которого множество отраслей, начиная от газировки «Боа-Джюс» и заканчивая военной продукцией. Хаято постоянно пьёт «Боа-Джюс», несмотря на неудовольствие родителей, ведь «Куросио» организовала конкурс — тот, кто соберёт 1000 крышек от бутылок, получит приз в виде подводного путешествия. Однажды во время морской прогулки на катере семья Араясима становится свидетелем автокатастрофы — на прибрежной дороге вылетает в кювет и переворачивается легковая машина. Хаято с отцом выбираются на берег, а мать отправляется в город за помощью. В машине обнаруживаются сам господин Куросио и его жена; оба живы, но господин Куросио без сознания. Пережидая начавшуюся грозу в заброшенном особняке на берегу, все четверо сталкиваются с призраком капитана в длинном чёрном плаще и фуражке, с черепом вместо лица. Позже госпожа говорит, что это он возник перед их машиной, спровоцировав аварию. Куросио приходит в себя, после чего все четверо видят капитана, висящего в воздухе за окном. Капитан сообщает, что является владельцем этого дома. Десять лет назад его вероломно убили, а жену и ребёнка заманили на корабль, который потом подожгли. Виновник не понёс наказания, и теперь Корабль-призрак будет топить корабли, пока капитан не отомстит убийце. В этот момент в дом врываются пришедшие на помощь и Капитан-призрак исчезает. Через несколько дней Токио подвергается нападению гигантского робота Голема, который объявляет себя посланцем Корабля-призрака и наносит большие разрушения. Мать Хаято погибает под обломками, отец получает тяжёлое ранение и позже умирает в больнице, но перед смертью раскрывает мальчику правду — Хаято им не родной сын: 10 лет назад Арасияма нашли его привязанным к доске на берегу моря (своих детей у пары не было). При себе у него был только медальон с фотографией его родителей. Теперь у Хаято остаётся только их семейный пёс Джек. Пылая ненавистью к Кораблю-призраку, Хаято добивается встречи у Куросио с просьбой, чтобы его зачислили в команду, которая займётся уничтожением Голема и Корабля-призрака. Во время беседы Хаято видит по телевизору репортаж, в котором в воздухе над Токийским заливом Корабль-призрак нападет на Голема и топит его (у Корабля-призрака оказывается очень мощное техническое вооружение). Становится очевидно, что Голем — не подчинённый Корабля-призрака, а его враг. Затем Хаято он обнаруживает, что в доме есть секретный проход на подземную базу, где мальчик видит множество военной техники и самого Голема, которого здесь ремонтируют. Пробравшись в зал заседаний Хаято подслушивает совещание Куросио с членами и узнаёт, что концерн «Куросио» создал Голема и напустил его на Токио, рассчитывая получить заказы на производство вооружения, восстановление разрушенных зданий и многое другое. Также Хаято узнаёт, что Куросио не является главным в концерне выше него стоит их некий покровитель, которого они называют Боа (напиток «Боа-Джюс» принадлежит ему), и что битва с Кораблём-призраком наглядно показала, что он и его капитан вполне материальны. Хаято бежит в полицию, но ему там не верят. В то же время у полицейских заходит в его присутствии разговор о том, что в последнее время было много случаев таинственного исчезновения людей, от которых оставалась только одна одежда. Позже, размышляя о том, что ему делать, Хаято видит, как человек, отпивший «Боа-Джюса», падает навзничь, корчась в судорогах, а затем его тело растворяется. Далее Хаято оказывается в руках людей Куросио, которые силой отвозят его на телестудию Куросио. Там Хаято, при полной студии людей, обнаруживает, что Куросио решил порекламировать себя за счёт мальчика: ранее на него произвела впечатление решительность Хаято отомстить за смерть родителей. Когда Хаято дают выступить перед камерами, тот разоблачает Куросио перед всей студией, попутно упомянув про Боа. Трансляция его выступления прервана рекламой «Боа-Джюса», а самого Хаято пытаются выпроводить