Арендт, Николай Фёдорович

Николай Фёдорович Арендт
Николас Мартин Арендт
Портрет середины XIX века
Научная сфера:	врач-практик, хирург
Альма-матер:	Императорская медико-хирургическая академия
Научный руководитель:	И. Ф. Буш
Известен как:	Лейб-медик Николая I, облегчал страдания А. С. Пушкина после дуэли с Дантесом, также лечил юного Лермонтова

Никола́й Фёдорович Арендт (Николас Мартин Арендт; 23 апреля (4 мая) 1786, Казань — 2 (14) октября 1859, Санкт-Петербург) — знаменитый русский врач пушкинского времени, хирург, в 1829-49 гг. лейб-медик Николая I. Известен тем, что облегчал страдания А. С. Пушкина после дуэли с Дантесом.

Биография

Николай Фёдорович родился в 1786 году в семье штаб-лекаря. Семья Арендтов была семьёй немецких ремесленников, живших в Казани. В Россию из Пруссии приехал дед Арендта, Иоганн — лютеранин и мастер медных дел. Он приехал в Москву в первой половине XVIII века, позднее принял русское подданство. В Москве в 1755 году родился отец знаменитого доктора — Фёдор Арендт.

Когда родился Николай, Фёдор работал в Казанском адмиралтейском госпитале. Позже Фёдор Иванович вместе с семьёй переехал в Ревель, где работал штабс-лекарем полиции. Впоследствии отец отправился в Москву, где стал работать на такой же должности.

В этом городе 22 февраля (3 марта) 1801 года открылось московское отделение Императорской медико-хирургической академии. Николай Арендт был зачислен в это учебное заведение одним из первых учеников и успешно учился в нём. Позже московское отделение академии было закрыто. В сентябре 1804 года студент четвёртого курса Николай Арендт вместе с другими товарищами был переведён в Санкт-Петербургскую медико-хирургическую академию.

В 1805 окончил курс академии и был награждён серебряным карманным набором хирургических инструментов. Имя будущего врача было занесено на мраморную доску в конференц-зале академии, где оно расположено в числе первых.

Карьера врача

В то время при академиях не имелось собственных клиник, и выпускники (кандидаты академии обязаны были оставаться какое-то время «при больших госпиталях для практических занятий и для знакомства с служебными порядками». Арендт был распределён (причислен) в Санкт-Петербургский генеральный госпиталь (современный второй военно-сухопутный), по месту распределения сразу же был произведён в лекари.

На этом месте Николай Фёдорович прослужил всего около семи месяцев и был призван в армию. Россия после участия в русско-австро-французской войне 1805 готовилась к войне четвёртой антифранцузской коалиции. С апреля 1806 года, Арендт был призван лекарем в Навагинский мушкетёрский полк. Это воинское формирование участвовало во всех сражениях до заключения Тильзитского мира в 1807 году. После этого была Русско-шведская война 1808—1809 годов, по итогам которой 5 (17) сентября 1809 года был заключен Фридрихсгамский мир.

Арендт в качестве врача, участвовал в большом числе кровопролитных сражений, и это предоставило ему обширнейшую хирургическую практику. В этих войнах он прославился как искусный и смелый хирург (в те времена эта специальность называлась «оператор»). В декабре 1809 года он был удостоен Высочайшего подарка: ему был пожалован бриллиантовый перстень.

Отечественная война 1812 года

К началу Отечественной войны 1812 года Арендт был высококлассным врачом. Он имел большой опыт и обширные теоретические знания и стал одним из ведущих специалистов врачебной отрасли. Арендт участвовал во всех главных сражениях войны: при Клястицах, Полоцке, Чашниках, Бауцене, Лейпциге и далее до взятия Парижа включительно.

Современники отмечали неутомимую энергию, заботливость о судьбе раненых и необычайно успешную врачебную деятельность. Арендт последовательно продвигался по служебной лестнице: он был лекарем первого класса, дивизионным врачом 13-й пехотной дивизии и закончил войну штаб-доктором Первого пехотного корпуса.

