Ара Прекрасный

Ара Прекрасный (арм. Արա Գեղեցիկ) — легендарный армянский царь, о котором рассказал армянский историограф V в. Мовсес Хоренаци в своей книге «История Армении». Образ Ары Прекрасного оказал значительное влияние на армянское искусство и литературу, вдохновив многих армянских писателей и художников на создание ряда произведений, таких как трагедия Наири Зарьяна «Ара Прекрасный».

Легенда об Аре Прекрасном и Шамирам

Семирамида (по-армянски называемая Шамирам), наслышанная о красоте армянского царя, отправила ему послание, в котором просила стать своим мужем и взойти на царство, стремясь объединить две державы. Однако вернувшиеся послы передали царице унизивший её отказ армянского царя. Шамирам воспылала ненавистью к Аре, собрала войско и напала на Армению. Несмотря на приказ взять Ару живым, ассирийцы смертельно ранили его в кровопролитном сражении у склона горы, называвшейся Араи-лер (гора Ара). На том же месте, согласно преданию, впоследствии было основано село, называемое Араи-гюх (село Ара).

Шамирам послала за телом Ары мародёров, которые принесли умиравшего царя в её шатёр; там же он и скончался. Семирамида велела жрецу Мирасу воскресить царя, и тот, положив тело на вершине горы Аменпркич, стал вызывать собакоголовых духов-аралезов, которые оживляли умиравших воинов, зализывая им раны. Ара, несмотря на это, умер, и Шамирам, сбросив его тело в яму, пустила слух о том, что воскресила царя. Роль Ары исполнил один из любовников царицы. Армяне поверили её словам и прекратили боевые действия, после чего Семирамида покинула Армению, поверив словам Мираса, будто дух Ара взят богами на Кавказские горы и оттуда перенесется в Вавилон к покорившей его сердце царице. Легенда об оживлении бога связана с холмом возле села Лецк (близ города Ван).

Ара Прекрасный в армянской историографии

Большинство армянских историков склонны считать Ару Прекрасного реальным историческим лицом. Одни из них предполагают, что он был сыном царя Арамы, жившего в 880—844 годах до н. э., имя которого стало одним из эпонимов армян. Другие авторы настаивают на том, что речь идёт о самом Араме, действительно бывшем современником Семирамиды. Согласно последним, Арам являлся основателем объединённого армянского царства и был первым армянским правителем, носившим титул «царя царей», который, скорее всего, обозначал сюзеренство над остальными правителями Араратского царства.

Вместе с тем, в ассирийских памятниках той эпохи Армения называлась Уруатри или Урарту — от слова Арарат (Айрарат). В клинописях эпохи Царства Урарту страна называется Биайнили или Биайна по названию озера, название которого впоследствии трансформировалось в «Ван». Поскольку истоки двух великих рек Передней Азии — Евфрата и Тигра находятся на Армянском нагорье, то в некоторых клинописных источниках Армения называлась «Наири» — «страна рек». Этим аккадским словом обозначался обширный регион от озера Кабутан (Урмия) на востоке до верховьев Евфрата и Чороха на западе. Впервые это название, которое не прижилось как топоним, но сохранилось, как поэтическое название Армении, встречается в клинописи ассирийского царя Тукульти-Нинурта I (1243—1221 до н. э.), ведшего захватнические войны на Армянском нагорье. Во время походов против «стран Наири» Тукульти-Нинурта I столкнулся с сопротивлением объединённых сил 43 местных союзных княжеств, но сломил их сопротивление и к своим титулам добавил титул «царя всех стран Наири». Клинопись Салманасара III (860—825 гг. до н. э.), свекра Семирамиды, уже упоминает не «страны Наири», а единую «страну Наири», что может свидетельствовать о завершении формирования объединённого государства.

Отголоски легенды в иноязычных источниках

Миф об Ара Прекрасном и Семирамиде как один из множества «бродячих сюжетов» схож с рассказами об Осирисе и Исиде, Таммузе и Иштар, Адонисе и Астарте, а Ара выступает в качестве божества умирающей и воскресающей природы. Возможно, в ранних версиях сюжета Ара Прекрасный воскресал, но с распространением христианства конец легенды менялся. Существует точка зрения, что в основу легенды, изложенной Платоном в книге «Государство», лег миф именно об Аре Прекрасном «Он был убит на войне; когда через десять дней стали подбирать тела уже разложившихся мертвецов, его нашли ещё целым, привезли домой, и когда на двенадцатый день приступили к погребению, то, лежа уже на костре, он вдруг ожил, а оживши, рассказал, что он там видел».

Аналогичными чертами угасающей и воскресающей природы наделён и внук Ара Прекрасного — «высокоодаренный и искуснейший в делах и речах Анушаван Сосанвер», как характеризует его Хоренаци. Этимология прозвища говорит о том, что в армянском сознании он ассоциировался с вечной цикличностью возрождения флоры. Анушаван был посвящён платанам и считался духом священной платановой рощи близ столичного Армавира. К духу платана жрецы обращались, предсказывая будущее, по шелесту листвы и направлению её движения при дуновении ветра совершались гадания.

Отрывок, характеризующий Ара Прекрасный

– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.