из студии телохранители Куросио, но тут на Токио начинается масштабное нападение гигантских роботов в виде крабов и сороконожек. Один из крабов сообщает, что они — посланцы Боа, который в ярости от того, что Куросио, выпустив Голема, не сумел уничтожить Корабль-призрак, а теперь ещё из-за его халатности всем стало известно про Боа. Объявив, что Куросио больше не нужен, краб опрыскивает его жидкостью, имеющей свойства «Боа-Джюса», и Куросио растворяется. Хаято и Джек, в конечном итоге, загнаны одним из крабов на крышу небоскрёба, где, уже падая с крыши, оба попадают в некий энергетический луч, который исходит от парящего в воздухе Корабля-призрака и не позволяет им упасть. Тот втягивает их на борт, где Хаято предстаёт перед капитаном, который раскрывает ему всю правду: корабли, который топил Корабль-призрак, принадлежали концерну «Куросио» и перевозили произведённые им оружия в другие страны. Сам же Куросио был только одним из тех людей в мире, которые упиваются своей властью, а всеми ими руководит некий монстр Боа, который хочет подчинить себе весь мир. Сам Боа находится на подводной базе и, предположительно, он был создан людьми. Капитан так же показывает Хаято, что на самом деле он человек: ему удалось выжить 10 лет назад, просто маску он в своё время надел, чтобы скрыть ожоги на лице, а потом привык к ней. Затем он показывает Хаято внутреннее устройство корабля, который оказывается новейшим чудом техники: он имеет атомный реактор и антигравитационный двигатель. Когда капитан показывает Хаято штурманскую рубку, у мальчика неожиданно случается приступ отравления «Боа-Джюсом». Хотя его удаётся спасти, в момент приступа Хаято, упав на приборную панель, случайно отключает установку поглощения радарных волн, из-за чего вскоре на корабль нападают летательные аппараты Боа, вооружённые лазерными пушками, подбивают его. Корабль падает в море и уходит на дно, но герметизация не нарушена. Когда Хаято приходит в себя, выясняется, что на борту в живых осталось всего четверо: сам Хаято, капитан, корабельный врач и одна из членов экипажа, ровесница Хаято, Рурико. Капитан немного травмирован и недееспособен. Здесь Хаято впервые видит его без маски и, взглянув на фото, про которое недавно ему рассказывал умирающий Арасияма, с удивлением узнаёт в нём своего родного отца. Капитан, очнувшись, тоже признаёт Хаято, сообщив, что мать 10 лет назад всё равно погибла; сам он едва успел спасти Хаято. Рурико говорит Хаято, что умеет управлять кораблём и предлагает ему самим напасть на базу Боа: поскольку ракетная установка не работает, то корабль должен протаранить крепость, тогда взорвётся его атомный реактор, а вместе с ним и крепость с Боа. Хаято не очень одобряет такой план, потому что, основываясь на деяниях Куросио, считает, что Боа является порождением человеческой алчности, и даже если его уничтожить, то люди, подобные Куросио, создадут другого Боа. Но затем он видит туфельку приёмной матери, которую носит в своей сумке Джек, и соглашается помочь Рурико. Параллельно показывается, как по улицам Токио, заполненного роботами, разъезжает пустой танк, потому что все солдаты внутри него растворились от «Боа-Джюса». Получив сильный урон от подводных мин, гигантского робота-спрута и внешней обороны самой базы Боа, кораблю удаётся проплыть внутрь оборонительного периметра, готовясь войти внутрь базы через главный шлюз, который вот-вот закроется. В самый последний момент в рубку приходит капитан и просит Хаято немедленно катапультировать их отсек, что тот и делает. Корабль заплывает внутрь базы и взрывается там, в этот же момент роботы-крабы на улицах города отключаются и падают со зданий. На краткий миг из базы вылезает сам Боа (некое моллюскообразное существо гигантских размеров), который затем скрывается в её недрах, оставляя его судьбу неизвестной. Персонажи и устройстваХаято Арасияма (яп. 