После заключения мирного соглашения остался во Франции в качестве главного врача русского оккупационного корпуса. В этот период читал лекции в Сорбонне, его обзор операций был высоко оценён медицинскими специалистами. Николай Арендт оставался во Франции до 10 (22) марта 1815 года.

Николай Фёдорович добился значительного успеха в выполнении хирургических операций. По мнению историков, такой результат в значительной степени достигнут за счёт уникального таланта диагноста и тщательного ухода, которым он окружал больного после совершения операции. Кроме того, Н. Ф. Арендт одним из первых применял антисептическое лечение, чему придавал самое серьёзное значение.

Также Арендту приписывается следующее высказывание:

Хирург должен учиться всю жизнь

По свидетельству современников, он сам всегда следовал этому правилу, не считая зазорным учиться у молодых учёных и врачей.

В России с 1816 года

По возвращении в Россию он был назначен дивизионным врачом 12-й дивизии, на этой должности пробыл до 9 (21) сентября 1819 года. После этого он был переведён из армии в гвардию на должность старшего доктора гвардейской кавалерии. С 20 января (1 февраля) 1820 года Н. Ф. Арендт состоял главным врачом артиллерийского госпиталя в Санкт-Петербурге (был расположен по адресу Фурштатская улица, 29/А).

И. И. Олешкевич

Портрет Николая Фёдоровича. 1822 год

Холст, масло. 115,5 × 93 см

Третьяковская галерея, Москва

В это время в Италии возникли беспорядки, и они вынудили Россию снова поставить армию на военное положение. Арендт срочно был командирован в войска, двигавшиеся на помощь Австрии в качестве полевого генерал-штаб-доктора армии. Военный поход не состоялся из-за того, что конфликт был улажен дипломатическими средствами (в 1820 году в Опаве состоялся Троппауский конгресс). Н. Ф. Арендт, проведя три месяца в войсках, возвратился в столицу. За время командировки он успел обнаружить огромную организаторскую деятельность, которая была оценена по достоинству.

Масоны считают хирурга членом-основателем ложи «Святого Георгия Победоносца» в 1818-1819 годах

В Санкт-Петербурге с 1820 года и до увольнения из армии

В 1821 году, с Высочайшего утверждения, комитет министров произвел его в доктора медицины и хирургии. С учётом беспримерных заслуг, для него было сделано исключение — степень была присвоена без экзамена.

формулировка комитета министров:

за усердную и долговременную службу, равно как и за совершенное его познание медицины и хирургии, доказанное многократным производством всех операций

— 11 (23) октября 1821 года

С декабря 1821 года он был назначен членом медицинского совета при министерстве духовных дел и народного просвещения. В это же время он получил прибавку жалованья по 800 рублей в год за сделанные им хирургические операции «после которых большая часть неспособных инвалидов поступили на действительную службу».

В бытность свою главным врачом артиллерийского госпиталя в Санкт-Петербурге (он оставался в этой должности до 11 (23) марта 1821 года) он широко прославился как оператор-виртуоз. Он провёл более 800 трудных операций, что было большим достижением для того времени. Современники сравнивали его с такими знаменитыми врачами как А. Грефе, Э. Купер, Д. Ж. Ларрей и Лисфранк. Лисфранк высоко оценивал работу Арендта, подчёркивая количество необычайно счастливо исполненных операций с ничтожным процентом смертности среди оперированных Арендтом, сравнительно с результатами оперативной деятельности других выдававшихся хирургов того времени.

