Аргумент лосося

Аргумент лосося (нем. Lachsargument) использовался в исторической лингвистике для определения границ прародины индоевропейцев. Заключается в том, что название лосося в ряде индоевропейских языков восходит к общему праиндоевропейскому корню, а значит, праиндоевропейцам был известен лосось, и он обитал на их прародине.

В XIX веке появился лингвистический метод «лингвистической палеонтологии», позволяющий локализовать прародину какого-либо народа: реконструировался словарный состав языка этого народа, а, соответственно, и известные ему реалии. Прародина искалась в пределах ареалов животных и деревьев, известных исследуемому языку.

Среди прочих названий для праиндоевропейского на основании рус. лосось , укр. ло́сось, чеш. losos, польск. łоsоś, осет. læsæg, лит. lašišà, lаšаšа, lãšis, латыш. lasis, др.-прусск. lasasso, др.-в.-нем. lahs, др.-исл. lах было реконструировано и название лосося. Учёные посчитали, что так праиндоевропейцы называли атлантического лосося, который обитает только в реках бассейна северного Атлантического океана и Балтийского моря. На основании этого и был выдвинут аргумент лосося, согласно которому прародина индоевропейцев находилась в северной Европе.

Позже Ричард Диболд (англ. Richard Diebold) предположил, что праиндоевропейское слово могло относиться не к Salmo salar, а к Salmo trutta trutta, обитающему в Чёрном и Каспийском морях, а также в реках, впадающих в них. Таким образом, по логике учёного, в славянских, балтийских и германских языках слово *lok’s сменило значение с Salmo trutta trutta на Salmo salar после ухода предков носителей этих языков с прародины и знакомства их с новыми реалиями в новых местах обитания.

Согласно другой точке зрения, значение «лосось» у индоевропейского корня, обозначавшего «рыбу» (ср. тох. Б laks «рыба»), появилось как инновация лишь в балто-славяно-германском языке (либо как общее семантическое развитие в балто-славянском и прагерманском языках).

По мнению Тамаза Гамкрелидзе и Вячеслава Иванова, «узкая сфера диалектного распространения данного слова, отсутствующего в целом ряде индоевропейских диалектов, выявляет его позднее происхождение в специализированном значении особой разновидности рыбы с красной пятнистой окраской, которая водится в реках бассейна Каспийского моря и в североевропейских водах». Название лосося они возводят к основе *lak «красный, пятнистый».

Отрывок, характеризующий Аргумент лосося

– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.