嵐山隼人 Арасияма Хаято) — главный герой, мальчик 13 лет, раскрывающий загадку тайной и хорошо вооружённой организации, возглавляемой неким Боа. Инженер Арасияма (яп. 嵐山技師 Арасияма гиси) — приёмный отец Хаято, работает на верфи. Во время нападения Голема получил тяжёлое ранение в голову, перед самой смертью в больнице раскрыл Хаято тайну о том, что он не его сын и кто его настоящие родители. Джек — верный пёс-боксёр Хаято. Г-н Куросио (в оригинале — Президент Куросио (яп. 黒潮会長 Куросио каитё:)) — общественный деятель, миллиардер, глава корпорации «Куросио», скрытый пособник Боа, выдающий себя за благодетеля. Г-жа Куросио (в оригинале — Супруга Президента Куросио (яп. 黒潮会長夫人 Куросио каитё: фудзин)) — супруга г-на Куросио. Министр обороны Ханива (яп. 埴輪国防長官 Ханива-коку бо:тё:кан) — военный деятель, командующий вооружёнными силами (в советском дубляже — Начальник обороны, в дубляже «Реанимедиа» — Министр обороны), подчинённый г-на Куросио. По приказу последнего напустил на город Голема, выдав его за посланца Корабля-призрака. После того, как Голем был выведен из строя, Куросио отправил его в отставку и убил. Боа (яп. ボア Боа) — некое таинственное существо, находящееся в центре крепости, расположенной на дне Тихого океана; источник опасностей для всех героев фильма; ему служат гигантские механические крабы, выделяющие ядовитую пену, которая напоминает концентрат для приготовления напитка «Боа-джюс», роботы-осьминоги, а также упивающиеся властью люди, выдающие себя за благодетелей, подобные г-ну Куросио. Представляет собой гигантское существо, напоминающее моллюска. Боа-джюс (яп. ボワジュース Бовадзю:су) (искажённое на японский манер английское «Boa-juice») — напиток, усиленно рекламируемый корпорацией «Куросио». Обладает неожиданным побочным действием: люди пьющие его продолжительное время, просто растворяются. По сути, это просто разбавленная кислота, которая начинает действовать в тот момент, когда доза выпитых напитков превысит допустимую норму. Гиг-робот (в оригинале — Гигантский Робот Голем (яп. 巨大ロボット・ゴーレムが Кёдаи Роботто Го:рэму Га)) — гигантский вооружённый робот-разрушитель. Причинил значительные разрушения Токио, убив при этом родителей Хаято. В итоге вступил в бой с Кораблём-призраком. Корабль-призрак — судно, оснащённое самыми разными видами оружия, включая лазерную и магнитную пушки, самонаводящиеся ракеты. Внешне замаскирован под трёхмачтовый парусник, палуба которого обросла тиной, а паруса разодраны в клочья. Лазерная пушка замаскирована под бушприт. Корабль способен становиться невидимым и включать защитное энергетическое поле. Капитан-призрак (яп. 幽霊船船長 Ю:рэисэн' сэн'тё:) — морской офицер, герой-одиночка, скрывающий своё лицо под маской в виде черепа и сражающийся на корабле-призраке с Боа и его приспешниками. Родной отец Хаято. Трижды спас жизнь своему сыну. Рурико (яп. ルリ子 Рурико) — член экипажа корабля-призрака. После того, как её родители и маленький братик были убиты приспешниками Боа, взята на попечение Капитаном Призраком. В советском дубляже её имя не звучит, в титрах отмечена просто, как Девочка. Создатели
Дубляж (Союзмультфильм, 1969)
Дубляж (Реанимедиа)
Роли озвучивали
Вырезанные сценыСцены, вырезанные из советского проката, из-за чего версия с советским дубляжом короче оригинальной на 3 минуты 38 секунд:
Именно советская версия с советским дубляжом первое время издавалась в России на видео и DVD. Затем на DVD была выпущена полная версия с закадровым многоголосым переводом от «MC Entertainment» (на основе текста З. Целиковской) и только в 2009 году «Cinema Prestige» выпустил DVD-издание непорезанной версии в новом дубляже «Reanimedia». Напишите отзыв о статье "Летающий корабль-призрак"Примечания
</ol> Ссылки
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
Отрывок, характеризующий Летающий корабль-призрак
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.
В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