Кроме того, Николай Фёдорович на этой должности также проявил свой сильный организаторский талант, а также показал себя весьма опытным администратором медицинских учреждений. Главный медицинский инспектор по армии, желая использовать его таланты для улучшения работы подведомственных ему медицинских учреждений, испросил Высочайшее повеление об определении Арендта к нему для особых поручений. Просьба инспектора армии была удовлетворена, но объём медицинской практики Арендта не позволял ему одновременно занять и новую должность. По этой причине он просил об увольнении его от военной службы, и получил отставку 20 марта (1 апреля) 1827 года.

Гражданская служба с 1827 по 1837 годы

По получении отставки Арендт перешёл на гражданскую службу в должность главного доктора заведений санкт-петербургского приказа общественного призрения.

В январе 1829 года к Николаю Фёдоровичу обратились в связи с болезнью Императора Николая Павловича. Лечение императора прошло быстро и успешно, в связи с этим 22 апреля (3 мая) 1829 года он был назначен лейб-медиком Николая I. В связи с этим Арендт оставил все другие служебные обязанности, оставив за собой лишь консультации в гражданских санкт-петербургских больницах, и присутствие в медицинском Совете. Новый лейб-медик сопровождал Императора во всех его путешествиях, наблюдая за его здоровьем и применяя своё искусство в случае необходимости. Монаршей благодарностью отмечены три случая: внутренние болезни императора 1829 и 1839 годах и перелом ключицы, который произошёл во время пребывания государя в городе Чембаре, Пензенской губернии в 1836 году. Всего Арендт прослужил на этой должности до 1839 года, его преемником на этом посту стал пользовавшийся совершенно иной репутацией Мартин Мандт.

В июле 1831 года Николай Фёдорович был причислен к главному штабу. В 1832 году он лечил М. Лермонтова, когда того в манеже Школы гвардейских подпрапорщиков лошадь ударила в правую ногу, расшибив её до кости, и Лермонтов лежал в лазарете, а позже Николай Фёдорович навещал поэта, продолжая лечение в доме Е. А. Арсеньевой.

По инициативе Николая Фёдоровича в 1834 году была открыта Императорская Николаевская детская больница. Эта детская больница вместимостью 60 коек стала первой в России и второй в Европе (после парижской). Покровителем учреждения стал Государь, изначально больница занимала наёмный дом Оливье у Аларчина моста, во дворе была устроена часовня для панихид. Кроме основных должностных функций, Николай Фёдорович консультировал в Максимилиановской больнице и в Обуховской больнице

Лечение Пушкина после смертельной дуэли

А. С. Пушкин был с Н. Ф. Арендтом в дружеских отношениях, поэт пользовался его услугами. 27 января (8 февраля) 1837 Пушкин был смертельно ранен на дуэли Ж. Дантесом. В последние дни поэта, Николай Фёдорович руководил его лечением и навещал раненого по несколько раз в сутки.

Арендту приписывается раскрытие Пушкину истинного положения вещей:

Приехал Арендт, он также осмотрел рану. Пушкин просил его сказать ему откровенно, в каком он его находит положении, и прибавил, что какой бы ответ ни был, он его испугать не может, но что ему необходимо знать наверное своё положение, чтобы успеть сделать некоторые нужные распоряжения

— Если так, — отвечал ему Арендт, — то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды

— Из воспоминаний Данзаса

Кроме того, Н. Ф. Арендт вместе с поэтом В. А. Жуковским стал посредником между умирающим поэтом и царём: он передал царю просьбу о помиловании секунданта Данзаса и привёз прочесть Пушкину записку Николая I, в которой тот прощал поэта и просил не беспокоиться о жене и детях.

Свидетельство очевидца событий:

Арендт, который видел много смертей на веку своем и на полях сражений, и на болезненных одрах, отходил со слезами на глазах от постели его и говорил, что он никогда не видал ничего подобного, такого терпения при таких страданиях

— П. А. Вяземский

Всё предпринятое лечение не привело к положительным результатам и 29 января (10 февраля) 1837 поэт скончался от перитонита.

Существовали различные оценки деятельности врача, но современная медицина считает, что спасти жизнь поэта при уровне развития медицины в 30-х годах XIX столетия было невозможно. Роль врача в этих событиях была отражена в вышедшей в конце XX века книге: «История одной болезни», эта книга была переиздана в виде сборника под названием «Дополнение к портретам: Скорбный лист, или история болезни А. С. Пушкина. Доктор А. П. Чехов»

В конце января врач, побывав у заболевшего Лермонтова, рассказал ему подробности дуэли и смерти Пушкина. Возможно этот рассказ повлиял на написание стихотворения «Смерть Поэта».

Работа после 1837 года, выход в отставку

С 1838 года и до смерти по приказу императора лечил М. И. Сперанского. В 1844 году Николай Фёдорович назначен помощником медицинского инспектора, а в январе 1847 года он стал медицинским инспектором учреждений императрицы Марии, а в 1849 году — тайным советником.

После выхода в отставку доктор посвятил себя исключительно медицинской практике. В 1828 году он приобрёл дом, построенный Луиджи Руска по адресу Миллионная улица, 26 и посвятил себя помощи больным. С 1847 по 1859 год был членом и медицинским инспектором Попечительского совета заведений общественного призрения в Санкт-Петербурге. Н. Ф. Арендт работал неутомимо, с утра до вечера, посещая больных в огромном большинстве. Некоторые пациенты были настолько бедны, что врачу нередко приходилось приобретать необходимые лекарства на свой счёт.

По свидетельству современника:

Арендт — самый популярный и самый общедоступный доктор северной столицы, и его приёмная была полна бедными людьми из простолюдья, явившимися со всех концов Петербурга за безвозмездной врачебной помощью

29 августа (10 сентября) 1855 года со дня окончания Арендтом академического курса и вступления его на действительную службу исполнилось 50 лет. Эта дата была отпразднована обширным кругом ученых и почитателей с необыкновенною торжественностью.

Н. Ф. Арендт скончался в Санкт-Петербурге 14 октября 1859 года. Скорее всего он был похоронен на Смоленском кладбище.

Научные труды

Николай Фёдорович не вёл теоретических изысканий, но на том уровне развития врачебной науки его превосходные и обстоятельные описания главнейших хирургических операций были весьма ценным вкладом в медицинскую науку. Обзор его главнейших операций был издан в «Северной Пчеле», в № 139 за 1851 год. Опубликовал их журналист Никитин. Позже они вошли в специальные руководства по хирургии:

• Callisen: «Medicin. Schriftstell.-Lexicon», т. I; «Военно-Медиц. Журнал» 1823 г.: «Graefe’s und Walthev’s Archiv»: «Medic. Zeitung Russland’s», 1855. № 37, стр. 293 и № 42, стр. 336 (содержат статьи Арендта о произведённых им операциях)
• «Русская Старина» (в ст. «Зап. Каратыгина» упоминается вкратце об Арендте); т. XXIV, стр. 468; т. XIV, стр. 92—96 (в ст. «Последние дни жизни А. С. Пушкина» говорится о записке, привезенной поэту от государя); в том же журнале за 1876 год (ст. Чистовича; автор, сравнивая Арендта с Буяльским, отдает последнему, как искусному хирургу, пальму первенства), кн. 2-я, стр. 300—309, и кн. 3-я, стр. 311—315;
• «Русский Архив» за 1874 г., № 2. стр. 273, и № 5, стр. 1.347;
• Hirsch, August: «Biograph. Lexicon der hervorragenden Aerzte aller Zeiten u. Volker», т. І, стр. 185; A. Никитин: ст. «Обз. гл. операций Арендта» (в «Сев. Пчеле» за 1851 г., № 139); его же: «Краткий обзор состояния медицины в России в царств. Имп. Екатерины II», 1885 (вся книга посвящена Н. Ф. Арендту на память о его 50-летней деятельности);
• «Inland», 1860, № 44 и 45. В остальных источниках повторения или извлечения из перечисленных статей.
• «Протоколы заседаний общества русских врачей в Санкт-Петербурге» (1859—1860), стр. 136 и 143—150 (некролог, напис. Я. Чистовичем).

Б. М. Шубин

«История одной болезни». 1983 год

Н. Ф. Арендт в искусстве

Пикуль В. С. в своем произведении «Добрый скальпель Буяльского», дополняет портрет лейб-медика Николая Арендта — его конфликтом с хирургом И. В. Буяльским. «Сорок долгих лет продолжалось незавидное соперничество лейб-хирурга Арендта с Буяльским. Сорок лет Арендт заявлял: — Я приду к больному, если там не будет Буяльского!». Эти отношения характерны для периода который описывают как «кадровое засилье немцев в российской медицине».

Существуют портреты врача, одним из них была литография Дюрие по рисунку Франца Крюгера «Портрет лейб-медика Николая Арендта»

Н. Ф. Арендт в литературе

В конце XX века вышла книга: «История одной болезни», она была переиздана в виде сборника под названием «Дополнение к портретам: Скорбный лист, или история болезни А. С. Пушкина. Доктор А. П. Чехов». В тексте этого произведения описаны факты, связанные с дуэлью Пушкина и обширная часть этой книги посвящена Н. Ф. Арендту.

М. Ю. Лермонтов Смерть поэта. 1837 Государственный литературный музей, Москва

Кроме того, Арендт вероятно повлиял на написание стихотворения «Смерть Поэта»: в конце января врач, побывав у заболевшего Лермонтова, рассказал ему подробности дуэли и смерти Пушкина, которого пытался спасти.

Телепрограмма на телеканале Культура

18 мая 2008 года вышла передача «Широкий формат» с Ириной Лесовой. В этой передаче был показан сюжет про лейб-медика Николая I.

Киновоплощение

В фильме «Пушкин. Последняя дуэль» присутствовал персонаж Николай Арендт. Его сыграл актёр Виктор Кришякос.

Семья

• Арендт, Андрей Фёдорович — брат, известный в Симферополе врач.
• Арендт, Андрей Андреевич — правнук, врач, профессор медицины. Стал основоположником детской нейрохирургии.
• Арендт, Николай Андреевич (1833—1893) — сын А. Ф. Арендта племянник Н. Ф. Арендта, врач, общественный деятель, первопроходец отечественного воздухоплавания, теоретик, основоположник парящего и планируемого полета, изобретатель безмоторного аппарата.
• Женат дважды. Первая жена Мария Яковлевна Гиммис умерла в 1848. Вторая жена Генриетта Ричардовна Шиллингворт. От второго брака имел детей: Николая 1850, Федора 1852, Владимира 1855, Марию 1853.

Ссылки

• Арендт, Николай Федорович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Арендт, Николай Фёдорович

Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем.
– Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, – говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
– К переправе! – холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос одного из штабных, куда он едет. «И я, и я», – подумал Пьер и пошел по направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана смотревших на него.


Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким то невидным, но, очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно вопросительным взглядом смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего топчущего их своею лошадью.
– Чего ездит посерёд батальона! – крикнул на него один. Другой толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил вчера, в дыму что то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу, происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут то и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
– Что ездит этот перед линией? – опять крикнул на него кто то.
– Влево, вправо возьми, – кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его, кивнул ему головой.
– Вы как тут? – проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать кому нибудь, поскакал за адъютантом.
– Это здесь, что же? Можно мне с вами? – спрашивал он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал адъютант и, подскакав к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что то передал ему и тогда уже обратился к Пьеру.
– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
– Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? – спросил он.
– Картечь! – не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через вал.
Вдруг что то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад, как показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во что то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
– Все картечью! – кричал офицер.
Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.
– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.
– Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону.
– Не стрелять… Выжидай! – кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
– Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала.


Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.
Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.)
Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их.
С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали.